18 августа 1986 года

      Из письма министру культуры ТАССР М.Таишеву:
      «При Вашем предшественнике И.Алееве со мной был заключен министерством договор на пьесу под условным названием «Путь».
      Настоящим письмом уведомляю Вас, что разрываю данный договор.
      Поясню причины.
      Как известно, весной подвергся физическому уничтожению мой спектакль «День Икс» в Русском театре имени В.И.Качалова. Вы не нашли ничего более замечательного, как провести эту операцию в дни, когда общественность страны отмечала 80-летие поэта, закончившего жизнь под топором гильотины. Отныне в историческое сознание, в историю отечественной культуры будет навсегда впечатан тот факт, что Татария отметила юбилей своего великого поэта, наряду с торжественным собранием, и гильотинированием спектакля о нем.
      Столь же упорна и настойчива была Ваша борьба и против драмы «Ищу человека», заключающей мою трилогию пьес, написанных на материале жизни татарской республики, и опубликованной недавно в журнале «Театр». Драмы, сценическая жизнь которой возникла, конечно, не в Казани, а началась в театрах Комсомольска-на-Амуре, Луганска, Махачкалы. Вы же и Ваши коллеги блокировали ей все пути в театры республики. И вы добились своего. Как драматург я отныне в Татарии — персона «нон грата».
      Будучи татарским писателем, я, однако, в силу ряда обстоятельств пишу по-русски, и, основываясь лишь на этом признаке, Вы проводите, по существу, политику своеобразного «геноцида», видимо, полагая вместе со своими коллегами по ремеслу, что именно политика такого рода отвечает развитию национальной культуры.
      Вам была не нужна моя трагедия о человеке 40-х годов — «День Икс». Вам не нужна моя драма о людях 80-х годов — «Ищу человека». И, естественно, вам не будет нужна моя трагедийная хроника о человеке 20-х годов — «Путь».
      Вот почему я считаю необходимым разорвать существующий с Вами договор, не желая больше иметь с Вами никаких отношений. Полученный мной ранее аванс в размере 25 % будет мной возвращен в бухгалтерию министерства».

19 августа 1986 года

      Из письма директору Татарского книжного издательства Г.Шарафутдинову:
      «Секция русскоязычной литературы Союза писателей Татарии не считает необходимым снова возвращаться к обсуждению сборника молодых писателей «Была весна». Положительное отношение к этому сборнику секцией выражено в рекомендации, направленной в Татарское книжное издательство 29 июня 1984 года. Напоминаю Вам также, что активно ходатайствовал за издание этой книги республиканский комитет ВЛКСМ в лице первого секретаря Дамира Шаяхметова, что многие члены секции, помимо одобрения, и практически способствовали выходу этой книги к читателю. Так я, Д.Валеев, заместитель председателя секции, составил данный сборник, писателями Рустемом Кутуем и председателем секции Нонной Орешиной рукопись молодых была доброжелательно отрецензирована в Вашем издательстве, а член русской секции писатель Иван Киндер, как штатный редактор издательства, ее тщательно отредактировал.
      В сопроводительном письме заместителя главного редактора Таткнигоиздата Анаса Хасанова, направленном на днях вместе с возвращаемой рукописью в Союз писателей ТАССР, всем этим лицам, по существу, выражается профессиональное и политическое недоверие. Такая позиция и такие приемы работы нового заместителя по меньшей мере удивляют. Полагаю, что возникающие сомнения или вопросы следует разрешать в рабочем порядке».

