Я

Роман-воспоминание

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

16

      Дорога.
      Дорога через страну (добрый кусок земли от Волги до Кузбасса), сквозь обыденность людских судеб, скуку праздных ненужных разговоров, неподвижность вагонного быта,— и, наконец, в неизвестное, за черту, которая замыкала прежде знакомый, приевшийся круг дел, решений, мыслей, за линию, где еще не ступала твоя нога.
      На третий день пути под бесконечный стук колес в раму окна вдвинулось красно-бурое здание, залоснились тонкие нити станционных линий, полилась широкая дымная пелена тумана — вставал, рос, близился Новокузнецк, и не было уже неба, черные трубы изрешечивали горизонт, густая облачная рыже-белая мгла, провисая, низко стлалась над массивами домов.
      Я вышел на перрон. Жарко палило солнце. Асфальт был черен и мягок, как шоколадное масло. Рядом, сбоку, с толстым тюком в руках посапывал, пыхтел мужик с огромной сверкающей лысиной. И сплошным красным наплывом — еще, еще чьи-то потные, распаренные, как свекла, лица. Сумятицей, базарной гомонящей толчеей пылал вокзал. У камеры хранения колыхалась цветастая, как расшитое полотенце, очередь.
      Сдав чемодан с рукописями, я медленно побрел по центральному проспекту, идущему от вокзала в центр города, держась теневой стороны, хоронясь от солнца и останавливаясь у каждого лотка с газированной водой. Хотелось пить, и жажда смиряла, глушила голод.
      Перекусив в столовой, я уже прямиком двинулся в Западно-Сибирское геологическое управление, здание которого возвышалось неподалеку. Кабинет главного геолога управления на втором этаже был огромным. И здесь солнце рвалось в распахнутые окна.
      — Я один. Согласен работать и жить в любой дыре. Но нужна комната. Отдельная. Никаких общежитий. Обязательно.
      Бурое, мясистое лицо главного геолога было потным, глаза словно полуприкрыты. Он был в засаленном чесучовом костюме, усталый, громоздкий. Громоздился, почти выпирая из кресла, опухшими в суставах пальцами машинально листая страницу с оценками в моем дипломе.
      Диплома физмата я не предъявил. С ним меня наверняка стали бы сватать на какую-нибудь канцелярскую работу в управлении. На кой черт мне городская жизнь?! Мне нужны были тишина и безлюдье.
      — Дыра, значит, надобна? Что-что, а дыры у нас есть.— Главный геолог тяжело поднялся, шагнул на свет солнца, долго стоял, отвернувшись, глядя в окно.
      — Так вот, нужен геолог в Темирской поисково-съемочной партии. Отсюда сто тридцать километров. Горная Шория. Жилье там есть. Подберут. Рудник на грани ликвидации. Узнаете все и, если условия удовлетворят, приезжайте. Назначим приказом. Если же нет, посмотрим еще, поразмыслим. Темирская партия, рудник Одрабаш.
      — Горы там есть?
      — Есть.
      — Река, небо?
      — Река и небо тоже есть. Горы, река, небо. Больше ничего.
      — Я согласен. Пишите приказ. Условия меня удовлетворяют.
      Хозяин кабинета с интересом посмотрел на меня.
      — Удовлетворяют?
      — Вполне.
      — Ну, хорошо. Тогда с Богом!
      Одрабаш. Маленький горняцкий поселок, спрятавшийся среди сопок в семи километрах от станции Мундыбаш и раскинутый по склону горы. Небольшая шахта с подъездными путями для электровозов, с красным кирпичным зданием рудоуправления, подвесная канатная дорога, шагающая своими опорами по горам, по ней руда поступала на обогатительную фабрику в Мундыбаше. Да еще три-четыре коротких улички, лепящиеся по горе. Выше улиц на гребне красно-бурой стеной отвал карьера. Валы, волны и всплески сопок, уходящие вдаль, куда-то к Алтаю, морщинистые горбы гор и внизу, глубоко внизу, в случайно открывшейся среди скал щели — бутылочный осколок Тельбеса. Горная тайга подступала прямо к улицам. Тайга островками стояла на них.
      Первый штрек был пробит здесь в 1929 году. Коллективизация — рудник давал уже железо, которое шло на трактора и плуги. Война — руда превращалась в танки и пушки. Годы послевоенного становления, леса стальконструкций, машины и станки.
      От станции Мундыбаш я шел по дороге пешком, волоча чемодан и сумку. Я проходил мимо пустых двухэтажных домов со скрипящими на петлях дверьми, с разбитыми, оплывшими паутиной окнами. В них уже не было человеческого тепла, а бродил один только ветер. Дорога петляла, и таких домов становилось все больше и больше.
