Я

Роман-воспоминание

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

14

      — Кто вы?
      — Студент, бывший мичман. Человек, чье будущее так же неизвестно, как и прошлое.
      — А я учусь на историко-филологическом факультете. А вечерами подрабатываю.
      — Давайте только просто, ладно?
      — Да. Но я совсем не знаю вас.
      — Домой вам нужно идти туда? В ту сторону?
      — Да, и что?
      — А мы свернем сейчас к Профессорскому переулку.
      — Разве есть в Казани такой переулок? Здесь, на Кольце?
      — Вот видите, вы даже не знаете, какие есть в городе закоулки. Мы будем бродить сегодня с вами там, где обычно не ходим или куда заглядываем очень редко. Сейчас восемь часов. У вас восемь? Сверим часы. Когда маленькая стрелка добежит до двенадцати, мы разойдемся. Где бы мы ни оказались. И больше никогда не встретимся. Не боитесь? Учтите, мы не назовем друг другу своих имен. Мы не оставим своих телефонов. В двенадцать ночи все оборвется. А сейчас — бродить по городу и говорить, говорить про все.
      — Я согласна, но только странно... Вы, наверное, все же?.. Или это прием такой у вас? Вы так знакомитесь? Говорите откровенно!
      — Если бы так. Если бы мы сошли с ума. Мы умом только и живем. Умом, а не душой. И никогда не выходим из колеи этого бедного ума! Нет! Я просто душу свою хочу поцарапать, если уж откровенно! Я попал в сложный переплет. Если бы мне доставляло удовольствие пить, я бы напился. Хочу забыться! Впрочем, я шучу, шучу. Но не шучу о другом. Это будет у нас и на самом деле единственная встреча! Подумайте еще раз, пока не поздно. Невинная прогулка может превратиться в жестокий эксперимент! В рану всей жизни! Не будьте легкомысленны!
      — Вы отговариваете меня? Вы думаете, к двенадцати ночи я безнадежно полюблю вас?
     