20 августа 1986 года

      Удар, нанесенный мне моими собратьями по перу, вычеркнувшими меня из татарской литературы,— за последнее время, наверное, из самых болезненных.
      Душа кровоточит. Она будет медленно истекать кровью, пожалуй, еще долго.
      Между художником и народом всегда существует не видимая миру, интимная, внутренняя связь. И вот мои коллеги безжалостно искромсали эти тонкие волокна, грубо порвали прозрачные, невидимые нити, ударили прямо в сердце...
      Сколько веков на Земле продолжается уже эта казнь Художника? Сколько поверженных, растоптанных, искалеченных остается лежать на обочинах крестного пути на Голгофу? У каждого народа, не только у иудеев, есть эта Лысая Гора, на которой власть и толпа уже целую вечность распинают на крестах самых известных своих еретиков. И редок случай, когда помеченный страшным знаком уничтожения человек все-таки возвращается к жизни, сумев противостоять насилию.
      Художник, видимо, изначально должен быть готов ко всему — к гонениям, поношению в народе, сплетням, нелепым слухам, выдворению из страны, тюрьмам и лагерям, смерти, похожей и не похожей на несчастный случай. Он должен быть готов к любым формам остракизма. Это входит в характеристику его профессии.
      В самом деле, сколько можно терпеть?! Мало пинков, которые получаешь ты, но уже бесцеремонно топчут и твоих учеников! Мало того, что уничтожали твои пьесы, рассказы, выкидывали из издательств, сжигали и топили твои рукописи, гильотинировали твои спектакли, но вот, «голосуя», тебя выбрасывают вообще за борт национальной культуры! Лишают родины, народа!
      В годы режима «кожаных пиджаков и френчей» писателей рассматривали как кандидатов в арестанты, их отправляли на лесоповал, в шахты, рудники, пачками расстреливали. Они были среди допрашиваемых, пытаемых — «японские шпионы», «враги народа». Потом, после 1956 года, пришли другие веяния. Художников исключали с позором из Союза писателей, судили за тунеядство, ссылали на поселение, бесцеремонно выдворяли из страны, лечили и залечивали в психиатрических лечебницах. Чиновники государственной безопасности, выполняя, вероятно, тайный контракт с ЦРУ по сатанизации культуры, проводили с ними угрожающие «профилактические беседы», как это было со мной, насильственно превращали их в «диссидентов», «невозвращенцев», «антисоветчиков», «самиздатовцев». И вот — опять новая погода на дворе. Но что изменилось? В креслах и за столами президиумов — все те же опостылевшие лица, лишь второпях перекрашенные. На глазах набирает мощь криминальный союз мафии и номенклатуры. И опять, как всегда, вечный оппозиционер и постоянный кандидат в изгои — художник-одиночка.
      Конечно, определенный прогресс в жизни есть. Если бы на дворе сейчас были не восьмидесятые годы, а тридцатые, то мы с Басиным были бы уже расстреляны минимум трижды. Если бы на дворе стояли шестидесятые или семидесятые, то мы вполне могли бы стать пациентами дурдома, тем более что казанская психиатрическая издавна известна миру как место успокоения инакомыслящих. Но мы, слава Богу, живы, здоровы. Смотрим на чистое небо из окон без решеток. Даже еще слегка трепыхаемся, вися на крючке.
      Натан Басин читает лекции в институте культуры. Я пишу свой великий роман-утопию, свое трехкнижие «Уверенность в Невидимом».
      Но черный зарешеченный мир находится совсем рядом. Он дышит мне буквально в затылок. Каждый день почта приносит в мой почтовый ящик письма-мольбы от моих братьев — заключенных из колоний почти всей страны.
      Помимо сюрреалистически-абсурдного сюжета, который возник вокруг «Дня Икс» и «Ищу человека», в эти годы параллельно идет еще у меня и другая борьба. Выстраивается еще и серия других параллельных ирреалистических сюжетов.
      Если бы выписать все скрупулезно, в тщательно прописанных подробностях, то история о том, в каких условиях приходится подчас современному художнику писать свои романы-утопии, превратилась бы в огромную эпопею-триллер.
      Именно в эти годы я упорно бьюсь еще и за Асхата Галимзянова, возчика-мецената с казанской улицы Межлаука, моего «третьего человека». Он выращивает на своем подворье скот, кормит людей мясом, а заработанные тяжелейшим трудом деньги — десятки тысяч рублей — переводит на счета казанского Дома ребенка, ивановской школы-интерната, Фонда мира, фонда народа Грузии, пострадавшего от землетрясения. А вместо благодарности — глумление, слежка, преследования.
      В общей сложности мне приходится выступать со статьями в его защиту со страниц журнала «Смена» шесть раз. Я буквально силой, преодолевая зубовный скрежет раздражения и недовольства, заставляю городской Совет и Совет Министров Татарии принять по Галимзянову определенные решения. Практически заставляю власти снять вокруг его имени блокаду, дать ему двухкомнатную квартиру, наградить орденом.
      В то же самое время, когда вовсю разворачивается борьба вокруг «Дня Икс» и «Ищу человека», я вступаюсь со страниц «Смены» еще и за честь подполковника милиции в отставке, бывшего следователя Наиля Абзалова, больше двадцати лет в одиночку на свой страх и риск борющегося с коррупцией и мафией в системе МВД. Подвергаемый поношениям и преследованиям, именно в это время я поднимаю голос со страниц «Смены», «Советской Татарии», «Вечерней Казани» еще и в защиту десятков несправедливо и безвинно осужденных *.

