Я

Роман-воспоминание

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

12

      Все зимние каникулы прошли в непрерывных поездках.
      Сначала была Йошкар-Ола, потом через Москву я проехал в Воронеж. Последней точкой моего розыскного вояжа стала тихая провинциальная Вологда.
      В Вологде было холодно. Резкий ветер пробирал насквозь. Выйдя из здания вокзала, я подозвал такси. Адрес у меня был, но все равно полдня ушло на поиски еще одного свидетеля жизни и борьбы отца.
      Течение и исход каждой встречи были непредсказуемы. Кем я был в этом поиске? Охотником, розыскником, впавшим в азарт погони и бегущим по следу? Мстителем? Орудием возмездия?
      Мощная шея, широкое скуластое лицо, нос приплюснутый, как бы перебитый, с длинным кончиком, нависающим надо ртом. С левой стороны лба легкий шрам до середины носа. Мясистые губы, взгляд уверенный. Цвет лица нездорового, свинцового оттенка, волосы в беспорядке. Рот его часто искривлялся в каком-то судорожном подергиванье. На руке наколка — цветок. Наверное, это самое умилительное — цветок на руке экс-палача. Голос густой, с каким-то дефектом произношения, словно мешающим выговорить звук «с».
      Таким был Валерий Маркелов, работающий слесарем в Вологодском педагогическом институте.
      Выпить и поесть на дармовщинку — только на это можно было подбить этого человека.
      Я уговорил Маркелова зайти в ресторан. Мы разделись на вешалке. Распорядитель зала важно провел нас к столу у окна, накрытому розовой скатертью и уже сервированному.
      Подошел сонный официант, вытащил из кармашка блокнотик.
      — Поллитра нам хватит. Кроме водки, ничего не признаю! Поесть что-нибудь побольше... Да, жаркое в горшочке — это хорошо. Борща еще давай! А закусь сам придумай, но чтоб было вкусно!.. Так какая же надоба во мне появилась?
      — Мне то же самое запишите.— Мы отпустили официанта.
      — Какая надоба? Вы, вероятно, должны помнить комроты Бахметьева,— сказал я.— Вы были у него взводным. Это было в сентябре 1941 года. Бой у деревни Малая Осиповка. Вашу роту оставили прикрывать отход полка или дивизии.
      — Вы меня путаете с кем-то.
      — В том бою вы попали в плен,— терпеливо продолжал я.— После войны за измену, за то, что служили у немцев в зондеркоманде, отбыли срок. Срок значительный. Не досидев до конца, были амнистированы.— Я помедлил секунду.— Все правильно? Все сходится? — Маркелов угрюмо молчал.
      — Сюда, в этот город, я приехал не для того, чтобы с кем-то валять дурака. В еще меньшей мере мне хочется заниматься этим делом с вами.
      — Не понимаю, о чем говоришь.— Вдалеке мелькнул официант.
      — Эй, хозяин! — вставая, Маркелов махнул ему рукой.— Знаешь, раздумал. Отмени мой заказ. Совсем нет времени.
      — Я уже передал заказ на кухню.
      — Не обращайте внимания,— сказал я официанту, обнимая Маркелова.— Он шутит. Садись, Валерий Сергеевич. Такое ароматное жаркое. Грех отказываться. Не нужно ничего отменять.— Я взглянул на официанта.— Если можно, воды, пожалуйста. Минеральной воды.
      Мы опять сели за стол. Официант отошел.
      — Сейчас принесут минеральной воды. Выпьете, успокоитесь. Чего бояться? Что страшного? Сидим в весьма приличном ресторане, за чистым столом. Смотрите, довольно уютно, скатерть очень чистая. Мне, например, очень хочется есть. Со вчерашнего дня во рту ничего не было. Из Воронежа в Москву. Из Москвы сюда.
      — Что вам нужно от меня?
      — Я уже объяснял вам,— сказал я.— Я приехал сюда, в этот город, чтобы встретиться и поговорить с вами. Во время войны мой отец Бахметьев пропал без вести. Вы можете дать мне какую-то нить, по которой я мог бы пойти дальше. Со многими я переписывался, кое с кем встречался и вот вышел на вас, на человека, который... В Малой Осиповке, к слову, вас помнят до сих пор! Мир удивительно мал. Люди связаны друг с другом. И, оказывается, помнят все. Можно бесконечно идти по следу от одного человека к другому.
      Первые слова, громко вырвавшиеся из судорожно дернувшегося рта — истерично, с каким-то даже взвизгом:
      — Все это было давно! Я все искупил! Все! — выкрикнул Маркелов. Я оглянулся. В ресторане было тихо и пустынно. Кажется, никто не обратил на нас внимания.