      Сколько их, заброшенных приисков и рудников, рассыпано вокруг по распадкам, горам и рекам,— следов былой жизни? И, вероятно, появится еще один след. И год от года будет стираться память о нем.
      Под вечер я сидел у Валеева дома. Дождь стучал о штакетник, о раму. Было слышно, как, стекая с желоба, шумно хлещет по крыльцу вода. В палисадник из окна струей лился желтый свет, и цветы, купаясь, горели в нем, мокрые, дрожащие. Иногда стены вспыхивали, яркая белизна, четко оттеняя все, на мгновенье словно оснеживала землю. Небо пламенело, огненные синие щупальца тянулись над сопками, как живые гигантские руки.
      Квартира была захламлена, завалена журналами, книгами, грязной одеждой. Мы сидели в маленькой комнате. Шаткий кухонный стол, кровать под серым одеялом, пара стульев. Валеев был худ, тонок. Под стеклами очков пряталось худое смуглое лицо — скорее, не татарина, а какого-то араба.
      — Жена в отпуске. Одичал,— говорил он.
      В голове шумело, больно ломило виски. Качнулся к нему, поднял красный стакан.
      — Давай, Диас. Два года не виделись. Я рад, что попал к тебе. Организуем здесь еще по совместительству филиал писательской организации. Кропаешь рассказы?
      — Пишу. Да толку нет. Не печатают.
      — Меня тоже не печатают,— утешил я.
      — Здесь рядом в Куженеле, в Большетазской партии Руслан Ремизов.
      — Елки-моталки! Везде казанцы,— удивился я.
      — Его тоже не печатают,— сказал Валеев.
      — Ну, это хороший признак.
      Мы все были выходцами из казанской геологической школы и работающего при музее Горького литературного объединения. Встретить вдали, в маленьком горношорском поселке старого приятеля да услышать еще о другом приятеле, обретающемся где-то поблизости,— это была, конечно, роскошь.
      — Ладно, за встречу! — сказал Валеев.
      Не чокаясь, он выпил вино, потом, морщась, поставил стакан на край стола, не отнимая от него руки.
      — Значит, так. Ситуация у нас такая. Рудник хиреющий, на грани ликвидации. Если не найдем для него какое-нибудь приличное рудное тело, что маловероятно, через несколько лет его закроют. Ведем пятидесятитысячную съемку. Начальник партии Руткевич поехал к начальству в Темир-Тау. Там база нашей Казской экспедиции. Вернется, наверное, завтра. Я — начальник Северного отряда. У меня как раз вакансия геолога. Ты будешь работать у меня. Здесь неплохо. Природа мне нравится. Комарье есть, но особенно не досаждает. В это лето отдельные контрольные маршруты, увязка, частично пересъемка. В поле, по существу, не выезжали.
      Он замолчал.
      — Давай сейчас устраивайся, получай жилье.
      — Прямо сейчас? Так просто?
      — У нас все просто. Мимо столовой проходил?
      — Проходил.
      — Рядом поселковый совет. Игнат Федорович. Мужик с костылем. Завтра он собирался в Мундыбаш. Иди к нему сейчас. А завтра, если хочешь, сходим в маршрут. Посмотришь основной разрез. Как у тебя с деньгами? Хватит до зарплаты?
      — Если не пить и не есть, то хватит.
      — Вот тебе сто рублей. Переночевать сегодня можешь у меня.
      — Ладно, договорились.
      Я вышел на крыльцо, прислонился к косяку. Сырой ветер был плотен и пронизывающ. Шумел дождь. Шумели на юру тонкие осины. Гроза полыхала уже в отдалении. Где-то близко гремело радио. Музыка была ночной, неуловимой.
      Горная Шория. Страна железных рудников. Еще недавно я не знал о твоем существовании, и вот теперь — жить здесь, работать. Сегодня — первый день знакомства с тобой.
      Через полчаса в поселковом совете дали бумажку на две комнаты и ключ. Дом, в котором предстояло мне жить, располагался в десяти метрах от барака, в котором размещалась поисково-съемочная партия, и в пятнадцати метрах от клуба. На таком же расстоянии примерно располагалась и белая конура уборной.
      Я просунул ключ в скважину, распахнул дверь. Открылась просторная комната с давно некрашеным полом, с отставшими кое-где от стен желтыми обоями. Тронул рукой подоконник — слой серой, как труха, пыли. Во всех углах комками лохматилась паутина. Окна выходили на горы, на лиловую от дымки зыбь сопок.