     * См. подробнее об этом в моих книгах: Д.Н.Валеев. Три лика. М.: Мысль, 1990; Диас Валеев. Охота убивать. Казань: Изд-во «Тан — Заря», 1995.

      Это уже нередко жесткая, серьезная публичная полемика с МВД и прокуратурой.
      Кое-кого (правда, таких единицы) мне с огромным трудом удается все-таки вытащить из тюрьмы.
      Дважды в эти месяцы доходят до меня сведения о том, что во время зверских избиений и пыток задержанных на ночных допросах в райотделах милиции пытки прекращались, едва задержанные и арестованные начинали кричать сотрудникам уголовного розыска или следователям, что обратятся за защитой ко мне.
      Поэтому чего удивляться повышенно нервной, взвинченной реакции прокурора Вахитовского района Казани на мое имя? Она естественна. В ней — раздражение и гнев, накопленные властными органами по отношению ко мне.
      Почти каждая статья, которую я пишу,— опасный трюк и риск, возможно, даже смертельный, но, может быть, именно это крайнее обстоятельство только и спасает меня. То, что борьба протекает сразу на нескольких фронтах и на каждый полученный удар я отвечаю не то что мгновенной контратакой, а обыкновенно целой серией неожиданных, мощных, разнонаправленных ударов. И всякий раз с внезапной для противника стороны, что, видимо, его порой ошеломляет и даже парализует. С моей стороны поступать так — верх нахальства, но единственное, что может спасти меня от расправы, в том числе физической, так это лишь высший пилотаж борьбы.
      Вместо одного фронта — одновременная борьба сразу на нескольких фронтах. Вместо ответного удара по человеку, являющемуся конкретным противником,— залповый удар по всему пространству вокруг него.
      Я вспоминаю, как кто-то из писателей сказал на совместном заседании партбюро и правления, когда меня подвергали шельмованию: «За ним определенно кто-то стоит».
      Видимо, таково общее мнение. Этот пугающий и интригующий всех «кто-то», неизвестный никому «господин Игрек», есть, вероятно, единственное фантастическое лицо, которое действительно оказывает мне ощутимую, невероятно могущественную поддержку. Иначе я был бы немедленно раздавлен и физически растоптан.
      Людям невозможно поверить в тот факт, что я ввязываюсь в открытую войну с организованной всесильной бандократией, находясь в совершенном, абсолютном, немыслимом одиночестве. Рядом со мной, собственно, только моя жена, столь же истерзанная и израненная, как и я. Но люди не знают того, что, когда человек, в данном случае художник, бросает на игровой стол, как единственную свою козырную карту, собственную жизнь, всякий страх теряет над ним власть, а силы его безмерно увеличиваются. И кто знает, возможно, за мной и на самом деле в эти минуты кто-то стоит. Что это за силы, мне неведомо. Возможно, силы моего Сверхбога. Но их метафизическое присутствие я ощущаю подчас вполне реально. Быть может, наличие некоей фантастической защитной оболочки вокруг меня угадывают и мои противники.
      Читаю в «Литературной газете» статью (1986, VII, 16) о порядках, царивших в Союзе писателей Киргизии, и с удивлением о том, что еще совсем недавно из репертуара театров Киргизии изымались пьесы Чингиза Айтматова. Это с его-то мировой славой? Но и мировая слава, оказывается, не может защитить человека. И этот сверкающий щит легко пробивают пули ненависти, злобы, зависти.
      А вот другой номер «Литературной газеты» (1986, VIII, 6). Здесь уже свидетельство очевидца, который рассказывает об аналогичной судьбе в Молдавии Иона Друцэ: «До сих пор неизвестно, кому пришлось не по вкусу творчество Друцэ. Известно лишь, что одно его имя долгое время вызывало гнев у многих ответственных лиц в Молдавии, что в родной республике у него не состоялось ни одной премьеры».
      Что это? Единый, повсеместный закон бытия?
      В память приходит и трагическая судьба тонкого, блистательного армянского художника Минаса Аветисяна. Почему так больно и остро ударила по сердцу весть о его гибели, о которой я услышал несколько лет назад? Ведь я не знал Аветисяна лично.
      Сначала после поджога сгорела дотла его мастерская; сгорел труд всей жизни — сотни, тысячи полотен, а через два года он уже сам был распят, буквально расплющен на стене дома, мимо которого проходил, внезапным ударом возникшей из ночного мрака и вонзившейся в него машины-убийцы.
      В душу неизгладимо впечаталась — словно охотились и за мной — и охота на талантливого таджикского прозаика Фазлидина Мухаммадиева, которую организовала местная мафия, завершившаяся резней в темном проулке и гибелью писателя от удара ножом в сердце.
      Такое ощущение, что мы, художники, не нужны своим народам живыми. Мы нужны им, видимо, лишь мертвыми.
      Все это лишь подтверждение давней, выношенной мысли, что в человеческом мире, живущем принципами сатанизма, быть настоящим писателем — значит быть смертником. Но у обвиняемого по рождению и по профессии, у смертника, знающего, откуда придет к нему смерть, есть свое преимущество: он не подотчетен никому в этом мире, кроме Бога. Да и Бог у него не общий, не заслюнявленный лживыми, лицемерными поцелуями толпы фарисеев, а свой.
      Мне было восемнадцать лет, когда впервые случайно попались на глаза строчки Маяковского:

