Я

Роман-воспоминание

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

15

Я — между будущим и прошлым,
Один с собой. Наедине.
И каждый день, что мною прожит,
Мной прожит словно на войне.

      Я перебираю старые пожелтевшие бумаги, и из одного разорванного конверта выпадает стихотворение Юрия Макарова.
      Нет, ты не один в мире. Кто-то другой там, в версте от тебя, в десятке верст, в таком же состоянии борьбы с сатанинским началом. И его дума о жизни — твоя надежда, твоя вера. Твое мужество быть. Ты не один в войске Либертуса.
      Прозренье борется со слепотой, и, чтобы наполнить мир истиной, красотой, чтобы за обманчивыми образами всем открылся нетленный свет, этот свет ты должен зажечь в миллионах разъединенных, распыленных душ. Руками исполина ты должен собрать, связать, соединить воедино разрозненные чувства людей, чтобы все сердца обрели единый путь, и тогда блеснет в тумане чистый божественный луч, и тысячи миров откроются перед глазами. Открой же уста, молчавший нелюдимо, отбрось в сторону щит молчания. Доверься, и пусть боль, отчаянье, мечты, сомненья, крупицы радости, слезы прольются в твоем голосе, и пусть хлынет он в мир радостно и свободно. Не страшись непонимания, измены, ударов судьбы. Человек — твой двойник, твой брат, твое другое Я — услышит тебя. Откликнется на твой зов. Ликуй и плачь вместе с Богом, иди на нож во имя красоты!
      Я перестаю шептать, открываю глаза.
      Это моя молитва. Всякий раз она разная. И всякий раз одна. Каждый раз, садясь за письменный стол и за рукописи, я приношу обет служения высшим силам. Мне не нужна слава, не нужны богатство и почести. Мне нужна постоянная неразрывная связь с Верховным космическим разумом, с Богом, и я молю его, чтобы он оградил меня от искушений, от соблазнов, от ловушек Люцифера. Таковы мои тайные религиозные медитации.

И ужас душа покоряет,
Врываясь сквозь пламя в мечту.
Из жути трагичного мира
Безумье творит красоту.

И это ли, братья, не подвиг?
В хаосе драк и смертей
Прекрасные розы восходят
Над грешной землею моей.

      Это еще одно стихотворение Юрия Макарова. Его сюжет бытия. Но не есть ли это и мой главный, основной сюжет? С риском для собственной жизни, на грани безумья из грязи и пены трагического мира созидать красоту! В саду войн и чудовищных в своей неописуемости атомных грибов, поднимающихся с земли в небеса, выращивать, возносить к солнцу, пусть даже в единственном числе, тонкий прекрасный стебель розы мира!
      — Веди же меня, Либертус! — склонясь с пером над чистым листом бумаги, медитирую я. — Веди за границу, за черту наличного знания! В беспредельность! Я — последователь египетского иерофанта Тота, и мой долг следовать его завету!
      Это было и казнью, и рождением.
      Была ночь. Были узкие черные окна. Был свет от настольной лампы, падавший на чистое пространство письменного стола, на квадрат стекла, на пальцы, зажавшие папиросу. Была тишина. И в этой тишине было слышно только, как где-то за книжным шкафом скребется мышь.
      Маленькая серая невидимая мышь и я, следующий по пути, начертанному поэтом Тотом, мы только двое были, возможно, единственными, кто бодрствовал в этот миг.
      Желание писать было острым, как похоть, как голод. Была нужда, была жажда освободить себя от груза мыслей, от безумства образов, нелепых, прекрасных, мистических, неправдоподобных в своей неэвклидовой реальности, в своем четвертом измерении, обуревавших душу, накидывавшихся на нее клубящейся остервенелой сворой, — да, освободиться, выбросить на чистый белый лист бумаги всю свою кровь, всего себя, все свои неутоленные и негасимые ничем желания,— в этом была потребность, была необходимость, дабы обрести успокоение, обрести путь.
      Писательство подобно наркомании. И я был наркоманом, трясущимся от возбуждения над перемаранными и перечеркнутыми листами рукописей.
