Диас Валеев

Творчество Диаса Валеева.

Я

Роман-воспоминание

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

7

Эти записи я делаю в тот же вечер, придя от Макарова.
Впрочем, вечер уже переходит в ночь.
Иногда я думаю: когда я живу настоящей, истинной жизнью? Днем, когда нахожусь среди людей? Или глубокой ночью, когда остаюсь один?
Белый ворох газет, пахнущий типографской краской, лежит на столе. По вечерам я хожу в типографию к знакомому линотиписту, и он снабжает меня завтрашними газетами.
Телефон, телеграф, телетайп — сухая, спрессованная в цифры и строчки информация о дне минувшем.
«Лондон. По сообщениям печати, министерство жилищного строительства местного самоуправления вчера разослало местным властям Англии и Уэльса циркуляр о массовой эвакуации населения из густонаселенных районов в случае ядерной войны. Согласно этому циркуляру, предполагается эвакуация «на добровольных началах» свыше пятнадцати миллионов человек».
«Мельбурн. Новозеландские ученые провели интересный опыт. Анализы годовых колец, взятых из распила старого дерева, показали, что радиоактивность в слоях древесины, образовавшаяся начиная с 1945 года, стала неуклонно повышаться. Факты наводят на мысль, что впереди нас ожидает много неожиданностей. Вызывает беспокойство, например, что в пределах одной клетки радиоактивные вещества могут локализоваться на отдельных участках ее поверхности, составляющих миллионную или даже еще меньшую часть всей клетки, и именно на этих участках может происходить перестройка нормальной клетки в раковую».
«Стокгольм. За две недели радиоактивное облако обошло более половины земного шара. Иногда удавалось наблюдать повторное выпадение осадков».
И дальше:
«Политика недоверия
«Телеграф бьет тревогу».
Пестрое, однообразное, повторяющееся изо дня в день клише слов, в которых опасность, угроза, тревога. Новости, даже в момент своего рождения на типографской полосе не являющиеся уже новостями.
И где-то во всем этом огромном, бесконечном мире — ты, человек, хрупкий, как стекло, и тонкий, как тростник. Где-то среди всего этого — ты, сосуд божественного разума на земле. Что такое судьба одного человека в «ширпотребе» затасканных понятий-символов? Разве только дополнительный сигнал информации:
«Париж. Двадцатилетний солдат Жак Бютон, получив отпуск, приехал домой в город Ларош-сюр-йон (департамент Вандея). Через день он тяжело заболел и скончался. Медицинское вскрытие умершего приобрело особый характер, когда выяснилось, что Жак Бютон служил на атомном полигоне в Раганне (Сахара)».
Не кроется ли за этими, казалось бы, случайными единичными событиями, ворвавшимися на столбцы газетной хроники, присутствие какой-то глубинной метафизической структуры, наделенной сознанием иных уровней и, по существу, предопределяющей доступную для человеческого глаза волну поверхностных культурно-политических явлений? Не вызывается ли ею к жизни вся наша мелкая действительность, то есть действительность низшего порядка (для каждой эпохи своя), в которой каждый раз как бы заново живет мое вечное Я?
Весь путь этого Я — путь к себе, к своей собственной идеальной сущности, и одновременно путь от себя, дорогами самоуничтожения. Двойнический путь в две бездны разом, в бездну Люцифера и в бездну Либертуса. И что это все означает? Самореализацию неведомой необходимости? Осуществление неведомой свободы?

Эти стихи Заболоцкого есть и портрет состояния моего духа. Я и тень, которая продолжается только момент. Но я — и явь, которая постоянно возвращается на Ноев ковчег посреди Великого потопа. Куда только гребут находящиеся в ковчеге гребцы? К какому берегу? Вот что мне надо всегда определять.
Мне нужно увидеть берег своей родины, своей Итаки. Доплыть до него. Вдохнуть запах земли.