Я хочу быть понят родной страной,
А не буду понят — что ж,
По родной стране пройду стороной,
Как проходит косой дождь.

27 августа 1986 года

      Сижу над рукописью «Небожителя». Грохот машин за окном не смолкает ни днем ни ночью. Этот шум немного отвлекает, но я стараюсь ни на что не обращать внимания. Работа, слава Богу, потихоньку продвигается, и это — главное. Самое важное — не выйти из рабочего ритма, не сбить ненароком дыхание.
      В «Небожителе» я предлагаю человечеству проект общепланетарной и долговременной значимости.
      Как человек, я давно уже ощущаю себя гражданином не только Татарии и России, но и планеты Земля в целом. Если пренебречь возможными обвинениями в гордыне, то и гражданином Вселенной. Но универсализм универсализму рознь. Тот универсализм, который исповедую я, отнюдь не упраздняет индивидуальной самобытности человека, не является и формой народоборчества, что мы наблюдаем в концепции нового миропорядка под звездно-полосатым флагом.
      Универсализм — реальное будущее человечества. Но он может иметь две взаимоисключающие формы. Возможны универсалистские формы жизни, курируемые, условно говоря, положительным полюсом Абсолюта, или Богом. Но реальны и универсалистские формы бытия, курируемые, условно говоря, отрицательным полюсом Абсолюта, или Дьяволом.
      Надвигается время тяжелой и долгой смуты. Но в периоды смуты как раз и открываются тончайшие пути спасения из тьмы.
      Силы, предпринимающие новый евразийский поход, на этот раз под знаменами демократии и прав человека, отнюдь еще не доказали, что путь, предлагаемый ими для человечества, есть именно путь Бога. А если это путь Дьявола, а знамена, осеняющие его,— очередная подделка?
      Свет настольной лампы, белый лист бумаги, ручка с хорошим пером — наверное, больше ничего в жизни и не надо.
      Я пишу о Боге и Сатане. Есть ли более великий сюжет, чем этот?
      Около половины двенадцатого вдруг раздается телефонный звонок.
      Я поднимаю трубку:
      — Да.
      — Мне нужен Валеев. Это квартира Валеева?
      — Я слушаю вас,— отвечаю я вполголоса.
      — Я звоню тут неподалеку. Через десять минут подъеду к твоему дому. Выйди к подъезду. Нужно поговорить.
      Голос незнакомый. Внутри у меня все вскипает, кровь бросается в лицо, из уст едва-едва не рвутся ругательства, но я не подаю вида:
      — А кто, простите, у телефона?
      — А какая тебе разница! — раздраженно и насмешливо возражает незнакомец.— Ну, назовусь я Петровым-Сидоровым или Эйзенштейном! И что? Я же говорю: кое-что требуется обсудить. Причем в твоих же интересах!
      — А почему вы так рано звоните? — удивляюсь я.— Всего только половина двенадцатого ночи! Незнакомым людям рекомендуется звонить позже. В час ночи, а то и в два. А лучше всего звонить им в три часа. На рассвете.
      — Что? Не пойму! Я говорю, выйдите к подъезду, в ваших же интересах...— Незнакомец, похоже, немного ошарашен. В голосе его уже звучит какая-то не совсем уверенная интонация.
      Нужно закрепить наметившийся успех, и я продолжаю:
      — А может быть, я ошибаюсь? Может быть, это звонит мне какой-то старый приятель? Выпил поллитра спирта, в голове зашумело. Решил почудить, а? Кто же это может быть? Как вас зовут, приятель?
      — Никакой я тебе не приятель!
      — Бедняга! — сокрушенно говорю я.— Всю жизнь вы, видимо, безвылазно провели в зоне. Не научились даже к незнакомым людям обращаться на «вы». Я очень вам сочувствую. Извините, подам вам с вашего позволения еще один совет.
      — Какой совет? Я сколько тебе талдычу: выйдите к подъезду, я через десять минут подъеду...
