Я

Роман-воспоминание

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

VIII

      Вся эта архихитрая архитектоника романа... Но романа ли?
      Рукопись движется страница за страницей, а я до сих пор не знаю, что у меня получается. Сложилось ли нечто целое?
      Главное, сумел ли я сделать что-то одно, словно вырезанное из единого куска; чтобы не было видно грубых швов, заплат, белых ниток, а если швы все же остались видными, то смог ли сделать их уже такими явными, такими бросающимися в глаза, чтобы они представлялись необходимыми здесь, казались каким-то структурным элементом, что ли?..
      Листы бумаги — листы, принадлежащие перу Бахметьева, листы, принадлежащие моему перу,— и на них черновые наброски, словно наброски углем на холсте. Варианты, бесконечные варианты. Но где тот единственный, последний, заключительный вариант, который отмел бы и перечеркнул все прежние, все остальные?
      Поле чужой жизни... Вижу ли я его все, целиком? Бахметьев не знал, как подступиться к образу отца, к образам Либертуса и Люцифера. Как высечь их из тела мировой жизни? А я — хотя рукопись перевалила уже за середину — снова и снова думаю, все ли Бахметьев сказал о самом себе, все ли мне дано сказать о нем?
      Одни главы написаны им с большей тщательностью, другие — с меньшей. Одни отрывки проработаны основательно и скрупулезно в языковом отношении, другие существуют лишь в эскизном исполнении. А что делать с обгоревшими рукописями, когда огонь вдруг прерывает развитие сюжета?
      Поле чужой жизни... Оно может одарить тебя необыкновенным богатством, но нужно суметь это богатство взять.
      И как-то умело им распорядиться. Вот мысль, пришедшая сегодня, в тот час, когда я пишу эти строки: сеять слова, как придется, бросать их, как пахарю из лукошка, бросать как попало — заколосятся, прорастут одним литым тяжелым зерном!
      Впрочем, есть даже и нечто вроде рецепта — «Как в три дня стать оригинальным писателем». Это рецепт некоего Людвига Берна, который сам так и не стал оригинальным писателем, но чьи славные советы — на них, видимо, он, бедный, и зарабатывал себе на жизнь,— остались в назидание потомству в какой-то старой-престарой книге. Так вот, по Людвигу Берну, надо взять лист бумаги и записывать три дня подряд без фальши и льстивости все, что может прийти в голову. Писать все, что думаешь о себе, о своей жене, о турецких войнах, о Гете, о чьем-нибудь криминальном процессе (можно и о своем собственном, если он был), о дне Великого Суда, о своем начальстве,— и по прошествии трех дней, утверждает Людвиг Берн, будешь страшно поражен и удивлен своими новыми и невероятными мыслями.
      Легко и необыкновенно просто.
      Или еще рецепт — теперь уже некоего Гарса Уилкинсона,— тоже где-то вычитанный мной. На его взгляд,— почему он сам тоже не стал оригинальным писателем,— нужно просто выбрать тему, а когда это сделано, то на первую же мысль, пришедшую в голову после написания заглавия, надо смотреть уже как на начало разработки темы, независимо от того, кажется ли это слово или предложение странным или даже не относящимся к делу. Первое движение духа, первое слово, возникающее в голове, и есть результат стремления углубиться в данную тему. Ибо непроизвольное движение души прямо ведет к сути вещи, как бы вследствие влияния непогрешимого инстинкта.
      Впрочем, в своих эстетико-политических манифестах современное искусство идет еще дальше. По утверждению некоего Пьера Гюйота (Париж), основополагающее значение в тексте имеют уже процессы пишущего тела. Существует, говорит он, непосредственный опыт моего тела в момент, когда оно пишет. Иными словами, какое-то органическое изменение,— скажем, головная боль, лихорадка,— нередко дает новый импульс тексту. Текст подготавливается в теле, которое пишет. Его роман «Эдем, Эдем, Эдем», запрещенный французской цензурой за порнографию, был написан, вероятно, именно организмом. И не исключено, что его нижней частью — так, по крайней мере, утверждал сам Гюйот.
      «А этот организм, насколько я могу судить о себе,— признавался он,— был организмом марксиста».
      Но все это я, автор романа, привожу в порядке шутки.
      Нужна же какая-то разрядка, если тем более ты говоришь о серьезных вещах!
      Правда, шутки шутками, но вопрос, как построить романное здание, меня волнует всерьез. Булат Бахметьев писал роман о своем отце, о Либертусе и Люцифере, шел по их следам. Я иду по следам Бахметьева и пишу роман о нем. Поверьте, не так просто соединить в органическое целое роман в романе!
      Унисон (ит. unisono) — обыкновенное созвучие, возникающее при одновременном рождении звука одной и той же высоты двумя или несколькими голосами.
      Контрапункт (нем. kontrapunkt) — одновременное и согласованное движение нескольких самостоятельных, нередко контрастирующих друг с другом голосов, создающих единую гармонию целого. Характерные формы стиля — фуга, канон. В основе принцип имитации — последовательное повторение разными голосами одной и той же темы.
      Я вчитываюсь в музыкальном словаре в смысл этих понятий, поскольку в романном оркестре должны звучать самые разнообразные голоса.
      Почему не использовать те приемы, которые нашла музыка?
      Уже рассвет в окне. И солнце влачит свои первые лучи. И рождается новый день, в котором жить.
      Я ничего еще не написал, что я думаю о турецких войнах, о старике Гете, так и не смогшем осилить замысел «Фауста» (смогу ли я осилить свой замысел?), о каком-нибудь скандальном криминальном процессе (я бы с удовольствием написал о процессе над современными руководителями государства) или о дне Великого Суда... Но я ничего не думаю об этих событиях. И у меня нет никаких невероятных мыслей по этому поводу.
      Я думаю только о Бахметьеве.
      Уже много лет я ищу его, иду по его следам. Чего я хочу найти на этом пути?
      Наверное, я тоже ищу нечто совершенное. Некий Абсолют.