Берег. Все-таки он достиг его!
Непричесанные, неясные, сумбурные мысли лезут в голову.
Письменный стол, зеленоватое толстое стекло. Оно матово светится, и в его темной глубине слабым отражением — рисунок моего лица. В беспорядке лежат книги, исписанные и исчерканные листы рукописи. И я сам, как старый скряга, торгующийся над грудой прожитого — как бы не продешевить, не взять с собой то, в чем нет особой нужды и не проглядеть, не упустить, не забыть того, что дорого, ценно.
Только что написанные и перечеркнутые страницы. Стакан остывшего крепкого чая. И тишина. Тишина стен. Тишина окон.
Что я хочу зафиксировать, оставить на бумаге? Почему меня гложет эта непроходящая жажда облечь все в слово? Какой смысл несут в себе эти записки, не имеющие адреса? Сотвори себя, воспитай себя, создай себя, говорю я самому себе. Словно идет какой-то грандиозный опыт, где я — и наблюдаемый, и наблюдатель. Но рождение в человеке человека, становление его в полный рост — разве это не опыт? Кто ты? В чем пределы твоих возможностей? В чем твоя слабость, но и в чем неодолимость твоего духа? Я хочу победить Гору, но камень снова и снова скатывается вниз. Пусть он скатывается, пусть сила необходимости выбивает его у меня из рук, как у Сизифа, но путь мой на Гору и мои победы и поражения при этом — это мое рождение. И придет, наверное, тот миг, должен прийти тот час, когда никакая сила уже не выбьет камень у меня из рук, и он ляжет на вершину мира. Человек рождается на Горе. Он рождается, побеждая ее. И чего я хочу? Зафиксировать этот путь на Гору? Оставить свидетельство о себе, родившемся там? Для чего, скажет кто-то. Но разве непременно корысть должна лежать в основе наших действий? Истинная красота бесцельна. Она не преследует пользы. Польза в ней самой. Ничто не пропадает в мире, и отзывается любое слово в нем. Кому же я кричу? А может быть, это просто крик рождающегося человека? Кому кричит ребенок? Он кричит, потому что родился.
Древнее чудовище бежит на меня, набычив яростно голову, устремив сверкающие рога безумия и злобы,— то мое собственное гипертрофированное корыстное «Я», отторгнутое от своего сокровенного истока, мое бывшее «эго», порождение и сон моего частного разума, моя собственная древняя сущность, но во мне — воля преодолеть и победить это «Я».
Прорвать блокаду «Я», которое только «Я».
Ради новой своей сущности.
Ради Я, которое МЫ, которое ВСЕ.
Третий час ночи. Но лист бел и чист. Так было час назад. И так было два часа назад. И измазанная чернилами рука с вечным пером, как скупой рыцарь над золотом. В пачке — последняя, чуть порванная папироска.
Как написать тебя, Либертус?
Ты как никогда нужен мне!
Проведи меня по всем дорогам мировой истории. Слей в моем жизненном пути все пространства земли и вселенной, все время вечности. Озари мой разум светом высшего смысла. Вдохни в меня свою веру, свою веселость.
Литература — опасная профессия. Ремесло литератора — одно из самых жестоких.
Юрий Макаров, Артюр Рембо, Габдулла Тукай, Сергей Есенин, Велимир Хлебников... Все мы — духоборцы, искатели золотых истин, сумасшедшие, без жалости сжигающие себя, кликушествуя и шаманя над словом. Но зачем мы в этом мире?
Иногда я думаю о Хлебникове, страннике и дервише русской поэзии.
Вот его жизнь: комнатка на чердаке, старая, облезлая кровать с прорванной ржавой сеткой, вместо подушки — мешок с рукописями стихов, у оконца — кухонный столик, заваленный бумагами и книгами по математике. Увлечение древней Русью и славянством, выкладки цифр, вычисления и сопоставления кривых жизни различных людей, поиски общей формулы зависимости, которая свела бы в одно астрономические явления со словом, происхождением языков, алфавитом и которая бы явилась наружным проявлением Абсолюта в мире — и где-то здесь, в толще наносов, в гигантском нагромождении хлама, золото истинного, вечного.