      Появился официант. На подносе возвышались бутылки водки и минеральной воды, стояли тарелки с закусками. Открыв бутылки, официант молча удалился.
      — Да, это было давно,— тихо сказал я.— Но не очень.
      — То, что знаю, скажу,— Маркелов подался вперед.— Только знать всегда я старался мало. Понял, мало! — он мрачно взглянул на меня.— Никогда не входил в подробности. Вообще всю жизнь старался не знать того, что мне самому не нужно. Проку от меня, как от козла молока.
      — Вы служили в одной роте с моим отцом. Он был вашим командиром роты. В окружении, во время боя у деревни Малая Осиповка, вы попали в плен. Отец был взят в плен позже. Месяца через два с половиной. До прихода немецких похоронных команд его, тяжело раненного, успели вынести с поля местные жители. Около двух месяцев он лежал на дальнем лесном кордоне. Там было устроено что-то вроде подпольного госпиталя. Меня интересует, как случилось, что через эти два месяца вы, его однополчанин, его взводный, оказались среди тех полицейских и солдат зондеркоманды, которые на рассвете шестнадцатого декабря окружили избу, где скрывались раненые и где находился мой отец? Формально повторному наказанию вы не подлежите. Лично вам ничто уже больше не угрожает. Но я иду по следам отца. У меня свое следствие. Мне не нужно демонстрации раскаянья, лживых заверений. Не нужно игры. Я всего лишь хочу знать, что произошло в тот день?
      — Документы?!
      — Что?
      — Покажи свои документы.
      — Документы? Пожалуйста.— Я вынул студенческий билет.— Я частное лицо.
      — Паспорт? — Маркелов внимательно изучил мои документы.— Студент, значит. А что у тебя в портфеле?
      — Зубная щетка, мыло, носки. Можете не беспокоиться. И прошу вас — на «вы».
      Маркелов не понял:
      — Что?
      — Обращайтесь ко мне на «вы».
      — Зачем ты все это копаешь?
      — Такая натура,— сказал я.— Удовлетворит вас такое объяснение? В свою очередь, вопрос к вам. Как вы попали к немцам?
      — Был кошмарный бой. Нас перебили. В лагере кормежка раз в день. Да и то если сумеешь вырвать кусок. Спать — на сырой земле. Левая рука начала гнить. А с одной рукой что? До еды даже дотянуться нельзя. На цементном полу две железных бочки, в них варево. Но что такое две бочки, когда народу несколько тысяч? Часто вообще суп наливали в желоба. Хочешь есть, лакай, суй морду в вонючую жижу. Эсэсовцам потеха. А то еще в умывальник еду нальют. Все лезут, топчут друг друга. А охрана дубинками по головам и спинам, а то и очередью полоснет. Жизнь это или что? Ефрейтор пришел: кто, мол, хочет поработать на рейх? Поначалу думаешь: надо как-то перехитрить, приспособиться. Вот и приспособился. На каждую хитрость свой капкан есть. Капканчики в жизни на все случаи имеются.
      Официант расставлял на столе дымящиеся тарелки с борщом, жаркое в горшочках.
      — Давай лучше питаться, студент. Да и водчонку надо попробовать. Не протухла ли?
      Когда официант отошел, Маркелов мрачно продолжал:
      — Посмотрел бы я на такого хлюста, как ты, если бы его в полуобморочном состоянии подержали. И если б он знал, что подохнет обязательно! Видел ямы, битком набитые трупами и посыпанные гашеной известью? Может, на ее краю выкрикнул бы для пущего эффекту какую-нибудь предсмертную тираду? Вроде того, что работать на них не согласен, мол, правда за нами, а история покажет?! А им плевать: кричишь, не кричишь. У них работа, которую делать надо. Предсмертная икота твоя в работу тоже входит. Кричали так некоторые. И на допросах кричали. С эффектами умирать легче. Оправдание смерти есть.
      — На допросах? — уточнил я.— Вам приходилось потом присутствовать и на допросах?
      — Студент!.. Я таких студентов...
      — Что?! Что вы делали с такими студентами? — Маркелов посерел. По лицу его тек пот.
      — Ешь, студент. Ешь, пока можешь есть. А лучше проваливай.
      — 16 декабря 1941 года. Лесной кордон у Малой Осиповки. Последний бой Бахметьева?
      И снова будто бешенство ожгло Маркелова. Подавшись ко мне, он истерично забормотал:
      — Да, стрелял! И в комроты стрелял! Всех бы вас! Всех!
