Часть третья

1987

3 февраля 1987 года

      Из жалобы министра культуры ТАССР Марселя Таишева в Министерство культуры СССР и редакцию журнала «Театр»:
      «Министерство культуры ТАССР сообщает, что в статье Н.Велеховой «День Икс, или Будущее, которое вне нас», опубликованной в журнале «Театр» (№ 12, 1986), дан глубокий анализ драматургии Д.Валеева. Автор справедливо дает положительную оценку таким пьесам Диаса Валеева, как «Дарю тебе жизнь», «1887», постановка которых была осуществлена на сценах театров нашей страны.
      Однако ряд высказываний Н.Велеховой по поводу спектакля «День Икс» в Казанском БДТ имени В.И.Качалова не всегда соответствует действительности.
      В статье необоснованно противопоставляются театры двух национальностей — Казанский Русский Большой драматический театр им. В.И.Качалова и Татарский государственный академический театр им. Г.Камала. Спора между театрами, о котором пишет Н.Велехова, не возникало. При приеме спектакля «День Икс» художественным советом Министерства культуры действительно был высказан ряд объективных принципиальных замечаний. В обсуждении участвовали пятнадцать человек, в том числе семь кандидатов наук — искусствоведения и филологии. По единодушному мнению членов художественного совета главным недостатком спектакля называлось смещение идейных акцентов, искажение исторических фактов, связанных с жизнью и деятельностью Джалиля и его соратников.
      По существу в спектакле происходила реабилитация образов врагов.
      Декорации спектакля «День Икс» не сжигались. Н.И.Басин уволился в июне 1985 года не в знак протеста, как указывает Н.Велехова, а задолго до снятия спектакля с эксплуатации (март 1986 г.). Приехавшая из Москвы комиссия в составе семи человек (Б.Малкин, К.Мухин, Е.Зубкова, З.Кочеткова, П.Аркадьев, Н.Путинцев, З.Кадырова) просмотрела спектакли не только в Татарском театре им. Г.Камала, но и в Казанском Большом драматическом театре им. В.И.Качалова.
      Не соответствующие действительности факты, имеющиеся в статье Н.Велеховой «День Икс», или Будущее, которое вне нас», искажение исторических коллизий, связанных с жизнью и деятельностью поэта-героя Мусы Джалиля, как и в ранее опубликованной статье «Не терпит суеты» (Советская культура, 1986, 8 июля), вызывают существенные возражения со стороны театральных критиков, историков, джалиловедов республики».

1 марта 1987 года

      Из письма заместителя главного редактора журнала «Театр» С.Абрамова министру культуры ТАССР М.Таишеву *:

      * Копии обоих писем были любезно предоставлены автору редакцией журнала «Театр».— Д.В.

      «В Ваших замечаниях по статье Н. Велеховой «День Икс, или Будущее, которое вне нас», оцененной Вами в целом положительно, вновь поднимается разговор о судьбе спектакля Театра имени В.Качалова «День Икс» Диаса Валеева, снятого, как Вы пишете, с эксплуатации. Как считают видевшие спектакль критик Н.Велехова и первый заместитель главного редактора журнала «Театр» Ю.Шуб, спектакль был по идее антифашистским, отражал героизм советского татарского народа, создавал яркий образ Мусы Джалиля. Положительно оценивался спектакль и газетой «Советская Татария» в рецензии Х.Кумысникова (14.04.1985), отмечавшего, в частности, что постановка тепло принимается зрителем. Поэтому никак нельзя согласиться с тем, что этот спектакль по каким-то причинам был снят с афиши.