      Я писал, не думая о том, есть ли смысл в моей работе, нужна ли она кому-нибудь. Пусть никто даже не услышит, никто не будет знать, что некое Я являлось в мире! Пусть все мысли и образы, как бы ни были они, возможно, терпки, необычны и выстраданы, сгрызут после мыши! Что мне до этого! Я писал как фанатик, приползший к камню Каабы, как страждущий, дорвавшийся до последнего в жизни глотка воды. Лишь одиночество ночи разделяло знание моего могущества, и я упивался и хмелел от него. Это было, наверное, инстинктивной потребностью, спасением. Заполнением пустоты в пространстве. Цветы клянутся солнце превзойти, сложив ладони лепестков в бутоны... Да, мы хотим расцвести, раскрыться! Мы хотим крикнуть ароматом тонких губ: «Идите за нами! За нами, прекрасными и бессмертными!» И пусть запоют нам всем сотни небесных флейт и труб, поверив снова в заветный миф. Да, мы не только потребители истории, но и творцы новых золотых мифов. И мы способны на что-то. Спасти себя... Спасти землю, на которой живем. Мы способны и на что-то великое в жизни. Почувствовать себя бессмертными. Стать богами. И, словно став Богом, я писал, наслаждаясь, мучаясь, заново,— и в новом обличии — воскрешая к жизни бессмертные образы иерофанта Тота.
      В бесцельности, как говорил один старый поэт, заключено величие драмы. Быть может, и так. Но в поисках цели, возможно, заключен издревле искомый человеческий смысл бытия. Поиск цели — это борьба с абсурдом, преодоление хаоса, акт самоосвобождения из паутины Дьявола.
      Что ж, черная мышь Люцифера, посмотрим, кто сильнее? Твои острые зубы или мое слово?
      Я писал и вдруг почувствовал, что пишу не о себе. Мое Я, как и Я каждого,— это дверь в бесконечность мироздания. И я почувствовал, как открывается эта дверь, как она распахивается все шире и шире. О чем мой роман? О том, как я собираю себя, словно распавшегося на части, по крохам, по крупицам, по каждому звуку, который слышу, по каждому движению, которое совершается рядом или где-то вдали? О том, как разрушаю крепостной ров, отделяющий Я от МЫ, Я от мира? И об этом, конечно. И еще, наверное, о чем-то ином. Возможно, об упоении откровением, когда погружаешь свою индивидуальную жизнь в коллективный океан необусловленной жизни? Или когда, оторванный от всякого желания, вдруг видишь в глубочайших тайниках своей собственной души некое начало, которое и есть Бог?
      Но как все это выразить?
      Как выразить человека в его беспредельности?
      В одном из эпизодов древней Махабхараты Толлитама, прекраснейшая из всех женщин, сотворенная Брахмой, обходила по кругу собрание богов. Шива, алкая, пристально взглянул на нее, но она прошла мимо него. Из стыда, внезапной робости и застенчивости он не смел следовать за ней взглядом, но так велико было у него желание видеть Толлитаму, что у него вдруг выросло еще лицо, обращенное туда, где она стояла в это время. Прекраснейшая Толлитама шла по кругу, иногда чуть замедляла шаг или приостанавливалась, а у бедного страстного Шивы все росли и росли лица.
      У всякого художника тоже есть своя прекраснейшая Толлитама. Это жизнь, и она вращается как бы по кругу. Но я чувствую, мне не обойтись даже пятью лицами и десятью глазами Шивы, чтобы увидеть и понять ее всю, раздетую донага и клубящуюся в своей изменчивости. И как сказать об этом, как выразить эту жизнь, ее текучесть в неподвижных словах, ведь слова, будучи изреченными, убивают?
      Обнять мир. Обнять мыслью и образом-символом целое. Стать целым.
      Да, я хочу этого!
      Я хочу быть капелькой дождя. Я хочу превратиться в шорох первых ростков или звон зерна на токах. Я хочу засиять на воде бликами огня и пройти по ней шелестом летнего ветра, пасущего стада облаков. Я хочу проникнуть внутрь рокота волн. Хочу стать птицей, простым цветком на поляне в лесу или медленным быком, шествующим с лугов по горячей пыли на закате дня.