      — Дорогой мой,— говорю я,— в следующий раз, когда будете звонить писателю, начните разговор несколько иначе. Во-первых, сразу же представьтесь. Во-вторых, попросите робким голосом: «Нельзя ли встретиться с вами? Я уже двадцать лет пишу стихи, измучил ими семью, и мне хочется показать их вам и непременно услышать ваше мнение. Вдруг вы скажете, что я гений?» Здесь вы немножко подпустите туману, польстите слегка писателю, скажите, что и он гений. Писатели это любят. Вы слышите меня? Что вы вдруг замолчали?
      — Слышу. Какие только стихи? Не пойму! При чем стихи? Я никаких стихов не пишу. И сроду их не читал.
      — Возможно,— говорю я.— Стихи мало кто читает. Все предпочитают детективы. Но если вам не нравится вариант со стихами, можно придумать что-то еще. Например, милиция вчера задержала вашего брата. И без всякой вины с его стороны. У вас есть брат? И вот вы обращаетесь к писателю за помощью.
      — Куда я попал? — взрывается вдруг незнакомец.— Мне нужен Валеев. Это квартира Валеева?
      — Он самый. Собственной персоной. Простите,— вдруг намеренно озабоченным голосом говорю я.— Я записывал разговор на магнитофон, но ленту, оказывается, заело. Впрочем, теперь все в порядке. Если не возражаете, давайте повторим нашу беседу с самого начала. Магнитофон работает. Слушаю вас.
      В трубке раздается кашель.
      — Я, видно, ошибся номером. Извините!
      — Да, конечно. Валеевых в Казани много. Можно и ошибиться.
      В трубке что-то щелкает, раздаются гудки.
      Рядом стоит Дина, встревоженно смотрит на меня.
      — Чего ты дурачишься? Что еще за магнитофон придумал?
      — Да какой-то дурак. Видно, решил меня попугать, а я шучу.
      — Кто это?
      — Мелкий сатанист. Агент, «шестерка». Выполняет подряд.
      Я с улыбкой смотрю в глаза жены.
      Неожиданная маленькая слеза быстро скатывается по ее щеке.
      — Боже мой, как я устала от всей этой непонятной ненависти! Сколько можно!
      Жена оборачивается. Рядом стеллаж с книгами. Из одного из томов Достоевского, занимающего на стеллаже половину книжной полки, она медленно вытаскивает два спрятанных там конверта.
      — Вот письма. Из сегодняшней почты. Не успела разорвать и выбросить. Ты позвонил в дверь. А вчера три таких письма разорвала, позавчера — одно!
      — Ну и что пишут? Почитай!
      Дина вынимает из конвертов письма, садится в кресло.
      — «В своей статье вы осуждаете ненависть к инакомыслию,— произносит она вслух.— А что делаете сами? Разве ваша статья не разжигание ненависти к инакомыслию настоящих патриотов республики? И вы еще осмеливаетесь заявлять, что большинство татар вас поддерживает? Вряд ли! Я, например, среди большинства татар вижу явно негативное отношение к вам. Вы, конечно, как инородец по духу, как писатель, пишущий на русском, весьма заинтересованы в том, чтобы татары забыли свой язык, историю, культуру, иначе читать ваши книги никто не станет. Тем самым свои узкие эгоистические цели вы ставите выше интересов всего народа. К сожалению, вы не один, вашего брата ныне довольно много...».
      — Ясно. Кто такой?
      — Учаров. Есть адрес, даже телефон. Живет на улице Восстания в Казани. Наверное, реальный человек. А второе письмо еще хлеще. Какая-то Мартынова. Обратного адреса нет. Анонимка.
      — Читай.
      — «Я первый раз в жизни пишу писателю, но мне трудно сдержать возмущение. Считая себя, видимо, человеком безупречным в моральном отношении, вы часто и много говорите о социальной справедливости и нравственно-этических качествах, но как с этим увязывается тот факт, что в конце 50-х годов вы были активным членом «заячьей норы», нашумевшей в свое время в Казани? Моя знакомая рассказала о вас ужасные подробности. Вы — лжец и невозможный развратник! Вы — человек низкой морали и не имеете права критиковать других...».