      К крайнему нашему удивлению, Вы сообщаете, что спектакль «День Икс», который смотрели и обсуждали пятнадцать человек, в том числе семь кандидатов наук, «реабилитировал образы врагов». Позвольте не поверить и этой формулировке, посчитав ее недоразумением, так как спектакль был принят, выпущен, шел полтора года, пьеса была неоднократно опубликована в сборниках и журнале, имела прессу. Так что согласиться с Вами по поводу «реабилитации образов врагов» мы не можем. Никакой «реабилитации врагов», то есть их оправдания, в трагедии Валеева и в спектакле, наполненных жгучей ненавистью к фашизму, нет и не было. Нужно ли после этого доказывать, что отношение к спектаклю было предвзятым?
      Спектакль был снят, несмотря на явную, на наш взгляд, неразумность такого решения: нельзя было лишать зрителя Театра имени В.И.Качалова возможности ознакомиться с этой страницей истории сопротивления фашизму, которое вынес на своих плечах многонациональный советский народ. Муса Джалиль (образ которого в спектакле создали режиссер Н.Басин и актер Ю.Федотов) выразил героический дух татарского народа, не сломленного в испытаниях. Однако ничто не помешало изъятию спектакля о Джалиле из репертуара Театра имени В.И.Качалова.
      Статьи Н.Велеховой в «Советской культуре» (8.07.1986) и журнале «Театр» (№ 12, 1986), в которых содержалась защита спектакля «День Икс», между тем давали надежду на то, что в республике будет обращено внимание на неверное отношение к этой серьезной работе.
      Должны обратить Ваше внимание и на то, что нарушением этики явился тот факт, что председатель московской комиссии, отсматривавшей спектакли к 40-летию Победы, Б.Малкин получил предложение ставить спектакли в театрах Казани.
      Уход Н.Басина с поста главного режиссера Театра имени В.Качалова связан и с тяжелой судьбой спектакля «День Икс», и с неверной практикой приемки спектаклей. Трудности начались, судя по протоколам, с декабря 1984 года; в июне 1985 года Басин, по его признанию, ушел из театра (что вполне совпадает и со сведениями, приведенными в письме Министерства культуры ТАССР).
      Но есть еще один вопрос, на котором мы считаем нужным остановиться. Речь идет о бездоказательном обвинении статьи Н.Велеховой в «искажении фактов жизни и деятельности Джалиля». В статье нет ничего подобного, автор следует общепризнанной и правильной концепции подвига Мусы Джалиля.
      Позволим себе процитировать, что о нем написано в этой статье: «Муса Джалиль воспитан на идее свободы, всемирной революции, борьбы за человеческое достоинство,— это идеи времени его юности. Он все впитал, и как на войне, так и в заключении эти идеи им движут. Джалиль не одинок, им собраны единомышленники, им тоже не дает бездействовать идея, которая ими впитана как идеальное представление о взаимоотношениях в социалистическом обществе».
      Трудно понять, как такие определения Джалиля могли натолкнуть автора письма на бездоказательные, несправедливые обвинения.
      С глубоким уважением пишется в статье о татарском национальном герое. В статье нет и противопоставления театров двух национальностей. В статье говорится о необходимости играть пьесу о Мусе Джалиле в русском театре так же, как и в татарском. Это объединение, а не противопоставление. Цель — популяризировать историю и ее героев среди современников. Вот единственная задача и автора статьи, и журнала, в котором эта статья была опубликована».

2 марта 1987 года

      Председатель Союза писателей Татарии, член Президиума Верховного Совета ТАССР Туфан Миннуллин пишет грубое, крайне оскорбительное письмо лично Нине Велеховой. Так ему не понравилась ее статья в журнале «Театр». Об этом мне рассказала по телефону Нина Велехова. А секретарь Татарского обкома КПСС, член Президиума Верховного Совета республики Раис Беляев в связи с этой же статьей обращается с жалобой на журнал в отдел культуры ЦК КПСС.
      Нет, разумеется, гарантий, что «жалобы» и «заявления» высоких представителей казанской политико-государственной администрации не нарушили покой еще каких-то комитетов, редакций, министерств. Отмечаю лишь то, что стало достоверно известным мне на сегодняшний день...