      Кожа на моем теле не физическая граница моего Я. У Я нет границ. Мое бытие открыто, незамкнуто, лишено жесткой очерченности, нераздельно слито с природой. Я частное, Я маленькое, индивидуальное,— лишь одна из масок Я абсолютного, надличностного, беспредельного. И вот к этому беспредельному я и пробиваю тропу.
      Путь к абсолюту своего Я это одновременно и путь к Богу. Разрушить все межи, преодолеть все барьеры — прийти в мир, чтобы стать миром!
      Я забредаю далеко. Мой дух уносит меня в мое завтра.
      Предрассветная мгла ночи. И узкие черные окна. И свет от настольной лампы, падающий на прямоугольник письменного стола, на квадрат стекла. На руку, зажавшую папиросу.
      Приглушенный бой часов.
      Никого нет. И ты один в комнате, один на всей земле. Выход из границ, расточительство сердца, нарастающее чувство мощи, — словно ты царь и Бог, первый и последний человек на земле. Стремление к надличному, сверхличному — обнять целое собой, стать целым — поднимает в какие-то невыразимые выси. И вот уже ты — воплощение мира, времени, целого!
      — Хе-хе! В том-то и дело, дорогой мой! Всеми, и тобой тоже, движет бес тщеславия. Это я послал его тебе! Я!
      — Это ты, Люцифер, пришел ко мне?
      — Конечно, я. Твой вечный спутник. Твой духовник. Твой слуга. Я принес тебе бесенка тщеславия. Чувствуешь, как он пригрелся у тебя на груди? Жалкий честолюбец! Ты кончишь тем, чем кончали все! Все вы начинаете с того, что хотите служить Богу. А служите мне, посланцу Сатаны. Слава, деньги, страх. Всегда можно на чем-то споткнуться. И человеку даже очень хочется на чем-то споткнуться!
      — Не слава, не деньги, не страх,— говорю я.— Нужно кому-то. Нужно, чтобы я писал, говорил, размышлял, жил. Нужно кому-то.
      — Но кому, кому?
      — Богу.
      — Бог далеко. А вокруг пески, сыпучие пески лиц. Я засыплю ими твое лицо. И эта рукопись... Зачем? Все равно ты не успеешь ее дописать.
      — Пошел прочь, нетопырь,— говорю я.
      — Да-да, я нетопырь, а ты — целое. Ты — весь! Но вот скажи! Вот ты стал всем! Ты — третий, высший человек. Стал всем. А перед тобой, перед целым — букашка, человечек из первого разряда. И делает этот плюгавенький человечек какую-нибудь пакость. Тебе или миру! Что же с ним, этим дерьмовым человечком, ты, наивысший, наизаслуженный, делать намерен? Ведь если ты третий, да еще высший, да еще бесконечный и быть всем желаешь, то этого подлеца-человечка и зло его плюгавенькое ты должен в себя вобрать, своим сделать? Его пакость своей назвать? А если этот подлец не один? А миллион таких и зло у них уже миллионное? Не легче ли уничтожить? Миллион ли низших, а то и миллиард? Кстати, все равно подохнут. Клин клином вышибают, так и зло, поди, злом? Почему маленькое зло миллионов не вышибить большим злом? Так в кого высший в таком случае превратится? В злодея из злодеев. Меня тогда Сатана с работы погонит. Ему работу даст.
      — Высший человек миллиона уничтожать не будет. Первый человек равно примыкает к добру и ко злу. Поэтому не злом зло давить надо, а оторвать человека от зла.
      — Но может ли человек без зла? Не жалко ли человека без зла оставить? Природа вся может ли без зла?
      — Возможно, и не может. Возможно, и останется зло. Но уже не такое, как прежде, а необходимое.
      — Необходимое?
      — Мы едим каждый день. Организму необходимо пополняться пищей. А можно и переедать. Возможно, и зло есть тоже необходимое для развития, а есть и вовсе не нужное. Задерживающее это развитие. Вот эту границу в зле и добре и нужно найти. Черту! И я ищу ее. Границу ищу, черту ищу. Человека ищу, который ясную линию может провести в зле и добре. Черту не между злом и добром, а внутри зла и добра.