А вот судьба Габдуллы Тукая. В одном из «Избранных» есть его портрет. Изглоданное болезнью худое лицо — тонкий нос, плотно сжатые губы, большой лоб, замкнутый и в то же время смущенный чем-то взгляд пристальных глаз. На слабой худой шее веревкой болтается черный галстук.
Его внешняя жизнь: нищета, комнатка в гостинице «Булгар», такая же, что и у Хлебникова, старая кровать с прорванной ржавой сеткой, маленький стол, заваленный рукописями, окно, глядящее на грязную казанскую улицу.
Увлечение древней восточной философией и поэзией России и Запада, ежедневное участие в политической борьбе своего времени: «мал я, но в борьбе неистов», за семь коротких лет творческой жизни — «на половину недосмотренного сна» — более десяти тысяч стихотворных строк, не только небывалых по чистоте и одухотворенности поэзии, в них заключенной, но и строк, написанных в пылу яростной полемики: «мир непрочен и зыбок, а я в нем случайный пришелец; пусть в крови захлебнется душа, онемеет язык — бейте пуще, собаки!» Имевший всегда в запасе десятки всяческих одежд, представавший в кругу чужих то безумным, то шутом, говоривший не слишком много и часто, свято оберегавший свою внутреннюю жизнь от постороннего взора, не сгибающийся в мире, где всегда царит ничтожество: «если надо, пусть в поклоне мир согнется, а не ты»,— и непрекращающийся труд одинокой души, пребывающей в умирающем теле и стремящейся слиться с миром. Разве преграда для великого духа стены гостиничного номера, грязь улиц, грязь времени? — непрестанный поиск смысла всечеловеческого бытия вообще, поиск Абсолюта, поиск единственного пути: «мы не уйдем с земли, уйти не могут города и реки, здесь пережитые века пребудут с нами, здесь навеки», «в клетке мира тесно птице сердца моего», «смерть, в тебе то скорбь, то радость страждущей душою вижу». За два месяца до кончины строчки: «Открылся мир твоим глазам... Зачем же оглянулся ты назад, туда, где прежний мрак, когда до света, до огня остался лишь короткий шаг?»
Дух, рвущийся к свету, пробивающийся словно сквозь наносы, сквозь толщу мирового зла. И надежда — один короткий шаг, и свет истинного неба снимет с глаз человека пелену вечной слепоты и несовершенства.
На письменном столе лежат и два тонких томика Бориса Пильняка. На дешевой суперобложке мозаика зеленых и черных треугольников — «Простые рассказы», «Голый год».
Я узнал о нем сравнительно недавно. В таежном углу, за сотни верст от большой земли, в крохотной лесхозовской библиотеке (в зауральском поселке стояла база поисково-съемочной партии, где я был на дипломной практике) я нашел эти книги. Как они попали туда? Как сохранились в пору великого аутодафе? Самое парадоксальное — тридцать с лишком лет книги стояли на полке, не прочитанные никем. Ночью, после маршрута, зарывшись в спальный мешок, при тусклом огне свечного огарка я читал их и торопливо, точно страшась что-то потерять, разрезал ножом листы. Что-то странное, неизъяснимое было в простых русских словах. В голову бросалась кровь. Как глоток чистого, неразбавленного спирта, слова жгли, пьянили.
У Ильи Эренбурга в книге «Люди, годы и жизнь» я наткнулся на несколько брошенных мимоходом строк:
«Он был человеком талантливым и путаным... Хорошо знал то, о чем писал, поразил читателей русских и зарубежных не только жестокими деталями описываемого быта, но и непривычной формой повествования. На книгах двадцатых годов, как и на книгах многих его сверстников, лежит печать эпохи — сочетание грубости и вычурности, голода и культа искусства, увлечения Лесковым и услышанной на базаре перебранкой. Простота его была с хитрецой, обожал юродство — древнюю русскую форму самозащиты. Погиб в тридцатых годах».