      — Ай да баба! Так и вижу ее. Наверно, на ее лице обязательно должна быть бородавка. Где-то возле носа.
      — Ничего нет смешного. Оказывается, сам ходил в какую-то «заячью нору», а теперь смеешься,— бессильно отложив письмо в сторону, говорит жена.
      — А почему не в барсучью? Если бы этой барсучихе,— улыбаюсь я,— сказать, что я впервые чуть-чуть поцеловался с девушкой в девятнадцать лет, а второй раз столь же целомудренно поцеловался,— это было уже с тобой,— только через два года, то она умрет от разрыва сердца. Ей ужасно хочется, чтобы я был именно невозможным развратником и никем иным. Не будем ее, бедную, разуверять ни в чем.
      — А тебе не кажется, что все это уже слишком затянулось? Не кажется, что все зашло слишком далеко? Наверное, я была неправа, уговаривая тебя идти до конца. Помнишь? До какого конца? Я хотела, наверное, сказать: до победы. Но победы не видно. И будет ли она? Меня угнетает эта ненависть, которая бесконечно клубится вокруг нас. Я боюсь этих людей!
      — Все понятно. Они убивали меня раньше как прозаика. Теперь убивают как драматурга. Если я закончу «Небожителя» и сумею каким-то образом издать книгу, они будут убивать меня как религиозного проповедника и философа. Они бы давно убили меня физически, если бы могли. Страшно хочется, но колется, и мама не велит. Неопределенная политическая ситуация. Поэтому весь расчет и надежда — на инфаркт, на инсульт. Вдруг, думают, кондрашка хватит? Отсюда и эти письма, и звонки.
      — Но эти люди! Откуда у них-то злоба и ненависть? Ведь они же, уверена, не прочитали ни одной твоей книжки. Ничего о тебе не знают. Не встречались с тобой. Ни разу с тобой не разговаривали! Вот этот Учаров с улицы Восстания, эта Мартынова со своей «заячьей норой»! Откуда они-то взялись? Завтра еще какой-нибудь полоумный пришлет письмо! И опять каждое слово будет источать ненависть. Откуда?
      — Помнишь, еще в самом начале этой истории Зарипова уверяла нас с Басиным, что в обком и КГБ пришло около сорока писем от возмущенных зрителей. Или Шакирзянова из Обллита еще раньше утверждала, что их заваливали письмами. Думаешь, они врали? Нет, уверен, на самом деле были письма. Дали команду спецслужбам, те перепасовали ее своей агентуре, вот агентура и старалась. Сейчас дали этой же агентуре — по линии МВД, КГБ — указание, чтобы писали и звонили мне. И пишут, и звонят. Нагнетают соответствующую атмосферу. А куда им, бедным, деться? Подневольные люди. Не стоит обращать внимания.
      — Я не могу, Диас, не могу! Я устала. Эта их ненависть изнуряет, вливается в кровь как яд...

28 августа 1986 года

      Из письма члену Президиума Верховного Совета СССР, первому секретарю Татарского обкома КПСС Г.Усманову:
      «В течение почти двух лет я настойчиво добивался, чтобы Вы приняли меня по вопросам не столько личным, сколько касающимся сферы культуры. Попытки были безрезультатны. Сейчас я от Вас ничего не прошу для себя лично. Ни объективного отношения к своим произведениям. Ни помощи. Ни встречи. Я хочу лишь одного: чтобы нелепые, фантастические истории, аналогичные почти что двухлетнему систематическому преследованию спектакля «День Икс», травле пьесы «Ищу человека» с блокированием всех путей к ее постановке в театрах Татарии, а также систематическому преследованию их автора, больше не повторились с кем-либо.
      Надеюсь, эта чудовищная история побудит Вас что-то сделать для коренного исправления ситуации, если, разумеется, это в Ваших силах…».