      Горы и небо. Все было так, как говорил главный геолог в Новокузнецке.
      Сзади у распахнутой двери пыхтел, топтался комендант, стуча об пол костылем.
      — Побелим, любо-дорого будет. Вода есть, в коридоре. Отопление есть. Батареи действуют. Перспективки нет у рудника, жилья потому навалом. Потом получше подберу, если желание будет.
      — Годится.
      — Вот и ладно. Ты с бабой или без бабы?
      — Без.
      — Это дело похужее. Найди себе какую-нибудь хохлушку. Или я тебе найду. Она тебе живо марафет наведет.       Комендант похохатывал, оскаленно желтели мелкие гнилые зубы, весело мигал единственный голубой глаз.       — Баб не надо. Обойдусь. На войне ногу?
      — А где еще-то? На войне легче всего руки-ноги терять. Ну, бывай! Да, забыл! — комендант снова заглянул в дверь.— Завтра я в Мундыбаш наметил. А послезавтра ко мне загляни. Я тебе мебелишку подберу. Мебелишки у меня навалом. Я люблю, когда свежий человек к поселку прибивается. Бывай!
      Шел дождь. Я вышел на крыльцо барака, прислонился к косяку. Мокрое дерево приятно охлаждало лоб. Я стоял, курил, и нервное возбуждение, все набухая, пламенея и ширясь, гнало, толкало куда-то. Всполохами рвались вслед торопливые мысли. И я стоял, вслушиваясь, всматриваясь в их судорожный порывистый извив, вглядываясь в лиловую зыбь сопок. Постепенно пришло успокоение. Пожалуй, впервые за последние месяцы.
      Мне показалось, что в этом маленьком поселке в горах мне будет хорошо жить. Через неделю-другую придет контейнер с книгами, и можно будет спокойно работать. И особенно хороши будут долгие осенние и зимние вечера. Через месяца полтора-два, когда закончится полевой сезон, я слетаю на пару дней в Якутск к Фахрутдинову, последнему свидетелю, а потом уже вплотную займусь романом об отце и одновременно сагой о Либертусе и Люцифере. Материал собран. Пора приступать к написанию романа или серии романов, которые никогда не будут напечатаны. И лучше всего такую работу делать, пожалуй, именно здесь, в горах, где над головой и душой не будет, наверно, маячить тень Арансона и его подручных, тень вечного сыска.
      И прекрасно, что Валеев вдруг оказался здесь. Он окончил геофак Казанского университета два года назад. Были времена, когда мы были довольно близки. Это хорошо. Будет с кем перекинуться словом, обсудить написанное.
      Лил дождь.
      Вдруг донесся четкий стук каблуков по доскам. К крыльцу по деревянному тротуарчику подходила молодая красивая женщина. В одной руке у нее была сумка, в другой она держала за руку пятилетнюю девочку. Обе были промокшими от дождя, но, похоже, им это только нравилось.
      — Новый жилец? Новый сосед? — со смехом спросила женщина.
      — Да,— сказал я.— Только поселился.
      — Татьяна Лемехова, — женщина протянула чистую, белую, твердую на ощупь ладонь. — Учительница русского языка, истории и литературы в вечерней школе. Ваша соседка со второго этажа. А это — Любочка.
      Я назвал себя.
      — Ну-ка, показывайте свои апартаменты.
      Мы зашли в квартиру. Мои комнаты были на первом этаже.
      — Да, грязь,— сказала женщина.— И ничего нет.
      — Комендант пообещал подобрать мебель.
      — Ладно! Сейчас мы с Любочкой переоденемся и придем вам помогать.
      Через пятнадцать минут Татьяна Лемехова, уже в халате, пришла с ведрами, с тряпками, со шваброй. Через час все три окна — одна из комнат была угловой — были протерты и вымыты. Был дважды вымыт и влажно лоснился и пол. Татьяна притащила раскладушку, пару табуреток, тюфяк, простыню и одеяло с подушкой. Откуда-то с улицы, с задов дома, мы принесли вдвоем маленький кухонный столик. Он был тоже тщательно выскоблен и вымыт снаружи и изнутри. Еще через полчаса на плитке, стоящей на нем, уже кипел чайник. Но больше всего меня обрадовал самодельный, сколоченный из досок стеллаж для книг. Он тоже вдруг неожиданно появился в одной из комнат. Я тут же стал раскладывать на полках свои рукописи и словари.
      — Ну, вот, уже жилой вид,— сказала Татьяна Лемехова.