      Белый от снега вечер. Толпа, осаждающая трамваи. Когда, громыхая и трезвоня, трамвай останавливался, двери облепляли, не давая никому сойти, жадно напирая стадным черным валом тел, голов, рук, но оттуда кричали: «В парк вагон, в парк!» — и волна, словно разбившись с размаху об откос, мерно откатывалась.
      Влезть удалось лишь потом. Ухватясь рукой за поручень, нечаянно оттолкнув кого-то, я взгромоздился с трудом на подножку, а там уже понесло, завертело среди чужих спин, рук...
      — Почему вы смотрите на меня?
      — А что мне делать? Смотреть больше некуда. Но я не печалюсь. Лицо ваше, слава Богу, прекрасно.
      Мокрая от талого снега, раскрасневшаяся щека, которой я почти касаюсь губами. Прядка русых волос, выбившаяся из-под шапки. Прекрасные серые глаза, в которых коротко блеснул гнев. Не могла отвернуться, отойти — опустила голову. Трамвай громыхал, звенел, вихляя из стороны в сторону, трясясь, как в падучей. В разбитое окно врывался молодой ветер.
      Думал:
      «Тонколикая. Волосы из-под шапки мягкой прядью... Дом пуст, комната пуста. Только запах папирос».
      Думал:
      «Жизнь ограничена рамками. Лекции, письменный стол. День как карусель. Время течет по замкнутой кривой. И вечером почти на том же месте, откуда стремился уйти утром. Крут заезженных, избитых условностей, мир параллельных, не сходящихся линий. Вырваться из круга, из колеса! Все равно как — разбить стекла, выкинуть какой-нибудь фортель, ринуться в авантюру!..»
      Думал:
      «Чужая... Совсем неизвестная и чужая. Прекрасная незнакомка из первого томика Блока. Или второго? Сошла с какой-нибудь сорок седьмой страницы и села в трамвай... Где там у него про снега и любовь?»
      Трамвай гремел, колыхался. Мерзли ноги. Я притоптывал, стучал ботинком о ботинок. Застуженное синее стекло за ее лицом. Прозрачно-белый парок дыхания, слетающий с ее губ.
      И вдруг глаза скрестились вновь.
      — Ну, зачем вы смотрите? Неужели вы не понимаете, что нехорошо все время не сводить глаз с чужого человека! (Выйти из круга... Выйти хоть на время из круга!)
      — Я люблю вас.
      — Что?
      Глаза сузились, заледенели.
      С издевкой, скривив губы, тихо:
      — Кто вы? Сумасшедший или обычный третьеразрядный шаркун?!
      — И то, и другое. И даже, представьте, третье!
      От внезапного бешенства и какой-то злобы вдруг сжалось сердце — опалило, прожгло острой болью: чужая или своя?
      Чужая или своя — вот она, первая встречная, незнакомая? Сухо и резко произнес, а где-то внутри кто-то далекий неизвестный, равнодушный: «Зачем все это? Зачем?»
      — Мы чужие. Я не знаю вас. Вы — меня. Вы могли бы сесть в другой вагон, я мог бы стоять молча. И все — ничего бы не случилось! И то, что я сейчас говорю это вам — чистая случайность. Люди стоят и молчат. В них страх перед неизвестным, чужим. Через две-три остановки они разойдутся по своим переулкам и улицам, забьются в свои щели. А может, стоит только остановиться, преодолеть страх? Сказать что-нибудь друг другу, и вдруг от этого жизнь повернется иначе? Наполнится каким-то новым, невероятным смыслом? Я не знаю, почему мы, люди, так боимся друг друга?
      К лицу вдруг прилила кровь. Стало трудно дышать, трудно говорить. Трамвай остановился. Обрушилась тишина. Продираясь, расталкивая всех, какой-то парень лез к выходу. Кто-то огрызался. Я тихо сказал:
      — Я вижу вас в первый раз. И вряд ли встречу еще. Когда еще случай сведет нас в большом городе? Но я подумал: а вдруг вы не чужая мне, и я вам не чужой, а знакомый, близкий... Вдруг я вам чем-то очень нужен, и вы мне нужны? Понимаете? Хотя, быть может, на самом деле вы мне совершенно не нужны. Но вдруг?.. На каком-то ином витке бытия? Сейчас ведь я не знаю! И вдруг нам необходимо было встретиться?
      Едва заметная улыбка, пробежавшая по лицу. Расширившиеся серые глаза, задышавшие светом доверия.
      — Вам плохо сегодня?
      — Сегодня я узнал о себе нечто невероятное. И мне хочется к людям. Нет, сейчас мне хорошо. Мне хорошо,— говорил я.— Мне никогда не было так хорошо.
     
      Кристаллы снежинок были звездчатыми. Они медленно-медленно, будто на парашютиках, опускались на ладонь. Белые, синие, даже зеленоватые — и в каждой частичка, квант небесного света.
      — Хотите сказку? Начало сказки? Это десант, понимаете? Это живые существа. Их только не видно простым глазом. Они все поэты, музыканты, художники. Пока люди спят, они захватят город. К утру он будет уже другим. Белым и чистым. Только живут они недолго.
      Мы стояли в Лядском саду.
      Все было словно уснувшее — черно-пестрые стволы берез и карандашики сосен с шапками ветвей только на самых верхушках, и узкие ребристые скамейки на аллеях — все по колено в снегу, в белых сугробах, в невспугнутом безмолвии тишины.
      Кусочек леса, отвоеванный у улиц, домов, машин. Кусочек простой земли. Ноги соскальзывали с облитых водой, окаменевших ступенек. Мы стояли на ледяной горке, оставшейся с Нового года. И казалось, было уже недалеко до верхушек сосен.
      — Как? Поедем стоя?
      — Я упаду!..
      Свист ветра. Горьковатый, еле уловимый запах хвои. И ветви над головой. Седые космы тонких, посекшихся от ветра ветвей в запрокинутом, страшно высоком небе. А снег все падал и падал. Мы поднялись, лохматые, белые. Стали отряхиваться.
      Она смеялась:
      — А помните? У Чехова рассказ есть какой-то, помните? Они там катались тоже с горы. Высокой-высокой. Только на санках! Он и она. И на самом крутом спуске, когда сердце заходилось от страха, он ей сзади кричал: «Люблю!» Она не могла обернуться, помните? А внизу под обрывом он молчал или смеялся, как будто ничего не случилось. И так было несколько раз. Она никак не могла понять, то ли правда это, то ли просто ветер звенит. И чуть не плакала. А он смеялся. Ей же хотелось кататься и кататься, слышать и слышать. Она обезумела, а он смеялся!..
     