У Юрия Либединского попалось на глаза еще меньше, всего несколько слов:
«1928 год... Два писателя выступили с проникнутыми антикоммунистической тенденцией книгами: Б.Пильняк опубликовал «Красное дерево», Е.Замятин — роман «Мы».
Было половодье дней. Было буйство нерастраченной вольной силы. Была слава. Остались чужие равнодушные строки. Древняя русская форма самозащиты не помогла отгородиться от нелепых обвинений в шпионаже в пользу Японии. Расстрел.
«Списано актом» — было начертано размашистым почерком на обороте формуляра запрошенных книг Пильняка, возвращенного мне позже из фондов университетской библиотеки.
— Списано? — наивно спрашивал я.— А как это понять? Что это значит?
Библиотекарша, худая, рыжая. Выщипанные брови, тонкий, быстрый голосок.
— Это значит, что книги уничтожили,— улыбалась она игриво.
— Как уничтожили?
— Обыкновенно. По акту. Ненужного старья набирается много. Вот и сожгли, наверное. А может, указание такое пришло. А формуляры в каталогах остались, забыли вынуть.
Был день тогда. И солнце плавилось в стеклах. И шумела за окнами обыкновенная, будничная жизнь.
Борис Пильняк, Гаяз Исхаки, Платонов, Клюев... Провидцы, полузабытые и непризнанные гении, с юности отравленные ядом творчества. Их жизнь всегда коротка и трагична. Петля, бедность, ловушки зависти, сумасшедший дом или колючая проволока — нередко это их вторая отчизна. Изгои, не нужные времени, они уходят из жизни заклейменными. И дымные костры из созданного ими прекрасного, как факелы, освещают их последний путь — в тюрьмы, на виселицы, в концлагеря, в изгнание. Годы, десятилетия о них может молчать время, но настоящее, видимо, нельзя все же уничтожить до конца, нельзя сжечь, ибо оно сама природа, и они встают, выходят из могил. И те же руки, которые их душили, закапывали в темных углах, с подобострастием, смиренным прилежанием начинают наводить на них глянец, превращать их в идолов, в новую приманку для толпы.
Почему я все время сегодня об этом думаю? Быть может, примеряю на себя жестокую судьбу тех, кто приходил в этот мир раньше с аналогичными задачами? Хватит ли сил выполнить взятый на себя обет?
Замысел о Либертусе и Люцифере, все более укореняющийся в воображении, все более разветвляющийся в своих основаниях,— вот что заполняет мои думы. Это что-то грандиозное, и вполне вероятно, что за реализацию этого замысла придется заплатить по полному счету.
Платон в свое время говорил: «Если должно дерзать, то не попытаться ли быть бесстыдным?»
Человек только тогда решается вступить в борьбу со всемогущей необходимостью, когда в нем просыпается готовность к беспредельному, ни перед чем не останавливающемуся дерзанию. С обыденной точки зрения призыв к беспредельному, конечно, не может быть ничем оправдан. Он есть крайнее выражение бесстыдства. Есть сумасшествие, нелепость, абсурд. Так вот, нужно понять, готов ли я быть абсурдным, бесстыдным, сумасшедшим, нелепым?
Чтобы реализовать замысел о Либертусе и Люцифере, надо уподобиться герою, который решится без оглядки броситься в бездну абсурда, чтобы там, в ней, попытаться воплотить свою свободу и победить необходимость.
Вот в сжатом виде то, что мне придется изобразить в системе романов, которые должны сложиться в своей совокупности в один великий роман. Для начала надо представить эпоху, древность которой теряется в ночи времен. Надо представить и фигуру Великого Посвященного, носителя мистического знамени, автора древнего свода знаний и создателя первичной книги, запечатленной на золотых пластинах, по имени Тот.