      Воистину сюжет для фарса: патентованные аппаратчики, опытные, матерые асы на ниве политической интриги, мастера карьеры, на которых пробу ставить негде,— в роли страдальцев и обиженных жалобщиков.
      В Доме актера срочно собирается расширенная коллегия Министерства культуры Татарии, Союза писателей и Союза театральных деятелей республики с привлечением театрального актива. Назрело время для обсуждения важной темы: взаимоотношений драматурга и театра.
      Декорации спектакля «День Икс» сожжены, пепел развеян по ветру, драма «Ищу человека» подвергнута организованному разгрому, режиссер-постановщик изгнан из театра, а бедный драматург, уйдя в глубокое подполье, зализывает полученные раны и, забыв обо всем, спрятавшись от всех, пишет роман-утопию, однако никто ни единым словом не обмолвился в нашу защиту.
      В роли радетелей о красоте и истине в театральном искусстве вновь выступают под протокол заведующая театральным отделом Министерства культуры Фаузия Усманова, секретарь партийной организации Союза писателей критик Рафаэль Мустафин, председатель Союза театральных деятелей республики Рашида Зиганшина, старший научный сотрудник Института языка, истории и литературы имени Г.Ибрагимова критик Ильтани Илялова, главный режиссер ТГАТ имени Г.Камала Марсель Салимжанов, председатель Союза писателей Татарии, драматург Туфан Миннуллин, секретарь Союза театральных деятелей Ирма Гатова, директор Театра им. В.И.Качалова Евгений Кузин, доцент института культуры критик Рауф Игламов. Это все «старые лица», давно уже запятнавшие себя открытым или тайным участием в коллективной охоте на нас. Я упомянул только малую часть имен. На расширенную коллегию приглашены десятки людей. Все, кроме меня и Басина.
      Да и что нас приглашать? Мы теперь — посторонние, и к театру не имеем никакого отношения.
      Жизнь — театр немыслимого, невероятного, запредельного абсурда, и нет абсурду ни конца, ни края.
      Вечером, как всегда, бродим с Натаном Басиным по пустым аллеям маленького городского сада возле психбольницы на Волкова. Только что выпал снег, вокруг чисто, бело, и кажется, что и мир также девственно-чист и свеж. Через узкий просвет в облаках виден тонкий серпик луны.
      Сколько таких прогулок и разговоров было уже за эти годы у нас?
      — Ну, что скажете, Натан Израилевич? Спектакль давно физически уничтожен, а баталии вокруг него не прекращаются! Вы что-нибудь в этом кошмаре различаете или нет? Я все не могу понять, кто сумасшедший: мы или они?
      — Удивительно!
      — Их больше. Следовательно, сумасшедшие, видимо, мы.
      — Наверное, так,— соглашается Басин.
      — Заметьте,— продолжаю я.— Сначала они учили меня, как писать пьесу. Затем им не понравился наш спектакль, и они вразумляли вас, как создавать спектакль. Сейчас им не нравится, что написала о спектакле Велехова, и они хотят диктовать и критику, как писать статью. Потрясающий универсализм, а? Нам бы эти способности!
      — Несчастные!
      — Кто? — спрашиваю я.
      — Мы. Мы все. Я включаю в это «мы» и их, и нас. Мы все глубоко несчастные люди.
      Мы вдруг смеемся. Что же нам, несчастным, еще делать в этом абсурдном, непонятном мире?
      — Однако все-таки прогресс есть,— улыбаясь, говорю я.— На расширенную коллегию нас с вами почему-то не пригласили. Они уже боятся нас. Боятся, но все еще из подворотни норовят схватить за штанину!
      — Не обольщайтесь. Они хватают за горло, а не за штанину.
      — Но я не понимаю, какой смысл в этой расширенной коллегии? — говорю я.— Зачем они ее собирали?