      — Что там было? Что произошло?
      Он вдруг схватил меня за руку у локтя, крепко сдавив, словно клещами.
      — Вот ты кто, вон ты как обернулся! — шептал он сквозь зубы.— Собственным сыном прикинулся, Бахметьев? Думаешь, со страха в штаны наложу? Нет, дружок. Через мои руки вашего брата, знаешь, сколько прошло! А я вот живой еще. Через все смерти свою жизнь пронес. Не забыл, как ты меня сучил, когда я тебя, связанного, на телеге вез? Так кто прав? Кто?!
      — Да, я это и хочу знать,— прошептал я.— Кто прав? — Маркелов захохотал. Хохот вдруг оборвался:
      — Померещилось. Хе-хе! Померещилось! Мерещится иногда всякая чертовщина.
      — Вот минеральная вода,— сказал я.— Пейте... Зачем только зубами клацать? — я глядел Маркелову в лицо, неприятное, нездоровое, с каким-то свинцовым оттенком, и вдруг мне показалось, так ясно, что у меня даже помутилось в голове, что я вижу человека, который скоро умрет.
      Снова во мне возникло то, что я уже ощущал дважды при разговорах с Фишманом и Синицким. Во время встречи с Синицким это была как бы беглая, случайная мысль, словно бы легкое дуновение ее. Потом я забыл об этом ощущении. Но при встрече с Фишманом это было уже четкое, зафиксированное в сознании представление, тут же на глазах, спустя несколько минут, осуществившееся. Тогда тоже появилось вначале ощущение его неизбежной смерти. И ту же печать блуждающей где-то рядом смерти, некоей неизбежности я увидел внезапно на лице Маркелова.
      — Это твоя последняя исповедь,— сказал я едва слышно, потеряв вдруг все силы.— Говори.
      С этой минуты я будто приобрел над Маркеловым какую-то странную, таинственную власть. Тяжелым взглядом я смотрел ему прямо в глаза, а его словно прорвало:
      — Я все расскажу, все! Взяли в команду. Стал работать у них. На подсобке — подать, привезти. И тут — первая операция. Повезли. Разве я знал, что на комроты нарвусь? Прибыли на место, расставили посты. Все как положено. Выходы из избы прикрыты. Светает, солнышко как раз взошло над леском. Снежок лежит. Чисто!.. Я все искупил! Если и была на мне вина, я всю ее до последней капли отработал! От звонка до звонка! Только нет на мне вины!
      — Дальше!
      — Да, как сейчас все помню! Как вчера было!
      — Дальше!
      — Трое нас новичков было, трое. Двое из местного населения, и я — из пленных. Знаешь, лежу на земле, и все во мне дрожит. Хотелось, чтоб скорее все кончилось. Техника какая? Замарать человеку руки кровью по шею, чтобы возврату не было. Но и самим, знаешь, самим нам тоже хотелось кровянку скорее пустить. Да, хотелось! Освобождение приходит. Освободиться хотелось. Ефрейтор кричит: бросай гранату! Санек гранату в окно, но она — бац по раме. Разорвалась, вреда никому. Пальба, я избу поджег, пламя все больше, бревна трещат. Около часа вся эта канитель продолжалась. Дым валит, вдруг из окна трое вываливаются. Мордой в землю. И через огороды в лес. Двоих овчарки загрызли, а одного, полуобожженного, как трофей, в комендатуру поволокли. В телеге гляжу: комроты, оказывается, Бахметьев! Я пьяный в лежку был. После боя мы еще подбавили. Самогону, считай, несколько канистр было. Я больше литра в себя всадил.
      — О чем шел разговор?
      — Какой разговор?
      — В телеге. С Бахметьевым?
      — Сучили друг друга. Он меня матом поливал. А я — его! Пьяный был в дрезину. Не помню. Помню только, что потом свалился рядом с ним. Он связанный лежал, а я без привязи. Всех укачало. Все были одна пьянь. Весь обоз! Немцы свое горланили, мы — свое.
      — Свое?
      — Свои песни. Я — про Стеньку Разина. Где он княжну утопил.
      — Что дальше произошло с Бахметьевым?
      — А не знаю! В комендатуре вроде избили сильно, а потом увезли куда-то. Ничего больше не знаю. Вот ты появился… И все, что я знаю!
      — Значит, первая операция,— сказал я.— Что потом?
      — Не спрашивай лучше. Зачем? Я за все ответил. Только мне кто ответит?! Мне?
      — Много людей убивать пришлось?