Великий иерофант Тот был своего рода и патриархом рода сказочников, поэтов, философов, строителей религиозных систем. Его называли еще Богом письмен, Владыкой божественных словес, Зиждителем истины. Живя вне и над жизнью, он был наделен даром незримого управления духовной жизнью человечества. Жаждавший конечной и абсолютной истины, уходя в недра чистого духа, сокращая все свое существо до единого волевого синтеза, он мог забывать свою личность и воспарять в безбрежный океан единого вселенского сознания, грезящего о своей Майе. Некоторые полагали, что таинственный иерофант жил где-то в Индии. Другие считали, что след его надо искать в снежных цепях Гималаев. Между тем он жил в таинственной области, определить местонахождение которой никто не смел и которая вызывала чувство безнадежности у географов и теологов. И лишь редкие из редких знали, что эта область носит имя священной страны Кеми и находится на севере Африки.
Можно представить пещеру, вырубленную в скалах учениками. Где-нибудь на берегу великой реки. Там, отрешившись от суеты мирской жизни, первый поэт земли создавал свои феерические сказочные фрески, написанные иероглифами-символами. Трагедия в них сплеталась с надеждой. Из страдания, как луч рассветного солнца, проступала радость бытия. Своим мощным духом иерофант воспарял в такие выси, что мог легко постигать основные принципы созидания миров и неисповедимые пути Божества, по которым шло его проявление в Космосе. И эти первоверховные истины, открывающиеся его духу, он и передавал человечеству в виде Божественных мистерий и Божественных арканов-принципов.
Все это, разумеется, лишь первое, грубое приближение к теме. В романе все должно быть тщательно прописано и продумано. Своей тонкой живописи требует и последнее утро великой жизни иерофанта Тота.
Гранитный стол был врыт в землю у входа в пещеру. За многие годы от локтей в граните образовались даже ямки. Кувшин прозрачного вина. Свиток папируса. Блеск воды. Много ли еще надо старому мудрецу? Ветер шевелил его белую бороду, она вспыхивала на солнце. Непонятное беспокойство томило его с утра, но старик еще не знал, что наступает последний день его жизни, что войска завоевателя Камбиза, подобно саранче, уже почти покрыли своими следами землю священной страны Кеми.
Любой великий замысел, любой сюжет — это рычаг для обнаружения Абсолюта. Объять необъятное, дать синтез знаний человека и откровений Бога, стать всем, на что смотрит человеческий взгляд — это была мечта иерофанта. И он задумал грандиозную мистерию из жизни своего народа и из жизни народов всех стран и всех времен. В ней он хотел дать единую и вечную картину мира, которая бы обняла собой все предшествующие и будущие эпохи. Разве нельзя представить существование такого мощного воображения, способного объять все? И способного пересотворить воображаемое в реально существующее? И Тот уже видел всю эту пеструю, разноликую, разноязыкую толпу героев эпоса. Они уже теснились перед ним. Они кричали на все голоса. Они стояли перед ним уже совершенно живые, сотворенные кость от кости и плоть от плоти его могучего духа, способного материализовать мысль. И нужен был лишь толчок, последний сдвиг воли, чтобы привести в движение всю гигантскую машину мирового эпоса.
Однако иерофант сидел задумавшись. Увидев одного из персонажей, он подозвал его пальцем:
— Подойди, приблизься к моему глаголу.
— Что-то не понравилось ему в этой фигуре с веселым едким лицом сатира.
— Мне кажется, я не совсем точно задумал тебя. Скажи, что есть жизнь по-твоему?