      — Наверное, они, Диас Назихович, коллекционируют протоколы. Им, поди, нужно послать куда-нибудь очередной протокол. В ЦК КПСС, например. Там, вероятно, его ждут не дождутся! А может, они просто окончательно сошли уже с ума? Смотрите, машина остановилась. Кого-то привезли в психбольницу. Это не их?
      — Это за нами, Натан Израилевич.
      Шутки приговоренных.
      Басина гложет тайная боль.
      Тридцать лет жизни отдано театру. Это крупный незаурядный мастер. Выдающийся режиссер. Он отравлен театром, театр для него как наркотик. Но вместо него — работа в институте культуры.
      — Я рассчитывал, что мне сразу же дадут театр в каком-нибудь другом городе,— продолжает он.— Но, похоже, они блокируют меня. Что им стоит позвонить в обком, в министерство или управление культуры того города, куда меня хотят пригласить для работы в театре, и облить меня помоями с головы до пят? Сказать, допустим, что я болен, неуправляем или безнадежно стар. Такое ощущение, что этим они уже и занимаются. Щупальцы их протянуты всюду. Вот приглашали в Нижний Новгород, а сейчас — почему-то отбой. Вчера звонил туда — какой-то странный разговор. Все это, пожалуй, не ненависть, хотя и она примешивается. Это — естественная аппаратная предусмотрительность. Они просто хотят доказать, что они были правы, а мы, мол, не нужны никому. Мы — никто и ничто. Если бы они могли, они уничтожили бы нас совсем.
      — А может быть, Натан Израилевич, вы в чем-то серьезно проштрафились перед еврейским кагалом? И он вас наказывает руками казанских мафиози. Поставили, понимаете ли, патриотический спектакль. Вполне советский. А надо бы ставить антисоветский. Вон смотрите, куда все поворачивается… Нет, все оттого, что вы в субботу работали! Ведь это тяжкий грех перед Иеговой.
      — Вы шутите, Диас Назихович, или всерьез?
      — Конечно, шучу,— улыбаюсь я.— Кстати, Натан Израилевич, где все-таки ваши евреи? Я рассчитывал, что дети Моисея помогут нам. То, что меня лупят в хвост и гриву мои соплеменники, это понятно. Это у нас в крови. Без этого мы не можем. Но у вас вроде взаимопомощь существует. Или тоже нет?
      — Ах, Диас Назихович, это все легенды, вранье! Боря Малкин — еврей. К тому же мой давний знакомый. Помог он нам, когда приехал во главе комиссии? Для него важнее было получить приглашения на постановки. Мы и в самом деле никому не нужны. И в первую очередь тем, кто рядом.
      — Вы полагаете, втаптывать своего ближнего в кровь и грязь — это одно из наслаждений для человека?
      — К сожалению, одно из высших наслаждений. И похоже, оно характерно для всех народов. И для всех времен. Не случайно смерть ближнего доставляет человеку, помимо огорчений, втайне приятные чувства.
      — Выходит, наших убийц можно понять? На бессознательном уровне они реализуют вовне какие-то древние, зашифрованные еще, может быть, миллионы лет назад комплексы? Сатана им ближе, чем Бог?
      — Все можно понять. Все можно объяснить. Только согласиться с некоторыми вещами нельзя... С тем, скажем, что мне не дают театра.

5 марта 1987 года

      Утром раздается телефонный звонок.
      Звонит Дания Зарипова:
      — Диас Назихович, вас приглашает к себе на беседу Гумер Исмагилович Усманов. Сегодня. В три часа дня.
      — С чего это вдруг?
      — Как с чего? Вы же сами просили его принять вас.
      — Но я просил о встрече полтора или два года назад!
      — Значит, у него не было времени.
      — А сейчас нашлось?
      — Вы сможете прийти сегодня?
      — Хорошо,— говорю я и медленно кладу телефонную трубку.
      Да, похоже, передышка закончилась. Власти опять начинают жевать старую мешковину. И как не надоест? Уже все давно в прошлом, наши имена стерты с театральной афиши республики, но мстительный инстинкт, оказывается, еще не угас, и челюсти, нацеленные на поедание, все еще работают.