      — Я сам не убивал. Когда приказывали, выполнял. А как не выполнить?
      — Вешать приходилось?
      — Я во вспомогательных частях служил. В обслуге. В караульной службе.— Маркелов не мог выдержать взгляда.— Зондеркоманда есть зондеркоманда. Все приходилось… делать.
      Ощущение, что я разговариваю с человеком, уже помеченным знаком смерти, все усиливалось. Оказывается, я все еще держал в своей руке ломоть хлеба. Еда внезапно вызвала отвращение. Я не мог даже смотреть на жаркое. Мои руки показались вдруг нечистыми. Я положил хлеб.
      — Почему тебя не расстреляли после войны? Учли молодость, раскаянье? Или нужна была рабочая сила на лесоповале?
      — Я прошу тебя. Христом-Богом прошу тебя, Бахметьев. Отпусти меня, отпусти! Дурно мне.
      — Нет, ты расскажешь мне все. Даже то, что таишь от самого себя! — безжалостно продолжал я.— Мне надо знать, почему ты стал предателем, вешателем, убийцей?! Мне нужно знать, сколько раз ты отмывал свои руки от крови? Мне нужно знать, почему ты, человек... Да, при каких обстоятельствах обычный человек, самый обыкновенный человек может стать убийцей! Мне нужно знать это, Маркелов. Знать, что сильнее: обстоятельства или человек? И знать, с кем боролся отец? С кем и против чего? — Лицо Маркелова будто на глазах превращалось в маску.
      — Что я мог? Никто ничего не мог,— потерянно бормотал он.
      — Ты убивал, потому что ничего не мог сделать? Но убивать мог?
      — Я делал то, что меня заставляли делать. Что делали другие.
      — Значит, каждый? Каждый при известных обстоятельствах?..
      — Если кто не толкал в душегубку, его самого заталкивали в нее! Что мы могли?
      Меня самого уже шатало.
      — Я не судить тебя пришел,— шептал я.— Мне нужно понять, понять. Но, впрочем, может, и судить? Как тебя не судить? Смотри, на твоей руке — кровь отца! Может, и судить!
      — Моей же душой вместо удавки шею мне стягиваешь? А если нет души этой у меня? Вся вышла? Или на совесть капаешь? А ежели и ее тоже нет? Ничего вообще нет на земле. Один закон выживания! Жив — значит, прав!
      — Нет, Маркелов!
      — У всего мира на шее удавка была! Что здесь один человек? Я со своей шеи веревку снимал! Со своей, понял? Со своей!
      — Оправдания хочешь? Не будет тебе оправдания! Не будет! — выкрикнул я.
      Подошел официант. Важно подкатил, словно приплыл, распорядитель зала.
      — Что вы расшумелись? Беспокоите посетителей.
      Я оглянулся. Две-три пары за соседними столами испуганно смотрели на нас.
      — Ладно, братишка, ладно! На тебе. Сколько мы должны?
      Расплатившись, мы вышли из ресторана. Стемнело. Дул порывистый ветер. В лицо било снегом. На противоположной стороне улицы, над входом в магазин, возле которого бурлила толпа, вспыхнули неоновые буквы.
      — Я не знаю, можно ли этого избежать? Но вы, Маркелов, скоро умрете. Попробуйте обмануть свою смерть, отсрочить ее,— с какой-то удивившей меня самого уверенностью произнес я.
      Дернувшись, как от удара, сверкнув испуганными глазами, Маркелов, грузный, неповоротливый, неряшливо одетый, чуть припадая на левую ногу, метнулся от меня в сторону, наткнулся на стену и по какой-то нелепой кривой побежал тяжелой, подпрыгивающей рысью от входа в ресторан на другую сторону улицы, ближе к толпе, кипевшей у входа в универсальный магазин.
      «Сейчас его собьет машина»,— вдруг холодно и ясно подумалось мне.
      Груженный железными трубами «ЗиЛ» вдруг выскочил откуда-то из соседнего проулка. Машина шла, вихляя из стороны в сторону. За рулем сидел пьяный амбал. Лицо его было раздуто, как багрово-алый шар, глаза остекленели. Высунувшись из кабины, он что-то орал.
      Маркелов уже почти перебежал через улицу, до тротуара осталось всего два-три метра, но «ЗиЛ», взревев мотором, внезапно повернул прямо на него. Передком машины Маркелова ударило уже в каком-то метре от тротуара. Сначала его отбросило вперед, потом переднее колесо, протащив несколько метров, переехало его. Толпа, топчущаяся у входа в магазин, казалось, взвыла одним огромным воем ужаса, и тут только пьяный амбал нажал на педаль тормоза. Задние правые колеса сдвоенной массой навалились на грудную клетку, перевалились через тело, и машина застыла. Что-то хрустнуло, а может,— это сдвинулись железные трубы в кузове. Из-под колес текла кровь. Водитель вывалился из кабины, упал и пополз на четвереньках к телу. Установилась мертвая тишина.