— Тщета тщет, создатель.
Ощупав и крепко обхватив голову персонажа, иерофант Тот сильным и властным движением пальцев помял его череп, увеличивая лобные выступы.
— Что скажешь теперь?
— Скажу, что жизнь — это вечная погоня за свободой, а я ее охотник.
— Что ж, сойдет, пожалуй... Либертус. Я дам тебе имя Либертус. Носи его с честью.
Взгляд Тота бродил уже по другим фигурам. Персонажи великой мистерии. Они были уже абсолютно живыми. Они стали уже наиреальнейшей реальностью, обретя плоть и кровь. Остался только последний сдвиг воли... Но пришел час, предначертанный судьбой, и наступил конец всему. Донеслись дикие вопли, исступленные крики фанатиков, и древний Серапис, оплот Великого Посвященного, пал. Послышался шум чужих голосов, бряцанье оружия, и в толпу персонажей, героев мистерии, беспорядочно теснившуюся у входа в пещеру, врезались наемники Камбиза.
— Согласно приказу ты, поэт Тот, должен немедленно прибыть во дворец. Собирайся.
Каменистая, сухая, как мел, тропа. Звон оружия стражников.
В нем иерофант вдруг услышал звон оков.
Мрачные мысли подтверждались тем, на что натыкался глаз. По обеим сторонам дороги на всем протяжении поля были видны повсеместно массы убитых людей и груды исковерканного оружия.
Поэзия, думал иерофант, вечно хотят сделать из тебя прислужницу, низко склоняющуюся не перед вечностью, а перед властью временщиков. Вечно хотят заставить тебя следовать не откровениям Бога, а истинам низких комедиантов. И всегда под личиной высших интересов. Поэзия, чистая моя девочка, тебя и теперь хотят заставить насилием и сладкой лестью стать наложницей в гареме очередного дикаря. Наложницей, послушно исполняющей свои обязанности по услаждению.
Камбиз, муж тридцати пяти лет, в полном расцвете сил, стоял перед массивным каменным столом. Стол был сделан из серого камня. Массивная доска опиралась на две вертикальные каменные стенки, соединенные посредине перекладиной. Позади стола простиралась тяжелая занавесь кроваво-красного цвета. Она была наполовину отдернута, и за ней была видна лестница, идущая вниз, к земле. На полу под ногами царя был разостлан зеленый ковер с вытканными на нем желтыми гирляндами и лавровыми венками. Камбиз был одет в бледно-розовые одежды с золотистым оттенком. Короткая туника доходила лишь до колен и под широким кожаным поясом собиралась во множество складок. На столе чаша из почерневшего от времени чеканного золота. Рядом с чашей лежал меч. Его клинок, расширяющийся к острию, был сделан из матовой платины, а ручка из золота. На столе лежал пентакль — золотая монета с равноконечным крестом в круге. На обратной стороне монеты должна была быть царская корона.
Лоб Камбиза опоясывала корона со змеей, кусающей свой хвост. Надо лбом был виден знак бесконечности. На груди висел равноконечный крест с раздвоенными и закругленными концами. Посреди его на тонкой спирали блестела ярким огнем красная точка.
Иерофант понял, что перед ним стоял не просто царь. Это был и носитель магических тайн и возможностей.
Человеческая цивилизация стояла еще у самого истока, и царь-маг Камбиз думал о будущем. Ему надо было предопределить дальнейшее развитие человеческого духа. Тяга к познанию, к свободе, к творчеству, проснувшаяся в часы сладостного грехопадения, открывала перед человечеством путь к счастью, но отнимало само счастье. Так считал маг-царь, и потому ему важно было вырвать заразу творчества, которой был болен человек,— а он считал ее страшной заразой,— с корнем. Именно для этого он предпринял завоевание священной страны Кеми. И какое значение по сравнению с будущим мира имела для него жизнь одного, пусть