      Сначала я был виноват в том, что написал «День Икс». Потом стал виноват в том, что Басин поставил по этой пьесе спектакль. Сейчас мы виноваты в том, что Велехова написала о нашей работе и обо мне блестящую статью. В чем я буду виноват завтра? Не дай Бог, «День Икс» переведут завтра на немецкий или французский языки! Общественность, народ, власти и толпа этого преступления мне не простят.
      Около трех дня открываю тяжелую высокую дверь обкома, показываю партбилет коренастому старшему лейтенанту на входной вахте:
      — К Усманову.
      Он поднимает трубку, коротко говорит:
      — Пришел Валеев.
      Выслушав ответ, поднимает на меня спокойные серые изучающие глаза:
      — Пожалуйста. Восьмой этаж.
      Поднимаюсь на лифте, вхожу в приемную. Апартаменты первого секретаря Татарского обкома КПСС занимают весь восьмой этаж. Из окон открывается прекрасный вид на пойму Казанки.
      Никого нет. Тихо, пусто. Лишь надрывается помощник-гэбист, срочно разыскивая по телефону редактора газеты «Советская Татария» Евгения Лисина. Уж не по мою ли душу?
      Листаю газеты и журналы, разложенные на гигантском круглом столе в «предбаннике» приемной.
      За спиной вдруг возникает гомон. Оборачиваюсь. Вся «расстрельная команда» в полном составе неожиданно вваливается в «предбанник» — Беляев, Зарипова, Таишев, Миннуллин. Видно, только что вышли из кабины лифта. Затем тут же показываются Рафаэль Мустафин и секретарь партийной организации театра имени В.Качалова Юрий Федотов, игравший в моем «Дне Икс» Мусу Джалиля. Последним в просторном фойе появляется первый зампред Совета Министров Татарии Хасанов.
      Все ясно. Беседа будет происходить не наедине.
      Передо мной вдруг возникает озабоченное, слегка встревоженное лицо Раиса Беляева.
      — Это не моя инициатива,— пожимая мне руку, шепчет он.— Учти, я здесь ни при чем.— Неожиданно он как-то по-плутовски подмигивает мне.— Держись! — и в тот же миг по его лицу уже плывет знакомая профессиональная улыбка. С улыбкой на лице он бодро поворачивается ко всем остальным.
      И вот громадный кабинет Усманова, мы сидим слева от входа за длинным полированным столом.
      Я вглядываюсь в свое отражение на его поверхности и ощущаю себя приговоренным к новой коллективной порке. Меня, заслуженного деятеля искусств России и Татарстана, лауреата Государственной премии республики, не раз «пороли» в этом здании за литературные прегрешения в самых различных кабинетах — инструкторов и заведующих отделами, отраслевых секретарей. Теперь же, судя по первым впечатлениям, мне, видимо, предстоит основательная «генеральная порка» уже у первого лица республики.
      И в самом деле, Гумер Усманов, первый секретарь Татарского обкома КПСС, член Президиума Верховного Совета СССР, начинает разговор без всякой предварительной подготовки с визгливой, почти истерической ноты:
      — В конце концов это более чем возмутительно! Вы уже три года терроризируете обком партии. Смотрите, сколько людей собралось здесь для решения вашего вопроса! Сколько крупных руководителей республики оторваны от дела! Ясно, что вы делаете это в целях саморекламы. Вы желаете, вероятно, превратить областной комитет в орган по пропаганде своего творчества, но учтите, этого никогда не будет!
      В секунду передышки я озираюсь. К кому конкретно относится столь замечательная речь этого холодного, сухого человека в сером, цвета стали, костюме? Но все вокруг с негодованием и осуждением во взоре, близком к омерзению, смотрят почему-то именно на меня. Похоже, гневная, патетическая, страстная речь первого секретаря относится исключительно к моей персоне. Похоже, законченным террористом экстракласса, нарушившим покой всех, являюсь именно я.
