4 мая 1986 года

      Поздним вечером звонит Асрар Шакирзянов, фотожурналист, человек оригинальный, отчаянный, сохранивший независимость:
      — Слушай, Диас Назихович, стою возле твоего дома. Звоню из автомата. Выходи на улицу. Погуляем немножко. Есть что сказать.
      И вот мы гуляем по темной, опустевшей улице Достоевского, и я вслушиваюсь в монолог своего очередного информатора:
      — Заходил в канун майского праздника к прокурору. В вахитовскую прокуратуру. По своим делам. И вот как-то так получилось, возник случайно разговор о тебе. И знаешь, что заявил этот районный прокурор? В его устах прозвучала очень любопытная фраза. Таких, как Валеев, говорит он, надо под конвоем гнать этапом из Татарии. Я спрашиваю: зачем? за что? Надо, говорит. Это — информация тебе для анализа. Суди сам, что она означает в контексте общей ситуации.
      — Только прокуроров мне еще не хватало!
      — Мое дело — сторона! Специально пришел уведомить тебя. Поскольку по телефону о таких вещах не говорят. Думай, размышляй.
      Прихожу домой, на всякий случай записываю в дневник суть разговора.
      Почти физически в последние дни я ощущаю какую-то концентрацию, сгущение событий. Их кружение, перетекание друг в друга. Видимо, противники решили дать бой, решительный и последний. «Экзекуции» в обкоме партии, вероятно, показалось мало. Агенты, сыскные службы, прокуроры... Что еще?
      В эти же дни через третьи уста до меня долетает фраза, оброненная с сожалением и печалью в голосе майором Н.Кожахметовым:
      — Нужно было Валеева в свое время арестовать, как я предлагал.