и великого поэта? Пусть даже прародителя всего класса поэтов, философов и зиждителей красоты. Царь-маг хотел дать человечеству возможность ощутить вечное счастье безмятежности, вернуть его в состояние безгреховного существования. Он состоял в войске иных мировых сил, чем иерофант Тот, и выполнял их программу. И потому, согласно этой программе, едва в его покоях появился иерофант, царь-маг тут же скрыл под маской участия и простоты свое лицо жестокого безумца. Задача приручить великого Тота и сделать его исполнителем своих планов была нереальной, но почему не попытаться превратить невозможное в возможное? В любом случае разговор с поэтом был забавным событием. И оно было заранее предопределено в рисунке-иероглифе его войны.
Был разгар утра. Воздух был чист, прозрачен и звонок. Он весь был наполнен благоуханием, и грудь Тота широко раскрылась, чтобы вобрать в себя чистый звон. Могучие горы сходились на горизонте и круто обрывались, давая место для прохода великой реки. Лучи солнца заливали ее блистающим светом, превращая ее гладь в сверкающее жидкое серебро. Река впадала в море, виднеющееся далеко слева.
Одеяния Тота сверкали белизной, вокруг шеи серебрилась тканая пелерина. Ноги были босы.
— Я приношу искренние извинения, мой друг, что позволил себе пригласить тебя во дворец, а не сам пришел с визитом к храму твоей мысли,— четко, хорошо поставленным голосом сказал царь.— Но ты должен знать, война отнимает много сил. Я плохо чувствую себя в последние дни. Мой глубокий интерес к тебе связан с тем, что до меня дошли любопытные слухи. Оказывается, ты задумал новую мистерию? Скажу тебе прямо: было несколько обидно услышать об этом из чужих уст, узнать, что твой друг, восторженным почитателем таланта которого ты являешься, не поделился с тобой новым поэтическим замыслом, претворив который, он сохранит для потомков и вечности наше время и нашу эпоху во всей их первозданной свежести. Это было, повторяю, несколько прискорбно. Но все же я пренебрег обидой и нескромностью и пригласил тебя сюда, чтобы высказать ряд советов, которые, возможно, пригодятся тебе в твоей работе. Я был бы рад и горд, если бы мои простые мысли помогли тебе.
Иерофант усмехнулся:
— Поэты не нуждаются в советах. Поэзия не может оправдывать массовые убийства. Она не может существовать, если будет поливать елеем преступления вождей.
— Иными словами, великий Тот, ты отказываешься от дружбы со мной?
— Поэты дружат лишь с истиной и красотой, Камбиз.
Камбиз расхохотался и хлопнул в ладоши.
— Убийства, преступления вождей... Эти слова, мой друг, подходят, к сожалению, под санкцию закона «об оскорблении величества»! — голос его вдруг сорвался, стал пронзительно тонок и жесток.— У тебя будет два часа, чтобы поразмыслить над тем, что я сказал. Подумай, еще не все потеряно. В мешок! В каменный!
Стража накинулась на поэта. Окружив кольцом конвоя, его, израненного и закованного в цепи, потащили по дворцовым переходам.
— Бегите! — хрипя и вырываясь, выкрикнул иерофант.— Бегите!
И этот полузадушенный крик был услышан Либертусом, втайне сопровождавшим иерофанта Тота и прячущимся в покоях Камбиза. Страсть к острым поворотам была его второй натурой, и она, по сути дела, и спасла многих.
И едва Либертус услышал приказ иерофанта Тота, и едва иерофант Тот понял, что приказ его услышан, как из-за горных цепей, из безоблачного неба в Тота ударила ослепительная молния, и весь он сразу окутался белым дымом и светом. Через мгновенье в том открытом дворцовом коридоре, по которому тащили иерофанта, виднелись лишь ошеломленные, испуганные стражники да на каменных плитах пола лежали ненужные уже теперь цепи.