      — Марсель Мазгарович! — цедит Усманов, обращаясь к министру культуры.— Разговоры, которые возникают о постановках пьес Валеева в бугульминском и качаловском театрах, надо немедленно прекратить. Никаких рекомендаций. Никаких постановок. Ни о каком возобновлении «Дня Икс», естественно, не может идти речи!
      — Разумеется, Гумер Исмагилович,— вклинивается в короткую паузу Таишев.— Правильное замечание.
      Да, ситуация с декабря, с момента выхода журнала «Театр» со статьей Велеховой, видимо, обострилась чрезвычайно, но какое-то время процесс развивался втайне, не обнаруживаясь вовне. Конечно, Велехова написала в своей статье обо мне как о крупном драматурге общенационального масштаба. Ну как, в самом деле, пережить такой пассаж местным кондовым «патриотам»? Если бы было написано так об Иванове, Петрове, Комарове или Хинштейне либо Зильбермане, то, конечно, сошло бы, нет никаких возражений, но о Валееве? На воспаленные раны была обильно посыпана крупная соль. Уже одно лишь это обстоятельство смертельно оскорбило и изранило души многих моих земляков.
      Гегель был абсолютно не прав в своем трактате «Эстетика», утверждая, что время страстей и бурь, торжествовавшее в людях в героическую эпоху сложения первых государств, навсегда миновало. Ничего подобного! Страсти небывалого размаха и поныне бушуют половодьем в крови людей. Именно поэтому мой коллега по Союзу писателей и не смог удержаться, чтобы не написать Велеховой оскорбительное, злое письмо. К тому же Велехова дала понять в своей статье, что крупный социальный драматург, по существу, вовсю преследуется местными кругами. Это уже совершенно закономерно взбеленило всю честную кампанию. И в самом деле, как, скажите, перенести такие наветы и такую явную несправедливость? Если ты чиновник, если власти поставили тебя ради блага всех «следить и бдить», то разве это означает, что у тебя нет души, которая ранима, которая страдает?
      Мое августовское обращение прошлого года в ЦК к Лигачеву, видимо, тоже не было забыто. К тому же раздался, вероятно, еще какой-то звонок из ЦК или Министерства культуры СССР лично Усманову. Из одной туманной фразы в его монологе я понял, что кто-то — видимо, на достаточно высоком уровне — вступился за меня или, возможно, просто поинтересовался моей судьбой. Этот неведомый звонок, возможно, создал среди руководства республики еще большее напряжение.
      — На кого вы поднимаете руку? — гремит голос хозяина кабинета.— Беляев — известнейший человек! Его знает вся страна! Знает вся Москва!
      В это мгновение я взглядываю на Беляева, сидящего за огромным широким столом прямо напротив меня. Он — обычно налитой жиром, энергией, круглый, как колобок, живой, напористый, подвижный — в эту минуту похож почему-то на побитого толстого пса. Что-то жалкое усматривается мной в его взгляде.
      Мне кажется, что Усманову даже хочется, чтобы я, защищаясь, «прошелся» по Беляеву. Возможно, он намеревается стравить нас. Больше того, мне вдруг почудилось, что это, возможно, является его главной задачей. Мне тоже хочется сделать Беляеву публично «великую смазь»,— я бы сделал это с великим удовольствием, — однако я почему-то уклоняюсь от предложенного варианта. В кабинетах «элиты» идут какие-то свои аппаратные разборки и взаимные подсиживания, и моя история, видимо, вписывается в один из ее сюжетов. Но зачем мне принимать участие в этом неизвестном сюжете?
      — Я хотел бы уточнить,— спокойно говорю я.— Действие запрета на профессию драматурга в пределах республики ограничивается в отношении меня каким-то определенным сроком? Или оно в принципе бессрочно и охватывает неопределенное время?