5 мая 1986 года

      Из разговора с лицом Икс, или Мотальцевым, называющим себя Наблюдателем:
      — Вчера подумал, что мы увидимся в эти дни обязательно,— встречая Мотальцева, говорю я с усмешкой.
      — Вот как? Тоже обладаешь даром провидения? Слышал, лежал в больнице.
      — Лежал. Подлечился. И снова бодр и, как видишь, весел. Каков прогноз на будущее, Наблюдатель?
      — Ваша шахматная партия затянулась. Вышла за все разумные пределы. Понятия не имею, что дальше!
      — Ну, пророчества же — твоя специальность. С чем тебя на этот раз послали ко мне?
      — Кто меня может к тебе послать?
      — Ну ладно, давай без околичностей,— отмахиваюсь я.— Что нам играть друг с другом?
      — Играть не хочешь? В игре-то самый смак! Ладно. Сейчас, как тебе известно, работает комиссия по проверке твоего письма к татарскому народу. Кстати, догадался, кому написать и куда послать! Умора!
      — А что?
      — Твой любимый народ узнает об этом через сто лет.
      — Я думаю, раньше.
      — Ну ладно, ладно, не будем спорить. Все прояснится на обсуждении твоей персоны на заседании партбюро и правления. Отбояриться ты не сможешь. Не придешь — назначат другой день. Но кости тебе промоют и почистят основательно. Таким образом, здесь все неизбежно. И это будут только предварительные дебаты, поскольку затем должно последовать персональное обсуждение на открытом партийном собрании. Есть, насколько я знаю, три ориентировки. Первый вариант — полная дискредитация Валеева в официальном порядке. Что ты скажешь, если тебя, в конце концов, исключат из партии и даже поставят вопрос об исключении из Союза писателей?
      — Любопытно! За что же? За то, что в социалистической стране я осмелился написать антифашистскую пьесу? За это уже исключают у нас из партии и Союза писателей?
      — А с чего ты взял, что у нас социалистическая страна? Ты принюхайся к воздуху! Разве не чувствуешь, не слышишь, чем уже пахнет? Тебя с большим удовольствием измажут в грязи и исключат из партии, как клеветника.
      — А кого я оклеветал?
      — Кого? — Мотальцев смеется.— Ты что, от природы такой наивный? Или притворяешься? Ты клевещешь, например, на своих товарищей по Союзу писателей, на людей, чей авторитет несомненен. Терроризируешь театр, который поставил твою не совсем удачную пьесу. И это вместо благодарности? В течение уже полутора лет терроризируешь и партийные органы, отвлекая их от важных дел, которых так много теперь, в эпоху перестройки. И все это ради дешевой саморекламы! Наконец — какая наглость! — ты пишешь в политбюро, обращаешься к татарскому народу, полагая с крайней самонадеянностью, что высшим инстанциям страны и народу нечем заниматься, как только твоей высокой персоной! Все это свидетельство — разве нет? — твоего недостойного поведения, невозможного характера и некоей маниакальности,— здесь Наблюдатель, или Мотальцев, уже хихикает и даже громко взвизгивает от удовольствия.— Представь, в газетах появляются разносные статьи. Кстати, они уже написаны и утверждены. Стоит только нажать кнопку, дать сигнал. Это, так сказать, мероприятия по линии официальной, общественной. Но есть еще линия медицинская.
      — У каждой из этих линий есть традиции в прошлом?
      — Конечно. Технология отработана до тонкостей. Использовалась многократно.
      — В чем же суть медицинской линии применительно ко мне? — спрашиваю я.
      — А она будет состоять в том, что кто-то из тех, кого ты обвиняешь в организации и проведении травли, глубоко оскорбленный в своих чувствах, подаст на тебя иск в суд. А кто-то, например, какая-нибудь общественная организация вроде Союза писателей, руководствуясь гуманными побуждениями, как бы в целях твоей защиты внесет в органы правосудия ходатайство о назначении психиатрической экспертизы на предмет выяснения твоего психического здоровья. В самом деле, человек давно не здоров, ему надо помочь, его нужно лечить, а его хотят судить!? Или вот таскают на какие-то разборки, общественные обсуждения! Это не гуманно! И вот в итоге тебя награждают диагнозом, скажем, таким, как паранойяльная психопатия в условиях трудноразрешимого конфликта. Заводят амбулаторную карту, ставят на учет. Начинают лечить — сначала в амбулаторных условиях, потом в течение длительного срока стационарно. С таким диагнозом, который, как правило, ставится навечно, ты уже, естественно, вне игры. Вне закона и вне жизни.
      — Хорошо. Все, что ты говоришь, логично, продуманно,— спокойно говорю я.— Но как понять твою откровенность? Какая у вас нужда в том, чтобы я все это знал?
      — А что ты можешь этому противопоставить? На тебя идет тяжелый каток, который должен тебя раздавить. Спрятаться некуда. Убежать тоже. Если хочешь, здесь тоже есть свой расчет. А вдруг тебя от одной мысли об этом хватит инфаркт? Твоя история болезни, если хочешь знать, тщательно изучена. Это уже линия третья. Творческие неудачи, дискредитация в общественном плане... Все это оттого, что ты — давно болен. Сейчас уже многие говорят, что ты болен. Не слышал? А с больным человеком, как известно, может произойти всякое. И на самоубийство человек может решиться. И инфаркт его может повалить на землю. И жертвой какого-нибудь несчастного случая этот человек может стать. Либо ударит инсульт. Представь, все три линии совмещаются друг с другом. Это уже идеальный вариант.
      — И ты полагаешь, все будет происходить как намечено? И братья-писатели охотно пойдут вам навстречу?
      — На братьев-писателей особенно не надейся. Знаешь, кому-то ведь нужна квартира, другому — звание. А третий мечтает об ордене, поскольку пенсионный возраст, а пенсия желательна персональная, а без ордена ее не дадут. Всем всегда что-то нужно. А у кого в руках ключики от рая, сам знаешь. В данном случае у Беляева. Проняло? — Собеседник радостно улыбается.— Считай, я брал тебя на испуг.
      — Это не твои выдумки и не твои шуточки.
      Мотальцев смеется:
      — Знаешь, люблю наблюдать, как человек начинает плясать на дымящейся сковородке. А подкидывать дровишки под сковородку — нет выше удовольствия! Но если серьезно, у меня к тебе есть предложение. Всегда находится третий вариант. Ты прав, мы встретились не случайно. Всю картину, к сожалению, портит то, что ты известен. И вся эта история уже получила огласку. Дошла и до Москвы. С этим приходится считаться. Впрочем, есть предложение — все закруглить и все забыть. Поставить точку! Круглую, фундаментальную, устраивающую всех точку!
      — Основательную и замечательную? — подхватываю я.
      — Что?
      — Точка должна быть основательной и замечательной?
      — Да! Именно! Знаешь, ничего — не было! И ни у кого нет ни к кому никаких счетов и претензий. В этом случае, Диас Назихович, обсуждение твоей персоны пятнадцатого мая не состоится. А в качестве компенсации тебе даже будет брошена кость — постановка какой-нибудь пьесы. Скажем, в бугульминском театре. Выбирай сам из трех вариантов, что нравится. Исключение из партии и Союза писателей? Паранойяльную психопатию? Или постановку в театре?
      — Значит, твои хозяева предлагают теперь поглодать мне кость? И дабы я на нее сразу кинулся, тебе посоветовали сначала хорошо попугать меня? Погрозить слегка паранойяльной психопатией?
      — Ну, брось! Неужели тебе самому не надоело? Уже всем все обрыдло. Власти занимаются тобой непрерывно почти два года подряд. Сколько можно? Уже все смеются!
      — Беляев недавно разыгрывал такую мировую,— спокойно говорю я.— Знаю я эти фокусы с точками. Ты весь сценарий исчерпал? Или у тебя есть еще что-то в загашнике?
      — Так что передать? — голос у агента темных сил, или Мотальцева, серьезный, уже без всякого ерничества.
      — Передай — пусть почитают мои пьесы, повести. Советую. В каждой из них я пишу о человеке, идущем до конца. Брошенные к ногам кости герои моих пьес и рассказов с земли обычно не подбирают.
      — Ты и на самом деле параноик. Знаешь, когда ребенка-шизофреника случайно задевают локтем, он считает, что делают это нарочно, чтобы оскорбить его. А кто может оскорбить его? Недоброжелатель, враг. Часто дети-шизики жалуются, что кругом одни враги. И свою агрессию считают вынужденным сопротивлением всеобщей враждебности. Конфликт, таким образом, обретает вселенский характер. Переубедить их трудно, подчас невозможно. Они ригидны, то есть непластичны. Вот и ты такой же ребенок-шизофреник.
      Лицо Мотальцева приобретает свой истинный облик: глаза, холодные, внимательные, изучающие, кажется, проникают в самую душу. Ни улыбки на бледном, спокойном, каком-то неживом лице, ни слабой тени игры.
      Лишь шевелятся тонкие губы:
      — А может, кто-то стоит за тобой? Почему ты так себя ведешь?
      — А почему ты спрашиваешь? — отвечаю я вопросом на вопрос.— Ведь телефонные разговоры все до одного вы прослушиваете, письма вскрываете. Тайн нет. Только непонятно, на кого идет работа. На КГБ, «Моссад», ЦРУ или, возможно, уже на разведку австралийских аборигенов? Но разве вы еще не установили, что за мной стоит сам Сверхбог? Неужели у вас такие слабые технические возможности и вы не засекаете моего взаимодействия с Богом в диапазоне торсионного излучения?
      — Что? В каком диапазоне?
      Я смеюсь.
      Мотальцев внимательно и серьезно смотрит на меня и вдруг тоже начинает смеяться:
      — Согласен. Я тоже из шизоидов. Все кругом сплошь шизоиды. Квиты.
      С чуством юмора в спецслужбах и в рядах партчиновничества в порядке. Явно не в порядке с чем-то другим. С честью.
      — Интересно, взятку какого калибра получил господин Икс? — вдруг спрашиваю я.
      — Какой господин Икс?
      — Этого я не знаю,— улыбаюсь я.— Тайна.
     