      — Люблю беседовать с человеком, бросающим вызов. Но больше всего люблю наблюдать, как этот самый человечек отказывается от своего обета! И я, мой дорогой, тщеславен. Больше того, я — воплощение тщеславия! Что есть любовь? Что есть вселенная? Что есть тоска? Что есть звезда? Помнишь у Ницше? Так спрашивает последний человек на земле и моргает. Земля стала маленькой, и на ней прыгает последний человек. И моргает.
      — Пошел прочь! Надоел!
      — Ни одного пастыря и едино стадо! Все хотят одинаково, все равны. Кто чувствует себя не как все, тот сам идет в сумасшедший дом. Или в тюрьму. Куда ты пойдешь? Выбирай!
      — У меня другой выбор, Люцифер.
      — Другой? А как с Фишманом быть? Как с Маркеловым? Как с Синицким? Это я их тебе подсунул. Ты поражен идеей! А вот уже трупики у алтаря этой идеи. Скажешь, трупы врагов? А если твоя жена окажется на чаше весов? Строительство любой великой идеи — путь по трупам. Ты думаешь, что призван служить Богу! А я заставлю тебя служить Дьяволу! Что, разве нет искуса встать на правильный путь? Он прост. Сожги свой рукописный хлам. И ты будешь свободен. Сколько костров из рукописей и книг я уже устроил в нынешнем веке. Когда горит слово, испытываешь чувство истинного катарсиса! И знаешь, почему? Огонь есть единственно до конца полная, всеупорядочивающая эстетическая форма! Вот тебе искушение. Ты сжигаешь все свои рукописи. Все до единой. Ты навечно отказываешься от всякой формы творчества или твоя жена умирает! Выбирай! На тебе самом — тога спасителя или палача! Ну, говори, говори быстро: кем, кем ты хочешь стать? Все совершится мгновенно! Вот в эту секунду! Выбор и начнется немедленное действие!
      Не выдержав, я поднимаю графин с водой и бросаю в Люцифера. Графин летит мимо.
      — Как ты вульгарен, Бахметьев. Между тем, вот спички. Белые листы рукописей. Полагаю, они прекрасно горят. Чиркни спичкой! Когда горит слово, испытываешь чувство освобождения. Огонь — самое совершенное произведение! Слабость всегда спасалась верой в чудеса. Она считала зло побежденным, если ей удавалось одолеть его в своем воображении. Путем заклинаний! Но, дорогой мой, границы наших фантазий в строгом смысле есть технические границы. Они определяются уровнем технического развития. Контур твоих мечтаний о Либертусе... Как сказать помягче?.. Да, он просто не современен! Способность к воображению, которой руководствуется нынешний век, обнаруживает себя в другом образе. Она осуществляет не Либертуса, а меня, Люцифера. И осуществляет в огне и металле.
      — Уходи, Люцифер. Тебе не искусить меня. Твое присутствие мне неприятно.
      — Что значит неприятно? Разве я могу оставить тебя в одиночестве? Ты размышляешь о судьбах мира. Разве не любопытно понаблюдать за ходом размышлений? Кстати, любое размышление есть диалог. Что, если моя реплика в этом диалоге поможет тебе завершить твой бессмысленный труд какой-нибудь гениальной и, повторяю, всеупорядочивающей точкой? Право же, всегда бывает жалко напрасной траты сил. Ты ищешь бесконечного человека. Ищешь на дорогах своего отца, в самом себе, в других людях. Жалкий сизифов труд. Такого человека нет вовсе. Везде присутствую лишь я. Да, я! Один я! Что ты скажешь, если я откроюсь сейчас перед тобой полностью и заявляю, что и твой Либертус — лишь моя маска, с которой я иногда являюсь в мир, чтобы дурачить таких безумцев, как ты? Огонь, огонь, мой милый друг! Лишь огонь освободит весь мир от всех химер, иллюзий, ложных образов, миражей!
      — Врешь! Я найду свою точку! Я напишу Либертуса! Я осуществлю замысел Тота!
      — История начинается не сегодняшним днем. И прежде были такие попытки. Время от времени находятся безумцы. Но чем эти попытки заканчивались?