      — Вы спекулируете! — не выдерживает вдруг секретарь партийной организации Союза писателей Рафаэль Мустафин.— Извините, Гумер Исмагилович, что я вмешиваюсь без спроса, но это — возмутительная спекуляция! Никто не отлучает вас от драматургии,— снова поворачивается он ко мне.— Пишите что хотите! Но не нагнетайте атмосферу, не искажайте факты! Валеев всем жалуется, что его пьесу, видите ли, не включают в антологию татарской драматургии,— обращаясь к другим, сообщает он.— Так вот, я вчера связался по этому поводу с главным редактором этого издания Азатом Ахмадуллиным. И Ахмадуллин сказал, что по этому вопросу нет абсолютно никаких проблем.
      — Мы пострадали больше всех. Из-за постановки пьесы Валеева театр непрерывно лихорадит уже почти три года,— сокрушенно и взволнованно говорит секретарь партийной организации театра имени В.И.Качалова артист Юрий Федотов.— Всех крайне возмутило его поведение во время читки пьесы «Ищу человека», которую театр отверг ввиду ее художественных несовершенств и идейной порочности. Мы просим нас оградить... Да, оградить театр от Валеева. Мы хотим спокойно и плодотворно работать.
      Обличители «террориста» от драматургии, похоже, стремятся даже предупредить ход мыслей чем-то взвинченного хозяина кабинета. Оказывается, никаких проблем нет.
      Естественно, я тут же обвиняюсь и Усмановым, и другими присутствующими, что вот проблем нет буквально ни по одному вопросу, а я с маниакальной настойчивостью сам выдумываю их и нагло терроризирую ими всех окружающих.
      В связи с этим мне было с угрозой в голосе заявлено, чтобы я не смел больше никуда обращаться, иначе будет плохо.
      По ходу обсуждения разговор переходит к статье Велеховой. Снова повторяются обвинения, прозвучавшие уже в письме министра культуры: искажение исторических фактов, реабилитация врагов.
      В разгар общего разговора кто-то из партчиновников говорит, что мой вопрос будет передан в первичную партийную организацию Союза писателей для рассмотрения моего поведения.
      — Если вы полагаете, что мы остановимся перед тем, чтобы не привлечь к этому делу местную и центральную прессу,— раздраженно и брезгливо отмечает Усманов,— то глубоко заблуждаетесь! Пусть читатель познакомится с истинным лицом известного писателя, превратившегося в склочника и сутяжника! Я не стану возражать против такого подхода к вам.
      Здесь я вспоминаю о розысках редактора «Советской Татарии» Лисина. Тайное предчувствие, как видно, меня не обмануло. Все совершается по заранее продуманному сценарию. Вспоминается и предупреждение Мотальцева, что разносные статьи обо мне уже написаны.
      Во время всей встречи я абсолютно спокоен, слегка даже насмешлив и ироничен. Ничто меня действительно не пугает, я держу себя с хозяином кабинета ровно, вежливо, но совершенно на равных, и все это в конце концов заставляет его постепенно умерить пыл. Глупо кричать и впадать в истерику, когда крик не производит абсолютно никакого впечатления. И к тому же есть зрители, внимательно наблюдающие за всем этим спектаклем, которые завтра разнесут по городу то, что происходит, в виде сплетни.
      Вот и теперь, после реплики Усманова о привлечении к делу Валеева местной и центральной прессы, я, спокойно глядя на него, а потом переведя взгляд на других, охотно поддерживаю эту идею.
      — Давайте начнем кампанию в газетах,— деловито и рассудительно говорю я,— с публикаций в «Советской Татарии» моих писем к вам по данному вопросу. Вот сейчас сюда придет редактор газеты Лисин. Можно его будет попросить об этом. Если у вас эти письма затерялись, у меня есть их вторые экземпляры. Я могу их вам предоставить.
      Гумер Усманов несколько секунд ошеломленно смотрит на меня, и эти невозможно долгие секунды являются, видимо, переломными.