      Из досье о мафиозных организациях:
      «Основной признак мафии — коррумпированность, слияние преступных групп с представителями государственных и партийных органов... Это организация, основательно и целенаправленно планирующая свою деятельность на длительный период времени, имеющая весьма обширные связи в самых различных сферах жизни. Именно здесь и кроется ее главная опасность: мафия может вкладывать средства в подкуп должностных лиц, «проталкивать» своих людей в партийные, советские и государственные органы. На первоначальном этапе наверх выходят единицы, но вполне реально и возникновение (особенно в небольших и средних по величине городах) своеобразной бандократии — засилия в органах управления людей мафии...
      Мафия подобна коррозии, уничтожающей металл, но разъедает она уже не сталь или железо, а экономику страны, идеологию и веру народа, все общество... Не исключено и существование организаций, имеющих своих людей среди работников государственных и партийных органов довольно высокого ранга, а также связанных с зарубежными разведцентрами...» (Экономическая газета, 1988, № 48).
      «Пока действует параллельная властвующей иерархии система централизованного устрашения, возможности произвола сконцентрированы в основном на верхних этажах бюрократической пирамиды, а условия для круговой поруки локального и ведомственного порядка остаются ограниченными. Но когда эта система рушится — при сохранении основных устоев командно-бюрократической системы, локальные клики, кланы, мафиеподобные организации получают необыкновенный простор для своего распространения во всех сферах жизни...» (Коммунист, 1988, № 12).
      «Говоря об организованной преступности, мы обычно имеем в виду сращивание уголовного мира с представителями партийного и государственного аппарата. Надо, видимо, говорить о большем: организованная преступность осуществляется нередко уже целиком и полностью в рамках самого этого аппарата: его сотрудниками, его методами, под его крышей, его именем, его знаменем и за его счет...» (Литературная газета, 1990, 1 апр.).

14 мая 1986 года

      Завтра — день моего распятия на объединенном заседании партбюро и правления Союза писателей.
      Я снова в деталях продумываю предстоящую операцию.
      Я не знаю еще, как сложится ход обсуждения,— поддержат ли меня братья-писатели, займут ли, скорее всего, позицию нейтралитета или, наоборот, санкционируют своими речами и действиями расправу надо мной,— признаться, мне уже все равно. И это не безразличие. Напротив, в душе поселяется и все более крепнет ощущение — внелогическое, абсолютно иррациональное, внечувственное,— что именно в эти часы в моей истории наступает незаметный перелом, и теперь уже мне не страшны ни «экзекуции» где бы то ни было, ни угрозы районного прокурора, ни подобный облаку надзор агентуры спецслужб, ни тайные планы в отношении меня загадочных «шефов» административно-мафиозной бандократии. Все будет с треском поломано, рухнет в пропасть и тщательно разработанная и заранее продуманная моими противниками схема моего «распятия на кресте».
      Это ощущение возникает в тот миг, когда я принимаю на себя руководство действиями, будто меня действительно берут под опеку какие-то высшие силы. Я словно уже знаю,— это знание является странным по своему характеру, совершенно необъяснимым, иррациональным,— что, опираясь на эти силы, я теперь легко и свободно выйду из лабиринта, в котором нахожусь.
      Мой план прост. За несколько дней до обсуждения я оставляю в Союзе писателей резкий по тону письменный протест. Его цель — внести в стан противников обеспокоенность, нервозность: явлюсь я на побоище или не явлюсь?
      Я приду, но за три дня до даты общественной казни возьму в поликлинике больничный лист.
      Состояние моего здоровья в эти дни таково, что любой врач в поликлинике не задумается над тем, чтобы дать мне больничный лист, а любой врач «скорой помощи» может отвезти меня в больницу для немедленного кардиологического обследования. Здесь я абсолютно чист перед совестью. И поэтому использование болезни в качестве тактического средства для меня не вопрос морали, а дело математического расчета. Идет «война», и я принимаю участие в навязанной мне «боевой операции». Противник тщательно готовится к сражению. Почему бы не подготовиться к нему и мне?
      «Машина отстрела» должна быть взорвана — вот моя задача.
      15 мая — нарочно ровно в пятнадцать ноль-три, ни секундой раньше и ни секундой позже, для нагнетения неопределенности и беспокойства в лагере противника, я спокойно войду в особняк Союза писателей на улице Комлева.
      Заранее тщательнейшим образом продумана мной вся процедура и моего короткого присутствия на заседании, и внезапного обоснованного ухода. Присутствие необходимо, чтобы дать затравку, возбудить эмоции и выразить протест. Уход внесет растерянность в войско преследователей, сломает и выведет из строя налаженный на репрессии механизм.
      На что я рассчитываю? Акция по убиению меня готовится в Союзе писателей в течение месяца. В ней по замыслу его организаторов участвуют десятки людей. Инерция предварительных заготовок и наработок достаточно велика, и я рассчитываю, что никто из моих гонителей мгновенно не сообразит и не перенесет обсуждение моей персоны на другой срок, когда я неожиданно объявлю о том, что болен и потому не имею физической возможности участвовать в их заседании.
      Обсуждение Валеева без Валеева, осуждение, лишенное всякого юридического смысла,— вот что мне нужно.
      Превращения «мероприятия» в фарс, в пустую болтовню, в алогизм, в полнейший абсурд — вот чего я должен добиться.
      Лежа на тахте, медленно листаю томик Бориса Пильняка. Мне давно уже — еще с юности — нравится странная, диковатая проза этого писателя, расстрелянного в конце тридцатых годов «за шпионаж в пользу Японии» примерно в том же возрасте, в каком теперь пребываю я. Читать не хочется, но душа требует посторонней пищи, какого-то отвлечения.
      Запах корицы, перца, пряностей — все это источают строки бывшего «японского шпиона», реабилитированного временем «за отсутствием состава преступления».
      «Все на крови,— читаю я,— и пришла бескровность. Вера умерла бескровной смертью. Надежда сказала — она не знает, когда она настоящая. Любовь пришла, чтобы сказать, что она уходит. Волки за флажками облав не знают, что в лесу, в темном рассвете, раскинув флажки, за деревьями, в тишине! — стали охотники, чтобы убивать, и смерть приходит не от вопящих кричан, но от этих безмолвных».
      И в другом месте вздрагивает душа:
      «Волк на волчьих облавах, щетиня шерсть и скаля зубы, должен или прорваться через флажки, чтобы сохранить жизнь, или пасть под пулей, чтобы потерять жизнь: не дай Бог, если волка поймают живьем,— тогда его посадят в клетку, чтобы крошились о решетку его клыки».
      Что это? Случайно мне попались на глаза эти строки — именно сегодня, накануне коллективной облавы, готовящейся охоты на меня,— или их (чей-то знак, чье-то напоминание) подсунул мне нарочно мой верховный Бог, взявший меня под опеку? А может быть, наоборот — мой Дьявол, пытающийся сбить меня с ног, высечь из души духовное начало, дабы я в победе своей обернулся уже не человеком, а одиноким волком?
      «Завыли кричаны, заулюкали, завизжали, и жизнь — осталась за флажками».
      Прорвусь ли я завтра через них?