      — Чем бы мне ты ни грозил, я выполню завет Тота! И это будет моим ответом тебе!
      Ночь, пустыня. И этот крик. Нет, пески не засыпят его. Не смогут задушить слово, уже вырвавшееся из губ. Оно прорастет сквозь пески, сквозь стены. Слово, несущее в себе знание о границе внутри добра и зла, одолеет все, как зеленая трава весной.
      Позади звучит смех. Я оборачиваюсь. В дальнем конце комнаты, в углу, словно конденсируется какая-то густая темень, и кажется, что именно оттуда доносится этот голос:
      — Умрет его жена. Он будет натыкаться на один труп за другим. Оденется сам в камень стен. И вместо того, чтобы предотвратить это, сей чудак именно в данный момент размышляет о грядущем рае. Не смешно ли?
      — О чем ты говоришь? Что ты несешь?
      — Хочешь узнать въяве, что такое жизнь, что такое смерть? Либертуса узреть хочешь? Грядет он, твой грядущий рай, грядет! Только сегодня ему понадобится жизнь твоей любимой, а завтра — твоя! Не может рай без того, чтобы на его алтарь не приносились жертвы. Но не поздно еще, не поздно! Отложи перо! Стоит только чиркнуть спичкой. Одной спичкой! Огонь — язык современной реальности. Всего одна спичка, и довольно! Твой высший человек мгновенно превратится в моего ученика. А я, учитель, стану его слугой. Поджигай же, поджигай. Жалка надежда, что все, наконец, станут земными богами, что именно к этому приведут равенство, свобода, братство. Нет, земной бог в последнем конце будет один, как один был бог небесный. И для него одного всякая человеческая личность и все человечество превратятся в средство. И этим земным богом стану я. Мы зажжем весь мир. А начнем с твоих рукописей, с этого костра. Богоподобные человечки грезятся, новая порода? Но последний конечный предел есть одна сатаноподобная сила, единое воплощение земной власти, отвернувшейся от всякого смысла мироздания!
      Была ночь. Были узкие черные окна. Было полнолуние. Я очнулся от тяжелого сна вдруг в поту. Я лежал, опершись грудью о стол. На бумагах. Ярко горел свет, и было четыре часа утра. Ничего не понимая еще, я вскочил, огляделся. Никого не было, и дверь была заперта.
      Что это было? Сон в яви? Или явь во сне?
      Вынув из-под кровати бутылку водки, я распечатал ее, налил полный стакан и, не закусывая, выпил. Не раздеваясь, бросился в постель. Сон, казалось, пришел в мгновенье удара лица о подушку,
      Долго звонил телефон в коридоре. Потом кто-то стучал в дверь. Звуки доносились до меня, но не воспринимались мной. Наконец, я открыл глаза. На часах было одиннадцать дня.
      — Вас к телефону. Проснитесь. Жена просит,— в полуоткрытой двери стояла хозяйка квартиры.— Я стучу к вам в дверь уже пять минут.
      — Спасибо. Очень признателен.— Я вышел в коридор, поднес телефонную трубку к уху.
      — Ты говоришь из больницы? — почему-то я был уверен, что Гюльназ звонит мне из больницы.
      — Я в Казани,— говорила Гюльназ.— Меня только что привезли в онкологию. Знаешь, клиника, что находится под Кремлем? Недалеко от Казанки? Найдешь? Двести вторая палата. Говорить больше не могу. Звоню из приемного покоя.
      В трубке запели гудки. Ночной сон наяву оказался вещим. Неужели это был не сон, не галлюцинация, а нечто реальное? И на самом деле Люцифер предлагал мне сделку? И если бы я согласился, то спас бы Гюльназ?
      — Вы неправильно положили трубку, не на рычаг — говорила хозяйка квартиры.
      — Что-то случилось? У вас изменилось лицо! — Я недоуменно смотрел на женщину.
      — Что-то произошло с вашей женой? — снова спросила она.
      — Ночью ко мне кто-то приходил,— медленно сказал я.— Вы случайно не слышали? Не слышали чужих голосов? — Женщина недоуменно смотрела на меня.
      — Нет,— сказала она.— Нет.