…Цензурно-редакторский беспредел был порой просто чудовищен, выходил за рамки разумного. Писателю не позволили в 1975 году дать в книге одному из рассказов название "Страх". Как можно? Это название навевает пессимизм! Рассказ вышел тогда под названием "Давай, гони за поездом". Писателю не позволили в 1981 году дать сборнику рассказов и повестей — после обвинений в очернении действительности, порнографии и еще Бог знает в чем — название "Вечные игры". Легкомысленно звучит! Сборник вышел под названием "По вечному кругу".
    Подобные примеры бесчисленны.
    Но это были еще легкие формы вмешательства в творческий процесс и уничтожения результатов труда. А встречались и весьма тяжелые, грубые формы, когда в ход шли откровенные запреты и остановки спектаклей, так называемые внутренние рецензии, безапелляционно крест на крест перечеркивающие судьбу рукописей, прямое физическое уничтожение (шесть спектаклей в 70-80-е годы были уничтожены в Казани, два — в Новосибирске и Москве, неоднократно рукописи писателя выбрасывались из издательств, вычеркивались из тематических планов). Было и так, что сегодня, допустим, ему присваивали какое-нибудь звание или давали Государственную премию, а завтра уже наносили внезапный расчетливый удар: бесцеремонно изымали из текущего репертуара только что поставленный спектакль или организовывали на него коллективную охоту, даже облаву. Сам писатель достаточно подробно рассказывает об этом в театральном романе "Изгой, или Очередь на Голгофу" и в эссе "Меч вестника — слово", вошедшем в книгу "Истина одного человека, или Путь к Сверхбогу". Нас в данном случае однако интересуют не сами по себе факты целенаправленной садистской травли художника, а то, каким образом подобная практика отношений государства, общества, толпы к писателю непосредственно отразилась на его творчестве.
    Самое парадоксальное и неожиданное — результатом явилось его полное освобождение.
    Каждый случай насилия, духовного и физического, над художнической совестью — происходил ли он в ослабленной либо тяжелой форме — словно освобождал художника от приверженности различным "табу". И постепенно, пожалуй (это можно проследить по его книгам), он освободился от всего — от власти государства, от подчиненности народу, от тяжкой гири общественного мнения. Он стал чувствовать себя "камикадзе", стрела полета которого предопределена свыше, "камикадзе", посланным Богом в человеческий мир с вестью об идеях завтрашнего дня.
     Все это очень важно уяснить, ибо без знания этих вещей мы не поймем, не воспримем удивительной свободы духа, с которой написаны и его повести и рассказы, и его пьесы, и его философско-религиозные трактаты. Надо было, очевидно, пройти через конфликт и противостояние с силами спецслужб, курирующими творческий процесс и неизвестно на кого работающими, с общественным мнением в лице писателей, редакторов, цензоров, с партийными структурами, также неизвестно кому служившими, с движением национал-радикалов, лагерем "радикал-демократов". Дело доходило порой до острых крайних моментов (допросы с угрозами, организация травли в газетах и на многотысячных уличных митингах, попытки навесить тот или иной ярлык, угрозы убийством, судебные процессы, организация блокады, физическое уничтожение рукописей и спектаклей). Но только достойно пройдя сквозь все это, думается мне, Валеев получил ту непостижимую на взгляд обыденного рассудка внутреннюю свободу…


    Девяностые годы XX столетия и начало нового века были для писателя трудными, нелегкими, но весьма продуктивными. Он часто болел, нередко его совершенно покидали силы (диабет, гипертония, ишемия), но, пересиливая недомогание, отлежавшись в постели с книгами и газетами в руках, он снова садился за свой старенький письменный стол. И за столом подчас забывал о всех своих болезнях.
    В эти годы он снова возвращается к своему документальному роману "Изгой, или Очередь на Голгофу". Роман издан ,но теперь у него другое название — "Чужой, или В очереди на Голгофу". Несколько рассказов существуют в черновых набросках еще со второй половины восьмидесятых годов, теперь он пишет их набело Так появляются рассказы "Чистая проза","Экстрасенс ", "Вечный поцелуй", "Месть","Ворота". Черновики некоторых из этих рассказов написаны моей рукой: осенью 1989 года лежа на гальке пицундского пляжа, Диас Валеев диктовал их мне. Это были чистые импровизации. Самое удивительное то, что за пять минут до диктовки, например, он сам не знал и даже не догадывался о содержании будущего рассказа. Брел, скажем, мимо нас куда-то черно-белый бык, и вот он уже бредет по пространству возникающего рассказа, который я записываю.
     В эти же годы он пишет рассказы "Полуостров Диксон", "Ангел и раненый бес", короткий пронзительный роман "Астральная любовь". Но самое главное, он завершает в 1997 году, наконец, свой роман "Я", над которым бился многие десятилетия. Я помню еще первые варианты романа, помеченные 1962 годом.
    К нему каким-то чудом после долгой тридцатишестилетней разлуки возвращаются рассказы "Убийство" и "Встреча", погибшие в Казани во время пожара 1969 года. Он пишет рассказ "Сюрреализм". В 1999 году в больничной палате завершает работу над большим необычным по форме рассказом "Последние сны", это рассказ о писателе, но как много в нем, как всегда, мотивов, идущих от самого автора...