15 мая 1986 года

      Из протокола объединенного заседания правления Союза писателей ТАССР и партбюро:
     
«Т.Миннуллин:
«Товарищи, мы решили сообща, что заседание будет вести заместитель председателя Союза писателей ТАССР Ризван Хамид. Пожалуйста».
     
Р.Хамид:
«Как вы знаете, из Президиума Верховного Совета ТАССР к нам поступило письмо писателя Диаса Валеева, адресованное им татарскому народу».
     
Д.Валеев:
«Извините, хочу сделать краткое заявление. Я болен и поэтому не смогу, к сожалению, присутствовать на заседании. Я мог бы не приходить сегодня, поскольку у меня в кармане больничный лист, но я все-таки пришел, чтобы, во-первых, выразить вам свое уважение, а во-вторых, дабы заявить резкий протест против намеченной акции. К сожалению, в Союзе писателей Татарии, оказывается, создана некая следственная бригада. Видимо, на правах прежних секций ОГПУ или НКВД. Наверное, мы вправе сразу же потребовать роспуска этой спецбригады. Разумеется, я не боюсь проверок никаких комиссий. Но в данном случае это должна была бы быть скорее всего проверка комиссии Верховного Совета ТАССР. Скажем, комиссии по культуре, к работе которой можно бы было привлечь и писателей, если есть такая необходимость, поскольку в письмах к татарскому народу и в Политбюро к Е. Лигачеву я подвергаю критике членов Президиума Верховного Совета ТАССР Туфана Миннуллина и Раиса Беляева. Согласитесь, в моих требованиях есть логика. В рамках же мероприятия, подготовленного сейчас именно Миннуллиным и Беляевым, вам, его рядовым участникам, вряд ли будет легко соблюсти «объективность». Перед любым оратором будет стоять мысленный образ главного идеолога республики Беляева, внимательно и скрупулезно изучающего протокол выступления каждого из вас.
      Несколько слов о позиции Союза писателей Татарии.
      В течение минувших полутора лет Союз писателей в моем конфликте с обкомом партии занимал позицию стороннего наблюдателя. Что же теперь? Теперь Миннуллин и Беляев хотят выбить Союз писателей с этой позиции, дабы привлечь к делу в качестве соучастника травли. На вас ложится тяжесть принятия последних карательных мер по отношению ко мне. И все это вам предстоит сделать, даже не видя спектакля «День Икс», а имея представление о нем лишь по туманным слухам и даже не прочитав пьесы «Ищу человека».
      Я считаю, если вы положите конец всей этой кампании травли вашего коллеги-писателя, вы сделаете доброе дело. Подумайте сами, в чем я провинился как художник? В том, что написал, скажем так, неплохую пьесу о национальном герое татарского народа Джалиле? В том, что в течение четырнадцати лет работал над циклом пьес о современности, кстати, на татарском материале и, наконец, завершил трудную работу над трилогией драмой «Ищу человека»? Думаю, мои пожелания не превышают пределов возможного.
      Что еще я хотел бы добавить? Перед обсуждением вы должны были дать мне подготовленную спецбригадой справку. Вы не дали ее мне, чтобы застать, видимо, меня врасплох. Никто не пожелал выслушать мою аргументацию. Комиссия не заслушивала меня. Никто из вас, даже члены созданной вами комиссии, так и не удосужились познакомиться с пьесой «Ищу человека» и спектаклем «День Икс». Так что же вы намерены обсуждать?
      У меня возник серьезный конфликт с секретарем Татарского обкома КПСС Беляевым. Мы с ним по-разному подходим ко многим явлениям в жизни. Конфликт выходит далеко за пределы компетенции заседания правления и партбюро Союза писателей. В этом конфликте по-настоящему должны разбираться бюро обкома партии, Центральный Комитет, Верховный Совет республики. Вот, пожалуй, все, что я хотел сказать вам, прежде чем покинуть заседание. Подумайте о том, чтобы не замарать навсегда свои имена участием в охоте на своего товарища. Может быть, позже кому-то из вас и захочется «отмыться», но будет поздно. Грязь соучастия в травле прилипнет к имени навечно».
     
Р.Мустафин:
«Десять дней назад в кабинете товарища Беляева вы согласились с тем, чтобы ваше письмо обсудило правление Союза писателей. У меня к вам в связи с этим два вопроса. Считаете ли вы нас, писателей, представителями татарского народа? И почему, обращаясь к татарскому народу, вы отказываетесь от разговора с нами?»
     
Д.Валеев:
«В Татарском обкоме КПСС за минувшие полтора года у меня состоялось очень много всякого рода бесед. Иногда мне казалось, что мне должны платить там зарплату,— так часто меня туда приглашали. Но зарплату почему-то не платили. Я не могу припомнить содержания всех бесед. Но содержание последнего разговора, о котором вы упоминаете, помню отлично. Обсуждалась, например, деятельность организованной при Союзе писателей секции ОГПУ. Мной, в частности, было подчеркнуто, что на дворе не 1936 год, а уже 1986-й. Если бы после этого разговора работа следственной комиссии была приостановлена, если бы бригада литературных следователей прекратила свои расследования...»
     
Р.Мустафин:
«Вы прямо ответьте, считаете ли вы нас представителями татарского народа?»
     