      Мне вдруг стало страшно. Это была уже вторая смерть, которую я видел и которую, возможно, сам вызвал. Что-то ирреальное, какой-то мистический сюр присутствовали во всем этом. Фишман, Маркелов, и каждый раз после встречи со мной? И каждый раз во мне созревало ясное до предела, ощутимое до физической четкости предчувствие их конца. Что это? Может быть, только случайное совпадение? Я не знаю еще ничего о Синицком. Возможно, и с ним уже произошло что-то? Но даже если не три, а только две смерти?
      Но подряд, и всякий раз как результат встречи со мной? Кто я в этом случае? Орган возмездия? Орудие мщения? Конечно, если быть до конца честным, предельно честным, я хотел их смерти. Они предали отца. Почему я должен был жалеть их? А может быть, это мое желание, тайное, невысказанное, глубоко запрятанное, рвало на части их ауру, безжалостно пробивало брешь в их биополе? И они становились беззащитными. Так кто я в этом случае? Невольный убийца? Физический мститель?
      Сгрудившаяся у «ЗиЛа» толпа закрыла от меня труп Маркелова.
      Подкатили машины ГАИ с мигалками. Гаишники начали опрашивать людей, что-то измерять рулеткой.
      С трудом отведя взгляд от них, от толпы, сбежавшейся на запах смерти, и вытерев лицо кожаной перчаткой, я медленно побрел по улице. Душа словно находилась в забытьи, состоянии какой-то бессознательной онемелости,— действия, совершаемые мной, были механическими. На глаза попался главпочтамт, и я зашел в него. Гюльназ должна была написать мне в Вологду. Получив в окошке письмо, я машинально сунул его в карман пальто. Не было сил читать. Больше того, мне показалось, я не имею сейчас даже права читать письмо. Также случайно попалась на глаза гостиница. Я намеревался этим же вечером уехать снова в Москву, чтобы пересесть там утром на какой-нибудь сибирский поезд, идущий транзитом через Казань, но вдруг ощутил: сил куда-либо ехать нет совершенно.
      Администратор гостиницы, пожилая женщина с крашенными под медь волосами, сверив заполненную карточку с данными паспорта, молча дала ключ от номера.
      Слава Богу, у меня была койка на ночь. Были подушка, чистая простыня и одеяло, под которым можно было спрятаться от мира и от самого себя.
      На часах было пять утра, когда я очнулся в маленьком номере и зажег ночник, висящий над кроватью на желтой стене.
      Поднявшись и подойдя к шкафу с одеждой, я вытащил из кармана письмо Гюльназ, распечатал его.
      «Я пишу тебе в Воронеж, пишу тебе в Вологду, пишу в Казань. Какая-то непонятная страсть, которой поранено мое сердце, постоянно уводит тебя от меня. Во мне — безумная тоска и боль. Мне не хватает твоей любви, твоих ласк. Я заболеваю от этого. Да, я хочу, хочу, чтобы ты всегда помнил меня. Чтобы понял, наконец, что любовь, а не истины о человеке на самом деле нужны тебе. Я хочу, чтобы ты вернулся ко мне из того страшного мира, в котором живешь. Я думала, мы молоды и здоровы. Впереди у нас большая прекрасная жизнь. Мы будем счастливы. Мы уже счастливы, потому что нашли и любим друг друга. Но теперь я чувствую: в твоей жизни есть что-то, угрожающее нам двоим. Ты не можешь остановиться. Ты никогда не остановишься в своем поиске. И почему-то в сердце исчезает уверенность, что наши жизни пройдут сплетенные вместе. Я чувствую, что мы входим с тобой в какую-то роковую полосу. И радость, жившая всегда во мне, угасает от предчувствия беды.
      Где ты теперь? Порой я так боюсь за тебя! Береги себя, береги свою душу».
      — Ты права. Я не могу остановиться,— услышал вдруг я свой голос и увидел себя в зеркале шкафа. В предрассветном мраке при свете ночника на меня напряженно смотрел полураздетый человек.— Остановиться или продолжать — это главный вопрос,— услышал я снова свой голос.— Мне предстоят еще встречи и с другими людьми. Но что если с ними случится то же, что произошло с Фишманом и Маркеловым?