      Пусто и тихо. Улицы, засыпанные снегом, чисты. В их белизне что-то нездешнее и далекое. Они кружат, пересекаются, сливаются одна с другой, будто сшивая город нитями огней. Никого нет, только изредка мелькнет сполохом фар машина да бродит ветер, собирая окурки, обрывки бумаг, листая наклеенные на витрины афиши.
      Мы медленно идем по мостовой.
      Ясный, ломкий хруст снега под башмаками. Тонкое касанье каблуков. Почти в ногу. Но куда эти шаги? Во мглу улиц, в ночь? Или друг к другу?
      — Не знаю... Отец какой-то чужой сейчас для меня. Чужой для всех,— голос у нее опять очень тих, но слова тяжелы.— Иногда он мне ненавистен, иногда жалок, чаще безразличен.— Она искоса, немигающим взглядом смотрит на меня. Лицо без улыбки, тонкое, темное в ночи, и какая-то иконописность, отрешенность вдруг в нем: так широки, бездонны и холодны глаза.— Его тоже забирали. Долго сидел. Может быть, там и сломали душу. Вчера прихожу после занятий, дома опять скандал. Отказался платить за электричество, мол, света ему не нужно. Мама боялась все — как дети без отца? Что люди скажут, если откажусь от него и разведусь? А вернулся — радости нет.
      — А может быть, ему не хватает вашей любви? Попробуйте быть мягче к нему. Добрее.
      — Да? Правда?
      Мы идем молча, медленно.
      Шаг в шаг.
      — Я попробую. Обязательно попробую. А вы лучше о себе что-нибудь. О себе! Я все хочу знать о вас.
      Она вдруг улыбается. Глаза лучатся теплом. И что-то невыразимо родное проступает на тонком лице. И сначала как бы слышится, а потом подступает волной странное, всегда в первый раз пьянящее ощущение человеческой близости.
      Я рассказал о поселке, о крохотном островке жизни из пыли, старого дерева и грязи, заброшенном в марево зауральских болот и непроходимой тайги. Деревянные тротуары, деревянные заборы и серая, прокисшая от дождей и тут же спекающаяся на солнце земля. На окраине, у узкой быстрой речки Травянки — горы желтого, словно пропитанного солнцем, леса. Сосновые брусья, хлысты, неразделанные длинные комли лиственниц. Острыми пиками тянутся вверх столбы сортировочной эстакады. За ними квадрат зоны, опутанный колючей проволокой и окаймленный по периметру вышками с автоматчиками. В лесном поселке находилась база нашей поисково-съемочной партии. Там мы «загорали», когда подолгу шли дожди, там отмывались от таежной грязи, ходили на танцы в клуб и ждали, ждали писем из дома.
      Я рассказал об Атлантике, о черных безднах Тихого и Индийского океанов. О том, как мы месяцами лежали на дне в бронированной титановой сигаре, начиненной ядерной смертью, у берегов Америки или Западной Европы. О боевых дежурствах у пультов, когда весь мир и каждая травинка в нем находились на острие нашего прицела. О том, как всплывали из мрака вод к мраку полярной ночи на Северном полюсе. О глотке чистого, пропитанного звездным сиянием воздуха, казалось, взорвавшего наши легкие после трехмесячной жизни в стальных клетках.
      Я рассказал о ядерном полигоне в Казахстане.
      Степь без конца и края, ковыльная, дикая, безначальная. Полевые учения, походы, изнуряющие марш-броски. И всегда исступленное, острое, как нож, желание — «пить, пить». Нас, представителей флота, командировали туда, чтобы мы своими глазами увидели результат возможных действий. А возможно, по другой причине. Возможно, мы входили в экспериментальную группу. И после то — страшное, черное, грибовидное, вставшее в глазах неописуемым виденьем надчеловеческой мощи и ужаса. Бетонированная щель, и душная, тесная, судорожно-резиновая ладонь противогаза с мутными, потными, затемненными стеклами очков, глухой, как бы замирающий стук собственного сердца. А потом снова земля, уже другая — опаленная, изуродованная, сожженный скот, оставленный специально, сметенные ураганной волной дома. Конец света.
      Я рассказал о Дальнем Востоке.
      — Я был там на практике, в верховьях Зеи,— говорил я.— Горы, сопки, изредка заброшенные золотые прииски. Какое-нибудь гнилое зимовье, срубленное из толстых, чуть не в обхват, бревен. Пустые проржавевшие банки в траве времен войны — «пэйкд ин Чикаго». Их было двое, муж и жена. Она заболела энцефалитом. Мы поехали на трех лошадях, а до поселка, где была больница, около сотни километров. Рации в отряде не было. Мы торопились. Надо было успеть ввести сыворотку. Но не успели, не дошли. Ночь, палатка стоит, кругом на десятки верст ни души, дождь сыплет и сыплет по пологу, и она рядом, между нами, в спальном мешке. Пена на закушенных губах, парализовано лицо, парализованы левая рука и нога. К утру жена умерла. Он поседел в ту ночь.
      — Не надо, пожалуйста. Не хочу! — вдруг вскрикнула она.— Боже мой, как я хочу радости сегодня! Радости!
      — Да.
      — Я по снегу ходить хочу. Снегом дышать хочу. Пусть светлым и чистым будет этот вечер. Совсем светлым, а? Ведь он один у нас, единственный! Этот вечер на краю обрыва! И я хочу света и радости!
      Я начал читать стихи.