Д.Валеев:
«Это провокационный вопрос. Вы хотите столкнуть лоб в лоб меня со всеми присутствующими. Да, я обратился к татарскому народу. Именно к народу. Сейчас вы, литератор, мой коллега, хотите узурпировать права народа. На каком основании?»
     
Р.Хамид:
«Товарищи, давайте будем работать по порядку».
     
Д.Валеев:
«К великому сожалению, я должен оставить вас, поскольку болен».
     
Р.Хамид:
«Заявление, товарищи, серьезное. Что будем делать? Отпустим Диаса Назиховича? Ставлю на голосование. Кто за то, чтобы отпустить Валеева по болезни? Прошу поднять руки. Прошу опустить. Кто против? Кто воздержался?»
     
М.Маликова:
«Я! Я в полной растерянности. Как же обсуждать вопрос без героя дня?»
     
Д.Зульфат:
Странно! (Обращаясь к Валееву.) Почему вы не хотите, чтобы ваше письмо обсуждалось при вас?»
     
Р.Хамид:
«Большинством голосов членов правления и партбюро вас решено отпустить. Обсудим ваше письмо без вашего присутствия. Можете идти.
     
Д.Валеев уходит.

      Итак, товарищи, мы только что выслушали заявление Валеева. Он утверждает, что не может участвовать в обсуждении. Между тем без внимания оставить его письмо к народу мы не имеем права. Мы можем так и не дождаться, когда у него возникнет желание обсудить письмо в его присутствии. Считаю, мы имеем все основания сделать это и без него. Все, что он хотел сказать, он уже высказал. Так вот, к нам поступила сопроводительная записка Президиума Верховного Совета ТАССР, где выражается просьба обсудить письмо писателя. Позвольте прочесть письмо Д.Валеева татарскому народу. (Читает текст.)
      Теперь у вас есть полное представление о характере документа. Для проверки письма Валеева решением партбюро была создана специальная комиссия во главе с поэтом Ренатом Харисом. Думается, есть резон послушать, что дала проверка. Ренат Магсумович, вы доложите о результатах проверки?»
     
Р.Харис (зачитывает справку).
«Комиссия отмечает, что татарский русскоязычный писатель Диас Валеев своим творчеством внес определенный вклад в развитие драматургии и сценического искусства — в театрах Москвы, Казани и других городов страны осуществлены постановки по лучшим пьесам автора, некоторые из них неоднократно показывались по московскому и казанскому телевидению, передавались по Всесоюзному радио и татарской радиосети, участвовали на всесоюзных, всероссийских фестивалях национальной драматургии и театра, удостаивались дипломов. Его книги изданы в центральных издательствах, в Татарском книжном издательстве на русском и татарском языках, а также за рубежом. Отдельные его произведения публиковались в центральных журналах, газетах, а также в татарских журналах «Казан утлары», «Азат хатын». За заслуги в области литературы и искусства Диас Валеев удостоен Государственной премии республики имени Г.Тукая, почетных званий заслуженного деятеля искусств Татарстана и заслуженного деятеля искусств Российской Федерации.
      В своем письме Д.Валеев говорит о существовании «тенденции к отлучению» его от татарского народа, его культуры, которую настойчиво проводят «отдельные люди», и, в подтверждение своего мнения, указывает на ряд фактов. Комиссия отмечает, что некоторые из них наблюдались.
      Комиссия сообщает:
почти все факты, связанные с приемом и эксплуатацией спектакля «День Икс» в КБДТ им. В.И.Качалова, также имели место. Комиссия однако считает себя совершенно неправомочной вмешиваться в определение идейно-художественных достоинств и недостатков спектакля «День Икс» и подвергать ревизии решения республиканской комиссии по приему спектаклей и концертных программ при Министерстве культуры ТАССР. Многократные просмотры спектакля «День Икс», видимо, объясняются желанием иметь в репертуаре КБДТ им. Качалова актуальный спектакль в период празднования 40-летия Великой Победы и 80-летия со дня рождения Джалиля. Следует учитывать и то, что в жизни театров нередко случаются многократные просмотры-приемы спектаклей, и они при нормальной атмосфере и взаимопонимании не сопровождаются конфликтными ситуациями.
      Отмечаем, что на премьере спектакля «День Икс» 24 ноября 1984 года в зале присутствовало 543 зрителя, в основном школьники. Наличие среди них умственно отсталых учащихся вспомогательных школ установить не удалось.
      19 февраля 1986 года «День Икс» был показан по казанскому телевидению, что говорит о нормальном отношении к этому спектаклю государственных учреждений. Спектакль снят с репертуара в марте 1986 года художественным советом театра в числе других спектаклей по представлению постановочной группы.
      В настоящее время в репертуаре театров Татарии нет спектаклей по пьесам Д.Валеева по той причине, что они отыграны и сошли со сцены в установленном порядке.
      Диас Валеев говорит в письме о том, что его лишают контакта со зрителями и читателями, блокируют пьесу «Ищу человека». Комиссия сообщает, что в настоящее время Министерство культуры ТАССР не располагает заявками театров республики о включении в репертуар произведений Валеева.
      Диас Валеев пишет также, что группа лиц на протяжении многих лет ведет «четкую линию на выталкивание, выдавливание его из татарской культуры, на полное отторжение от нее». На основе всего вышеизложенного комиссия считает, что такой «линии» не существует. Предположение Валеева строится лишь на том, что в силу неких субъективных причин он воспринимает локальные временные творческие осложнения как преднамеренно организованные.
      Исходя из вышесказанного комиссия считает возможным сделать вывод о том, что на общем фоне культурной жизни республики творческая обстановка вокруг Валеева выглядит вполне нормальной. Он пользуется всеми благами, которыми пользуются не многие ведущие деятели искусства республики. Встревоженность и раздраженность писателя можно объяснить только субъективными причинами, в основе которых лежат ненормальные взаимоотношения с отдельными людьми».
     