      — Здесь жили дядя Петя и тетя Наташа,— сказала Люба.— У них был Владик. Мы с ним играли.
      Потом мы пили втроем чай с конфетами и печеньем. Я смотрел на Татьяну. Ее лицо было не столько красивым, сколько прекрасным. Светло-русые, почти белые волосы окаймляли бледное, ровное по тону лицо. Такой же бледно-белой и ровной была и кожа шеи и груди. Глаза были серо-голубые, губы полуоткрытые и сочные — на нее в общем-то, было трудно смотреть. Но главная прелесть заключалась, наверное, в том, что женщина словно не замечала своей красоты. В ее движениях угадывалась сноровка и привычка к труду. Такой же сноровистой и ловкой была и ее дочь. Она не вертелась под ногами, а сама находила себе дело.
      — Что это у вас за бумаги? — спросила Татьяна.
      — Рукописи.
      — Вы пишете романы?
      — Пишу все,— отвечал я.— Научные статьи, литературные романы, рассказы. Все, кроме стихов. Стихи у меня никогда не получались.
      — И вы уже печатаетесь?
      — Нет,— сказал я.— Из всех редакций приходят одни и те же отписки. У меня такое ощущение, как будто их пишет один и тот же человек. Всюду.
      — Как интересно! Вы мне дадите что-нибудь почитать?
      — Дам. Если буду вам доверять.
      Татьяна Лемехова засмеялась:
      — Я постараюсь заслужить ваше доверие. А что это у вас за толстые книги?
      — Буквально перед отъездом удалось купить у букиниста древнегреческий и древнееврейский словари. Книги я уже послал контейнером в Новокузнецк, и вот пришлось заталкивать эти словари в чемодан.
      — Но зачем вам древнегреческий и древнееврейский? Да еще один, по-моему, с французского, а другой — с немецкого?
      — Хочу сам прочитать некоторые древние тексты. Если бы вы знали, сколько встречается искажений. Языки мне даются легко. Я хочу понять природу зла и добра. В ее изначальном облике.
      — Вы не сумасшедший, Бахметьев?
      — Нет,— сказал я.— Но я хочу стать совершенным человеком.
      — А это возможно?
      — Это-то я и хочу узнать. Возможно ли это в принципе?
      — И вы на самом себе проделываете такой эксперимент?
      — В некотором роде,— улыбнулся я.— Если все это вам трудно воспринять, можете считать это шуткой.
      Татьяна помолчала, потом произнесла:
      — Вы мне нравитесь, Булат. Я думаю, мы подружимся.
      — Не знаю,— сказал я.— От вас исходит какая-то опасность. Я не могу выразить это внятно, но я чувствую.       — Красива? Поэтому?
      — Вы не красивы. Вы прекрасны. Какая-то угроза отчасти таится и здесь. Но не вся. Что-то есть и еще. И давайте определимся сразу, Татьяна. Вы мне нравитесь тоже. И я не против дружбы. Но не больше. Я недавно потерял жену. И мне не до любви. Не хочу. Да и на том пути, который избран мной, лучше быть одиноким.
      Татьяна засмеялась, ее лучистые серо-голубые глаза обдали меня какой-то теплой волной.
      — Я не буду вас соблазнять, Бахметьев. Успокойтесь. Однако, какое совпадение. Вы потеряли два месяца назад жену, а я — два года назад мужа. Нашли мертвым в карьере. То ли упал нечаянно, то ли сбросили. Кто-нибудь из моих тайных поклонников.
      — Откуда вы знаете, что моя жена умерла два месяца назад?
      — Показалось. Я ошиблась?
      — Нет.
      — А знаете, в чем трагедия, Бахметьев, красивой женщины? Чистые, сильные, здоровые мужчины боятся подойти к ней. Красота их пугает. Они сразу же чувствуют свое несовершенство. Но зато на красоту летят наглецы, шваль, отбросы. И вот ждешь чистого человека, устаешь, обманываешься и попадаешь в руки какого-то подонка или ничтожества. Ладно, будет еще время для разговоров. О многом еще поговорим. Пойдем, Любочка! Спать уже пора. Спокойной ночи.
      — Спокойной ночи,— сказал я.
      Лил дождь.
      Я вышел на крыльцо и в рубашке, с обнаженной головой ступил под дождь на деревянный тротуарчик, потом медленно пошел, чтобы выйти на дорогу. Я не знал, куда я иду. Тусклым, жиденьким светом мигали одинокие огни поселка, спрятанного жизнью где-то на краю земли.
      Господи, спаси, говорил я. Спаси и дай силы идти по тому пути, который избрала душа.