Снежная мгла взвилась,

Легли сугробы кругом.
Да. Я с тобой незнаком.
Ты — стихов моих пленная вязь.
И, тайно сплетая вязь,
Нити снежные тку и плету.
Ты не первая мне предалась
На темном мосту.

      — Чьи это стихи?
      — Едва увидев вас, я сразу же почувствовал, что вы похожи на Незнакомку Блока. Это его стихи из «снежного» цикла.
      — Почитайте еще.
      — О, я могу читать бесконечно. У меня что-то с памятью. Мне стоит только увидеть текст на листе бумаги, и я почему-то сразу запоминаю его. Моя голова засорена невероятным количеством ненужных мне сведений. В ней десятки тысяч стихотворных строк, которые я когда-либо читал. И так же легко мне даются чужие языки. Моя драма в том, что я ничего не могу забыть.
      — Почитайте.
      Я взял ее руку в свою.

Открыли дверь мою метели,
Застыла горница моя.
И в новой снеговой купели
Крещен вторым крещеньем я.

И, в новый мир вступая, знаю,
Что люди есть, и есть дела,
Что путь открыт, наверно, к раю
Всем, кто идет путями зла.

      Я внезапно остановился. Последние две блоковских строчки вдруг поразили меня. Ведь и я иду сейчас по жизни путями зла. Неужели это дорога, ведущая к раю? Если бы было так.
      — Почему вы перестали? Что с вами?
      — Что-то с памятью,— я улыбнулся.— Только что похвастал, а память подвела.
      — Нет, вы шутите. Вы все прекрасно помните. Читайте!
      — Дальше идут страшные строчки.
      — Читайте.
      И я читаю, глядя незнакомке в ее прекрасные серые глаза:

И гордость нового крещенья
Мне сердце обратила в лед.
Ты мне сулишь еще мгновенья?
Пророчишь, что весна придет?

Но посмотри, как сердце радо!
Заграждена снегами твердь.
Весны не будет, и не надо:
Крещеньем третьим будет — Смерть.

      Шаги.
      Легкий хруст снега под башмаками. Тонкое касанье каблуков. Куда эти шаги? В метельную, мутную замять? В наполненность и пустоту ночи? Или друг к другу?
      Улица уходила куда-то, сужаясь и чернея.
     