Р.Хамид:
«Спасибо, Ренат Магсумович. Давайте теперь поделимся своими мнениями по тем фактам, которые приводятся в письме Валеева. Однако хочу сразу отметить: товарищ Валеев вел себя не очень красиво. Оскорбляя специальную коммисию, созданную нами, он тем самым высказал свое неуважение не только к членам комиссии, но и к партбюро и правлению. Я говорю это не для того, чтобы оказать на вас давление, а с тем, чтобы вы обратили внимание на совершенно недостойное поведение писателя. Прошу высказать свои мнения».
     
В.Нуруллин:
«Что тут обсуждать? Я думаю, у нас нет оснований не доверять комиссии. Она поработала очень хорошо. Я согласен с выводами комиссии».
     
Р.Хамид:
«Спасибо. В письме Диаса Валеева много говорится о спектакле «День Икс». Я считаю, что особо распространяться о качестве спектакля неуместно. Это дело Министерства культуры республики. Другой вопрос, если бы мы получили заявление от Валеева с просьбой высказать свои суждения. Исходя из этого давайте обсуждать только те моменты, которые касаются Союза писателей».
     
М.Маликова:
«Я, как член правления, готова подписаться под докладом комиссии. Предлагаю особо отметить добросовестную и очень доброжелательную работу комиссии по проверке письма».
     
Р.Харис:
«Это вносить в протокол не нужно. Это был наш человеческий и нравственный долг».
     
А.Еники:
«Валеев обращался с письмом и к Лигачеву. Как обстоят дела с этим письмом?»
     
Р.Мустафин:
«Обком КПСС обсудил этот вопрос и, видимо, даст товарищу Лигачеву ответ».
     
С.Хаким:
«Валеева я знаю давно. Вначале он радовал меня своими способностями. Это был молодой, подающий надежды писатель. Я знаю его произведения, правда, последние пьесы не читал, с ними не знаком. В последнее время, однако, его поведение разочаровывает меня. Он говорит, что в нашей писательской организации есть тенденции национализма. На собраниях в клубе Тукая он выступал с такими обвинениями. Здесь я должен сказать: у нас есть писатели, прошедшие через три войны,— первую мировую, гражданскую, Отечественную. Большинство из них вступили в партию в 1943 — 1945 годах. Мы всегда были со всем народом вместе. Диас Валеев пришел на готовое, получил от татарского народа все. Его претензии меня глубоко возмущают. С выводами комиссии я согласен. В нашей организации работали Муса Джалиль, Адель Кутуй, замечательнейшие писатели, вышедшие на всесоюзную арену. Мне горько. На месте Валеева я больше работал бы, чем что-то требовал. Он молод, ему надо работать. Я далеко не уверен, что все его произведения останутся в литературе через двадцать-тридцать лет».
     
Т.Миннуллин:
«Сибгат-ага, сохранены ли в нашей литературе традиции Мусы Джалиля?»
     
С.Хаким:
«Традиции у нас глубокие. В целом нынешнее состояние нашей литературы отвечает заветам Джалиля».
     
Н.Орешина:
«Мне кажется, надо было бы вести этот разговор при самом Валееве. Я вспоминаю, он однажды говорил мне о сложностях, возникших с его пьесами. Все мы ранимы. Диас Валеев трудно вошел в литературу. Позже своих ровесников. От этого, быть может, у него особая ранимость. Он — творческая натура. Возможно, его обидели, а он среагировал слишком остро, конфликт же стал нарастать как снежный ком. Надо отметить, Валеев искренен. Комиссия, чувствуется, тоже работала объективно. И вот я стою перед дилеммой: Валеев искренен, а комиссия объективна. Может быть, стоит перенести это заседание?»
     
Р.Хамид:
«Напоминаю, есть заявление Валеева, что присутствовать на обсуждении он не будет».
     
Т.Галиуллин:
«Позвольте мне высказать свой взгляд на эту историю. С Валеевым, я считаю, происходит метаморфоза. Он быстро вошел в литературу и получил все регалии, каких не имеют даже и более талантливые люди. У него типичное головокружение от успехов. Кроме того, он оторван от общественной жизни, от коллектива писателей, и результат налицо — начал хуже писать. Бывают такие литераторы: поднялись на гребень, а отдавать долг не спешат. Его обращение к татарскому народу спекулятивно. Оно рассчитано на тех, кто не знает истинного положения вещей. Чего он добился этим обращением? Только того, что полностью потерял наше уважение. Справка комиссии составлена основательно, убедительно и объективно. Но ее выводы не переубедят Валеева. Людей такого типа переубедить невозможно. Не исключено и то, что перед нами просто больной человек. В этом случае мы должны ему помочь. Возможно, он нуждается в лечении».
     
В.Нуруллин:
«Все пьесы Валеева изданы на русском и татарском языках. Другие писатели не издаются так много. Как главный редактор Татарского книжного издательства, я заявляю об этом со всей ответственностью. Татарским писателям мы даем гораздо меньший объем».
     
Г.Ахунов:
«Валеев тоже татарский писатель».
     
В.Нуруллин:
«Да, я оговорился. Но обидно слышать от него обвинения в адрес издательства!»
     
Г.Баширов:
«Я хочу вернуться к вопросу, имеем ли мы право обсуждать письмо Валеева в его отсутствие? Полагаю, имеем. Мы обсуждаем не личность писателя, а его заявление, поступившее к нам из Верховного Совета ТАССР. Мне кажется, Валеев перешагнул через край, назвав комиссию Союза писателей следственным филиалом ОГПУ и потребовав ее роспуска. Правление имеет право создавать такие комиссии. Валеев, по существу, обвиняет нашу организацию в национализме. Я состою в ней пятьдесят лет. Такого обвинения нам еще никто никогда не бросал. Я работал председателем правления Союза писателей, в течение десятков лет был членом партбюро и правления — никто никогда не бросал нам таких обвинений. Возникает вопрос: почему он выдвигает столь непомерные претензии, почему требует, чтобы мы считали его гением? Это явная переоценка себя. Его уход с этого заседания свидетельствует именно об этом. Есть этика, определенные правила поведения. Член коллектива должен считаться с ними. Он же демонстративно ставит себя выше нас. Этот наш разговор он не поймет и не примет. Было бы хорошо, если бы с ним откровенно поговорили его близкие друзья. Все неправы, один он прав,— так не бывает! Этот человек действительно болен».
     