Таинственное исчезновение Тота привело в исступление Камбиза. Несколько месяцев его победоносное войско занималось только тем, что, раскалив на кострах пилоны и статуи, обелиски и барельефы, затем поливало их холодной водой, чтобы разрушить их на мельчайшие осколки. Во всей долине, во всей священной стране Кеми не осталось ни одного храма. Древний Серапис, оплот Посвященного, был уничтожен до основания. Были вырыты и стерты в пыль даже фундаменты зданий, окружавших пещеру, чтобы ничто не напоминало другим поколениям людей о былой жизни, протекавшей здесь. Полгода горели на пустых площадях костры и топились бани — в огне сгинули сотни тысяч папирусов, повествовавших о минувшей и будущей жизни людей, их стремлениях, их знаниях и открытиях. В ослеплении объявив войну красоте и истине, человек на долгие годы потерялся в сатанинском хаосе.
Так на трагически-неопределенной ноте завершилась жизнь великого поэта Тота. И так началась многовековая скитальческая жизнь многочисленных и порой даже безымянных персонажей его неоконченной Божественной мистерии. Жизнь, полная необычайных коллизий и судеб.
Многие из персонажей погибли в дни нашествия Камбиза в результате облав, предпринятых по приказу магацаря. Но многие из них и спаслись, рассеявшись по всему белому свету и отыскав успокоение где-нибудь далеко от первоначальной родины. Исчезали империи и государства, неузнаваемо менялся земной мир, но неизменной оставалась звездная дорога вечных героев сквозь века и тысячелетия. И позже, идя по этой гигантской меняющейся лестнице эпох, сквозь быстро или медленно текущие потоки времени, некоторые из персонажей древней мистерии нашли приют в творениях последователей великого поэта древности — то были Рама, Орфей, Кришна, Сизиф, Геракл, Прометей, Икар, Дон Кихот, Дон-Жуан, Мефистофель, Фауст, Гамлет, Великий Инквизитор, Скупой рыцарь, Беатриче, Лаура, Мастер, Маргарита, Мюнхгаузен, Люцифер... Из книг великих последователей первого поэта земли они вошли в души людей, в их память, в сновидения, в явь их жизни. И только один персонаж, созданный мощным воображением и творческой волей великого Тота,— Либертус,— только он один, пожалуй, так и оставался все эти годы вечным бездомным скитальцем. Ни среди народов Запада, ни среди народов Востока за все это время не нашлось ни одного художника, который попытался бы воплотить этот странный образ в своих писаниях.
И в рассветной хмари, составленной из потоков ночной тьмы и приливающего света дня, мне приснился, причудился, привиделся вдруг образ человека, сверкающий белизной. Вокруг шеи у него виднелась сребротканая пелерина, лицо было невозможно разглядеть, оно мглилось, туманилось, ноги же были босы. То был Тот.
И я услышал:
— Перед исполнением великого замысла я приходил к каждому из творцов. Сегодня я пришел к тебе.
— Ты приходил к Гете и Сервантесу перед тем, как они начинали писать «Фауста» и «Дон Кихота»?
— Да.
— Ты говорил с Данте и Достоевским?
— Да, я приходил к ним в их час. Сегодня же настал твой час исполнения моего завета.
Я очнулся. И в самом деле было уже утро. Ночь прошла. Вокруг меня никого не было. Только бумаги были рассыпаны по столу и на полу.
Что это было? Действительно сон? Быть может, я заснул, сидя за письменным столом? Или это был выход в другой, надреальный мир? Ведь кто-то белый действительно стоял рядом со мной на расстоянии вытянутой руки. Во мне еще жило ощущение этого. Где это происходило? И происходило ли?
Конечно, шутки с Абсолютом порой гибельны. Абсолют не так просто дается в руки. Его неимоверно трудно взять. И часто это упражнения в смерти. Но это путь, который может дать художнику вместо естественного глаза глаз сверхъестественный, равный по силе Божьему глазу, то есть не такой, который видит только то, что есть сверху, на поверхности жизни, а такой, при котором то, что глаз видит, по своей воле становится тем, что близко к Абсолюту. Художник здесь не покоряется самоочевидности, а идет к сверхъобъективности.
Да, я хочу достать до самой высшей планки. И потому мне нужен глаз Тота. И нужен такой абсолютный образ, как Либертус.
— Я попробую исполнить твой завет, иерофант Тот,— говорю я самому себе в тишине наступающего рассвета .

Творчество Диаса Валеева.

Я Роман-воспоминание

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 7

Я

Роман-воспоминание

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

7