      И вот уже двенадцать. Стрелки отливали зеленым на светящемся циферблате. Я поднес часы к уху. Они стучали громко и тонко.
      — У вас неточно. Я сегодня проверяла по радио.
      — А что толку от двух-трех лишних минут?
      Я оглянулся. Мы вышли к железной дороге. Вздыбленные, вознесшиеся над дорогой фермы моста, ледяная ровная лента шоссе, ныряющего под темные своды. Город огненным костром полыхал сзади.
      — Расходиться здесь?
      Она облизнула губы. Молча подняла на меня глаза. И снова поразила какая-то тонкость, нездешность ее лица, губ, глаз. Она вдруг засмеялась:
      — Ерунда! Вы сами говорили, что все случайно. И все на самом деле случайно. Мы могли встретиться не здесь, не в Казани. Где-то в другом городе.
      Не понимая, я смотрел на нее.
      — Что, если сейчас мы где-нибудь на западе? В Минске или Бресте? — смеялась она.— Какая разница, где мы сейчас! А там еще нет двенадцати, и нам надо просто перевести стрелки. Это не Казань вовсе, понимаете? Это Брест, Львов, Рига — что угодно. И мы там, на какой-нибудь улице. Мы — там.
      — А дома? Дома не будут ругать вас?
      — Будут. Ну и пусть будут, пусть! Я позвоню им откуда-нибудь. А так нельзя. Нельзя сейчас разойтись. Жестоко это! Неужели вы не понимаете, как жестоко это — встретиться и навсегда разойтись!
      И снова двенадцать.
      Улицы пусты, безлюдны. Горят только фонари. В домах уже нет света. Мы идем медленно, тихо. Ее рука лежит в моей руке.
      — Нас только двое сейчас в городе,— говорю я.
      — Да...— она улыбается виновато.— Теперь и в Бресте уже двенадцать. Дальше — Париж, Лондон. Давайте обойдем вокруг земного шара, а? Америка, Аляска, Дальний Восток... Ведь мы могли бы встретиться и там. Какая разница! Ведь кто-то ходит сейчас и там, как мы? А может, это мы?.. Может быть, мы встретились сейчас уже там? Пойдем вокруг земного шара, а? Я никогда не ходила так по земле!
      — Но пора расставаться,— говорю я.— Пора.
      — Кто вы? Я так и не узнала вас. Но случилось то, что вы предрекали. Моя душа теперь связана.
      — Я человек, пораженный идеей. Пора. Прощайте.
      Я с трудом отрываюсь от незнакомки. Я иду быстро. Я заворачиваю уже за угол дома, когда она догоняет меня.
      — Постойте! Я хочу вам сказать только одно. Наверное, вы обязаны сейчас идти. Наверное, вы не можете иначе. У меня нет к вам ни слова упрека. Вы не позволили себе ничего лишнего. Вы позволили себе только прикоснуться к моей руке. Но знайте, сегодня 16 февраля 1964 года. Меня зовут Нина Арапова. Два раза в год, 16 февраля и 16 августа в шесть вечера, вы сможете найти меня на скамейке в Лядском саду, где мы были с вами. Там, где стоит памятник Горькому.
      — Этим летом я уезжаю из города навсегда.
      — Уезжайте! Пока я жива, в эти дни я буду приходить в сад, где мы были с вами. Прощайте,— твердо говорит она.
      — Прощайте, Нина. Спасибо вам за вашу любовь...
      Уже светало, когда я вернулся домой. В почтовом ящике на двери белел конверт. Не раздеваясь, тут же в прихожей ключом я вскрыл его.
      Письмо было коротким. От Гюльназ.
      «Я сидела за столом, писала, готовилась к урокам. На улице — невозможный ветер, гололедица, деревья стучат обледенелыми ветками, за стеклами окон мрак. Занавески я не задернула. И вдруг отчетливо послышались шаги. И тут же словно кто-то посмотрел в окно, и я услышала хохот. Мне даже показалось, что блеснули глаза. Моя хозяйка проснулась, спрашивает, чего я кричу? А я как-то сникла вся и только потом поняла, как все это глупо, смешно и страшно. И сейчас успокоиться не могу. Страшно и больно. Не пойму отчего. Кто-то чужой и недобрый заглянул ко мне в окно.
      Я тебе не писала, но нога у меня так и не проходит. Боли все сильнее. Я ходила к здешнему фельдшеру. Она ничего не могла сказать. Завтра меня везут в райцентр.
      Днем сегодня было очень холодно. В классах замерзли чернила.
      У ребят пальцы не гнулись, и мы ходили в пальто. Декретный отпуск мне дадут с 12 марта.
      Какие дни у нас здесь сейчас! Ветер воет беспрестанно. Что ему нужно? Уже столько дней он не перестает выть. А мне все чудится, что ты… Что вот ветер, а ты вышел со станции и идешь ко мне по степи. Иногда кажется, что я даже и в снах вижу, как ты идешь ко мне…».