Ш.Галиев:
«Для меня не было неожиданностью, когда я узнал о его обращении. Талантливый писатель — без сомнения, это признано даже теми людьми, на которых он клевещет. Человек ощущает себя борцом за правду. Как драматург, он чувствует тут интересную коллизию. Обращение к народу — один из приемов, которые он, как литератор, применяет. Я не отношусь к нему предвзято. Но я жалею его. В каком виде он показывает себя в инстанциях? Размышляет ли он о том, что тем самым роняет авторитет всей нашей писательской организации в глазах властных органов? Наш ответ ему, я считаю, должен быть действенным».
     
А.Мушинский:
«Валеев много работает с молодыми писателями. Мы должны оценить это по достоинству. Мы не будем объективными, если не отметим здесь его полезную общественную деятельность. В целом же я, как один из членов комиссии, согласен с ее выводами».
     
Г.Паушкин:
«У него были срывы с первой книжкой. Рукописи ему не раз возвращали. Правда, те ранние рассказы, по-моему, позже вошли в его книги. Мои замечания как редактора он принимал. Издательство как-то дало мне его рукопись на редактирование. Она имела весьма отрицательные рецензии. В его произведениях действительно есть темные пятна. Между тем он получил, мне кажется, все почести, какие полагаются и не полагаются писателям его уровня. Непонятно в данном случае, чего он хочет. Я лично не понимаю, чего хочет этот человек».
     
Р.Мустафин:
«Я предлагаю выразить комиссии благодарность. Она провела очень большую, кропотливую работу. Несколько слов хочется сказать о спектакле «День Икс». Я был приглашен в состав комиссии по приемке спектаклей и согласился с выводами художественного совета Министерства культуры ТАССР. Если бы спектакль вышел к зрителю в первых вариантах, он нанес бы серьезный, непоправимый ущерб в идеологическом плане. Поправить спектакль, к сожалению, так до конца и не удалось. И прекрасно, что он сошел со сцены. Все это — свидетельство того, что Валеев переживает глубокий творческий спад. Все пытались ему помочь, но он абсолютно не воспринимает замечаний. Считаю, что Валеев должен более самокритично отнестись к собственному творчеству».
     
А.Ахмадуллин:
«Я не согласен, что Валеев скатывается вниз в своем творчестве. Из-под его пера выходят интересные произведения. Я, как член художественного совета, также смотрел спектакль «День Икс». Действительно, он имел некоторые изъяны. В этом я солидарен с позицией Рафаэля Мустафина. Но в целом это был сильный, мощный спектакль. Но, конечно, Валеев абсолютно не прав, утверждая, что в Союзе писателей к нему относятся несправедливо. Есть много людей, которые ценят его творчество».
     
Р.Карамиев:
«Валеев пишет интересные эссе и очерки. Характер у него сложный. В какой-то мере его, очевидно, можно понять, но бросать тень на нашу организацию ни к лицу никому. Должен также отметить, что Валеева нельзя назвать пассивным в общественной жизни. У нас есть куда более пассивные товарищи. В целом же комиссия поработала на совесть и сделала правильные выводы».
     
А.Еники:
«Тут всю беду ищут в том, что он стал хуже писать. Это будет жестоко и не совсем справедливо. Кем доказано, что он пишет теперь хуже? Кто смотрел его спектакль «День Икс»? Кстати, у человека одна вещь может получиться слабее, другая — сильнее. Валеев — человек талантливый. Необъективный же разговор о творческом спаде, естественно, может дать повод к тому, что Валеев будет вправе вполне обоснованно обвинять нас в том, что мы его творчество недооцениваем намеренно».
     
Р.Хамид:
«Амирхан-абый, что вы скажете по поводу письма?»
     
А.Еники:
«Он подвергает в нем критике обком КПСС. Если это так, то пусть обком и разбирается в этом деле. Непонятно, в какой роли предстаем здесь мы».
     
М.Магдеев:
«Валеев — талантливый писатель, у таких бывают завихрения. Но талантливый писатель не имеет права жаловаться. У меня плохая квартира, мне «зарубили» книгу — я не жалуюсь. Чтобы хорошо писать, писатель должен плохо жить. Поскольку мы создали хорошие условия Валееву, он и воюет. Первоосновой всего является, видимо, конфликт с председателем Союза писателей Туфаном Миннуллиным. Вероятно, за Валеевым кто-то стоит. Я чувствую, за его спиной определенно кто-то есть. Иначе невозможно объяснить его поведение».
     
М.Хабибуллин:
«У всякого писателя бывают произведения разного уровня. Хороший хлеб печется в печи не всегда. Валеев же определенно скатывается вниз по наклонной плоскости. Он может, конечно, и подняться. Но сам! Возможно, идет серьезная внутренняя работа. Но жалко, что он много времени и сил отдает склоке. Я говорил с ним на эту тему. Свои вещи он может отдать в любой театр. У нас в стране сотни театров, он — в гораздо лучшем положении, чем пишущие на татарском языке. Вопрос о национализме задел меня за сердце. Валееву, видимо, имеет смысл посмотреть на себя со стороны».
     
А.Еники:
«Я предлагаю: нам надо ограничиться только выводами комиссии».
     
М.Шабаев:
«Спектакль «День Икс» шел в Качаловском театре тридцать пять раз. Это и в других театрах среднее число постановок. И число немалое. Здесь возникал вопрос: чего хочет Валеев? Чего он добивается? Я считаю, он преследует чисто меркантильные цели. Я сам немало намучился с ним, когда работал главным редактором Татарского книжного издательства. С его вещами всегда трудно. Он залезает в какие-то дебри, а выбираться приходится нам. И смотрите, у него нет друзей. Я вижу, этот человек не выходит из состояния невроза. Да, возможно, он болен. Нашей комиссии нелегко было работать».
     