Сегодня же, сейчас, в сию минуту —
поскольку мало их дарует Жизнь.
желать Божественного Абсолюта,
постигнуть Истину. Но сколько ни берись
исполнить в бытности его заветы —
нет, не хватает времени на это
в безумной спешке, воздуха и света
в коловращении воронкою Бермуда,
откуда («нету сил») — возврата нету.
Но жаждет Дух! Но ищет он опоры —
тот Путь спасения, ступивши на который,
отринуть груз неправедности смог...
Явись — пора! — глашатай и пророк,
тот сгусток плазмы, тот Носитель Света,
которому дано осилить это —
которому назначено Сверхбогом
найти и указать Дорогу.

      Этот стихотворный триптих, созданный казанской поэтессой Гортензией Никитиной, посвящен мне. И он накладывает на меня какие-то обязательства. Я листаю ее только что вышедший в свет сборник. Вторая часть триптиха:

Предопределив полет стрелы
точно обозначенной мишенью,
в тьме неверья, отрицанья, злой молвы
твердо верить наперед в исход сраженья.
И Пророк, Мессия, Мегачеловек
свою чашу ракии пригубит —
на костер шагнет и плоть погубит,
но Душой нетленною — вовек
меж живых во Храме Света будет.

      И вот третья часть:

Блажен, кто верует! Но Веру обрести —
стократ трудней, чем крест ЕЕ нести...

      Да, жаждой обретения веры был влеком, наверное, Бахметьев. Теперь эта жажда во мне.
      Жизнь продолжается, и, чтобы понять ее, чтобы жить дальше, надо знать, какая волна, божественная или сатанинская, выплеснула тебя на пустынный берег, надо убедиться, что тебя не просто несет по течению. Да, кто-то задолго до тебя взял курс в вечном океане, кто-то задолго до тебя зажег в небе божественный маяк, и твоя задача состоит в том, чтобы не сбиться с пути, не потерять из виду луч этого маяка...