      Странна и не всегда объяснима человеческая душа, порой прихотлив и парадоксален ее характер.
      — Ладно, будем считать, что вопрос ясен,— вдруг уже нормальным человеческим голосом произносит он.
      Но нормальным человеческим голосом говорить, собственно, уже абсолютно не о чем — смысл встречи исчерпан, и беседа заканчивается, по существу, ничем. Все поднимаются из-за стола с холодными, пустыми, совершенно непроницаемыми лицами. И только один Туфан Миннуллин, укоризненно покачав головой, простодушно и недоуменно выражает вслух сожаление:
      — Вот мы поговорили, сейчас разойдемся, а решения по Валееву никакого не принято.
      — А какое решение вы хотели бы принять? — вдруг раздраженно и резко спрашивает Усманов.
      Но его вопрос повисает в воздухе. Покорно и молча все выходят из кабинета.
      Не знаю, какую цель преследовала эта встреча. Ожидаемых результатов она, видимо, не дала.
      Я понимаю это и из беглых разговоров с Марселем Таишевым и Данией Зариповой,— в этот же день вечером я вижу их на очередной премьере в театре.
      Я нарочно в антракте спрашиваю министра культуры, удовлетворен ли он сегодняшним разговором в обкоме партии. Министр делает кислое лицо и скорбно замечает, что такие беседы со мной уже проводились неоднократно.
      Отойдя от него, я тут же натыкаюсь на Данию Зарипову. В разговорах наедине заведующая отделом культуры обкома всегда играет роль моей тайной доброжелательницы. И уже она теперь, в свою очередь, интересуется у меня, удовлетворен ли я состоявшейся беседой с первым секретарем.
      — Не очень,— усмехаясь, произношу я.— Очевидно, больше всех должен бы радоваться Туфан Миннуллин, однако, когда мы покидали кабинет, он был почему-то грустен. Выразил ли он свою благодарность вам за проведение этой встречи? — иронизирую я.
      — С Миннуллиным обком партии работает.
      Мило улыбаясь, мы раскланиваемся.
      Поздним вечером, уже после театра, после стакана только что вскипевшего крепкого чая с лимоном, после двух-трех статей, просмотренных в газетах уже в постели,— телефонный звонок Беляева:
      — Прошу прощения, Диас Назихович, за поздний звонок. Спасибо, что не стал сегодня топить меня. Заметил, как Усманов хотел стравить нас? Как двух петухов или псов! Людей вызвал, чтобы сплетни потом по городу понесли. Так вот, дорогой, сейчас я в таком же положении, в каком находился и ты,— неожиданно исповедуется он.— Дела мои плохи. Не все, конечно, потеряно, но хожу по минному полю. Каждую минуту может так тряхануть, что и головы не соберешь! Знаешь, может быть, ты только один и можешь понять меня. Да, представь себе! Поэтому и звоню. А кому мне звонить? Этим шакалам, которые только и ждут, чтобы меня разорвали на части? И я только один, возможно, могу теперь до конца понять тебя. Да, Диас Назихович, жизнь, оказывается, тяжелая штука, но, пока жареный петух в зад не клюнет, об этом не думаешь. Жалко, столкнули нас лбами. Не обижайся на меня. Знаешь ведь, у людей свои интересы. Придут — юлят, зудят, жужжат в ухо. Прямо скажу: меня неправильно информировали о тебе. А сейчас вот он использует этот конфликт с тобой против меня. Тычет им мне в морду. Не владею, мол, ситуацией. Люди вышли из-под контроля. Я многого не понимал раньше в твоей истории. Только теперь понял...
      Что стоит за этим ночным телефонным монологом моего противника? Вряд ли прозрение. Может быть, прагматическое желание обезопасить себя? Отсюда стремление на всякий случай пустить слезу, разжалобить. Похоже, моя история действительно «вписана» еще в какой-то посторонний зашифрованный сюжет.