А.Баянов:
«Эпидемия кляузничества у нас в последнее время становится весьма распространенным явлением. Это дело карьеристов и плохих людей. Валеев явно лезет на рожон. Я фиксирую очень мало моментов, где он был бы прав. Чувствуется,— я разделяю точку зрения Марса Шабаева,— его сугубо меркантильный интерес. Ему что-то надо. Чего-то ему не хватает. Он не стесняется оклеветать народ, который его поднял. Им двигают низменные чувства. И в результате талант начисто вытравлен. Подняться на тот же уровень, где он находился, Валееву будет очень трудно. В Союзе писателей, мне кажется, нравственная обстановка становится все лучше и лучше. Мне, например, весьма импонирует стиль работы Ризвана Хамида. Я вижу, как старается быть объективным и внимательным к писателям Туфан Миннуллин. Мы все должны быть единомышленниками и всемерно помогать руководителям Союза».
     
И.Юзеев:
«Обращение Валеева к народу, конечно, явно спекулятивно. Он проявил здесь свою непорядочность. В первую очередь меня глубоко шокирует, что с татарским народом он разговаривает свысока. Это более чем возмутительно!»
     
Г.Ахунов:
«В произведениях Валеева, правдивых, честных, серьезных, действительно встречается иногда ложка дегтя. Но он человек талантливый. Конечно, сегодня он вел себя недостойно. Выводы комиссии сделаны объективно, без раздражения, без нападок. Но что я хотел бы сказать? Наше правление Союза писателей — это орган, который руководит коллективом между съездами писателей. Выводы для себя мы тоже обязаны сделать. Что мы потеряем, если назовем его писателем Татарстана? Татарская литература в этом случае станет только богаче, а отнюдь не беднее. Ведь Валеев требует от нас отнюдь не того, чтобы мы считали его гением, а только того, чтобы мы видели в нем татарского писателя, своего собрата по перу. Нужно ли делать проблему из всего этого?»
     
Р.Мухамадиев:
«Я полагаю, очень хорошо поработала наша авторитетная комиссия. Если бы Валеев был честным человеком, он должен бы быть ей благодарным. В справке приведены только факты, никаких эмоций. Валеев, конечно, чрезмерно самолюбив. Жаль, что мы не обсудили его пьес заранее. Обвинения в национализме для нас чрезвычайно болезненны. Здесь он глубоко неправ. Хотя в душе он интернационалист, но тут он явно неправ».
     
Т.Миннуллин:
«Я очень рад, что коллектив писателей сохраняет нравственное здоровье. Мне нравится тон нашего разговора. Мы с болью, с сочувствием говорим о писателе Диасе Валееве, хотя после своего обращения к народу он вряд ли заслуживает такого сочувствия. Я специально беру слово в последнюю очередь, не желая своим резким отношением повлиять на ход обсуждения. В своем письме Валеев, как вы помните, пишет о борьбе. А где другая сторона? Кто с ним борется? Таких в Союзе писателей нет. Он один выступает с трибуны с обвинениями: одних укоряет в национализме, других — во враждебной предвзятости. На Десятом съезде писателей Татарии, когда, помните, встал вопрос об избрании меня председателем Союза писателей, он публично с трибуны оклеветал меня в склонности к плагиату. За эту клевету я хотел привлечь его к суду, но меня остановили. Валеев напоминает мне того вора из анекдота, который залез в чужой карман, а сам кричит: «Держите вора!» Он плюет нам в лицо, а мы молчим, не хотим его обижать. Оказывается, у него ранимая душа. А у нас она не ранима?
      Валеевым, правильно подметил его основную особенность Марс Шабаев, движут чисто меркантильные интересы. Чтобы что-то получить, он замахивается на самое святое для нас — на наше высокое чувство интернационализма, на дружбу народов нашей страны. Должен сказать, что, к сожалению, в последнее время в нашем Союзе у некоторых появилась нездоровая тенденция добиваться своего нахрапом. Любыми средствами, любым способом, беря других за горло. Появились даже такие люди, которые себе таким образом выколачивают государственные премии. Мне больно, что возникает такая тенденция. Сколько сил и времени уходит на разбор всяких кляуз! Вот полтора года разбираемся с Валеевым. Терпеливо стараемся выяснить истину, а он при этом запросто и безнаказанно оскорбляет комиссию. Говорят, он талантлив. Но разве талант дает право человеку на клевету? С талантливого человека больше спроса. Талант — это чистота. Надо прямо назвать этого человека клеветником. Если же он пишет правду, то виновных нужно наказать. Я считаю, перед нами — чисто клеветническое письмо, роняющее честь советского человека, и тем более советского писателя. Сегодняшнее заседание — урок, серьезное предупреждение. Я считаю его в какой-то степени даже историческим заседанием. Сегодня мы с вами защищаем здесь чистоту нашей морали.
      Что касается вопроса, татарский или не татарский писатель Валеев, это вопрос сложный. Но я считаю, Валеев спекулирует и здесь, выклянчивая себе место на пьедестале славы рядом с Тукаем. Как писатель, я заявляю: когда мы судим, к литературе какого народа принадлежит писатель, первостепенное значение имеет то, на каком языке он пишет. Потом в ход идут уже другие слагаемые.
      Мое окончательное мнение таково: необходимо отметить в нашем решении, что обращение Валеева к татарскому народу совершенно недостойно чести коммуниста и советского литератора».
     
Р.Харис:
«Каждый коммунист должен выполнять порученное ему дело добросовестно, что и сделала наша комиссия. Исходя из этого оценивать положительно нашу работу в протоколе нет прямой надобности. Но что бы я хотел добавить устно к сделанным выводам? Нашу татарскую общественность никак нельзя обвинить в национализме. У нас нет даже его проблеска. Всюду вокруг мы видим лишь проявления интернационализма. Я, как писатель и гражданин, который всегда находится в гуще событий, чувствую, что наши устои в этом вопросе очень чисты».
     
Р.Хамид:
«Товарищи, есть еще желающие высказать свое мнение? Уже девять вечера. Мы заседаем без отдыха уже шесть часов подряд! Нам необходимо сделать еще выводы из обсуждения и принять решение».
     
Г.Ахунов:
«Надо просто утвердить справку комиссии».
     
Хор:
«Правильно!! Справку!»
     
Р.Хамид:
«Ставлю на голосование... Единогласно».