29 августа 1986 года

      Из письма члену политбюро, секретарю ЦК КПСС Е.Лигачеву:
      «С февраля, когда я направил Вам письмо, оставшееся без какого-либо ответа, прошло полгода. Хочу проинформировать Вас о том, что произошло со мной после моего обращения к Вам.
      Спектакль «День Икс», вокруг которого ломались копья, был физически уничтожен сразу же после отправления письма к Вам. Далее я подвергся двум серьезным многочасовым «экзекуциям» — в кабинете секретаря Татарского обкома партии Р.Беляева и на совместном заседании партбюро и правления Союза писателей ТАССР.
      Оказалось, эти «судилища», созданные на манер судилищ времен «великой культурной революции» в Китае, не случайность, совершенная моими оппонентами в минуту растерянности, а обыкновенная будничная практика, способная повториться в любое время по отношению к любому ослушнику.
      Недавно правление Союза писателей ТАССР на своем заседании подтвердило ранее принятую «официальную» линию на мое полное отлучение от всего и вся, вынеся вердикт, что я не татарский писатель. Кроме того, жертвами репрессий становятся даже мои ученики. Сборник рассказов молодых писателей республики, моих учеников «Была весна», составленный мной, одобренный секцией Союза писателей, обкомом ВЛКСМ и рекомендованный в издательство, включенный в план, отредактированный, отправлен не в типографию, а, по существу, в мусорную корзину. В рукописи обнаружена, конечно же, некая «чернота».
      Разумеется, я не думаю, что Вы давали указание о подобном усилении репрессий. Но, естественно, возникает вопрос: что дальше?
      Исходя из этого, вновь посылаю Вам пьесы «День Икс» и «Ищу человека». Прошу — хоть под рентгеном, хоть под лазерными лучами — изучите их наконец. Если в этих произведениях есть какая-то «чернота», готов нести ответственность в соответствии с законом. Но если они служат гуманизму, добру, красоте, я бы хотел знать, за что, в конце концов, я, коммунист, подвергался и подвергаюсь бесконечным преследованиям?
      Прошу не передоверять решение данного вопроса казанским властям. Здесь все уже исчерпано до дна. На уровне секретаря обкома КПСС Беляева и его подчиненных поиск справедливости абсолютно бессмыслен. Я обращался к председателю партийной комиссии обкома Шуртыгину — он трусливо уклонился даже от минимального вхождения в суть дела. Я много раз обращался к первому секретарю обкома КПСС Усманову — за год и девять месяцев он не нашел даже полчаса, чтобы принять и выслушать меня. И случайно ли, что и заведующая отделом культуры Д.Зарипова, и секретарь обкома КПСС Р.Беляев мне прямо говорят: «К кому бы и куда бы вы ни обратились, даже в ООН или к Господу Богу, в любом случае разбираться с вами будем мы». Приводя эти фразы,— я особенно акцентирую на них внимание,— я надеюсь, что обращаюсь теперь не к этим людям, а именно к Вам.
      Такова суть моей личной проблемы. Суть проблемы общественной, которую я, пользуясь случаем, тоже хотел бы поднять.
      Можно решить мой частный вопрос, это не трудно. Но нужно еще изменить и условия, которые порождают такие истории. Я полагаю, назрела серьезная необходимость в принятии какого-то закона, в котором бы жестко и точно оговаривались юридические права и ответственность художника-творца, с одной стороны, а с другой — юридические права и юридическая — перед законом — ответственность редакторов, издателей и прочих «кураторов» творческого процесса, пробавляющихся цензурой. Взаимоотношения художника и государства необходимо положить на точную, тщательно выверенную правовую основу. Сейчас этой правовой основы нет, в отношениях царит дикий произвол, и художнику нередко приходится иметь дело с совершенно беспринципными требованиями абсолютно беспринципных людей. Он часто оказывается в унизительно-зависимом положении, без всякой правовой защиты.
      Надеюсь, два моих вопроса, взаимосвязанных друг с другом, будут решены нашими общими, едиными усилиями...».

16 ноября 1986 года

      Тишина. Уже в течение нескольких месяцев вокруг меня словно настаивается густая, абсолютная тишина. Ни звонка чиновных лиц из обкома или Союза писателей, ни единого слова. Ни даже случайной обмолвки. Непривычное, благодатное затишье.
      Косвенный признак того, что «акции», произведенные мной, достигли, однако, цели,— весть о том, что сборник рассказов моих учеников «Была весна» сдан в набор и тихо и незаметно отправлен в типографию.
      С раннего утра до ночи сижу над рукописью «Третьего человека, или Небожителя».

29 декабря 1986 года

      Из почтового ящика вынимаю журнал «Театр», №12, в нем огромная статья Нины Велеховой «День Икс, или Будущее, которое вне нас». О моих пьесах. О моем творчестве. О «Дне Икс».
      «Фашизм стал предельно вместительной идеологией насилия, бесчеловечности и страшным опытом уничтожения всех нравственных критериев человеческого бытия. Фашизм поставил одной из своих задач уничтожение не только в законах общественных, но и в самом человеческом существе того разумного и духовного начала, которое утвердил гуманизм Возрождения и Просвещения, снабдив им человечество на века вперед.
      Автор «Дня Икс» хочет дать в своей пьесе ощущение этого сгущения движения зла на человечество, этой осатанелости, разгула вседозволенности, которое лишает процесс борьбы каких бы то ни было принципов и норм. Вместе с тем он, автор, явно проводит линию преемственности идеи свободолюбия, которая наиболее характерна для российской истории, и особенно в XIX — XX веках. Муса Джалиль воспитан на идее свободы, всемирной революции, борьбы за человеческое достоинство, — это идеи времени его юности. Он все впитал, и, как на войне, так и в заключении, эти идеи им движут. Джалиль не одинок, им собраны единомышленники, им тоже не дает бездействовать идея, которая впитана ими как идеальное представление о взаимоотношениях в социалистическом обществе, идеально (повтор намеренный) воспринявшее советское воспитание. Это группа коммунистов-татар, их «изучает» в тюрьме офицер гестапо Хелле, специалист-тюрколог. Но это противопоставление не имеет в пьесе массового характера, автор не лакирует ужасной картины подавленности, которая царит в лагере, раздавленной психики заключенных: именно здесь проходят острейшие коллизии. Слишком много боли, крови, надругательств и смертей, которые порождают не только упадок духа, но и скрытое в постыдной тайне предательство. Именно эта ситуация есть почва конфликта пьесы, ибо Муса Джалиль целью готовящегося им восстания ставит пробуждение в растоптанных людях гордости и достоинства; можно применительно к поставленной мной теме сказать: духа свободы. Цель, которая всегда создавала в мире революционеров. Он говорит о позоре унижения и о том, что нужно сделать все, даже самим погибнуть, если нужно, но позор обратить в славу. Валеев не боится слова «позор». Позор Джалиль видит в лагерях, позор, который выражается в том, что узники концлагерей «стали подобны трухлявым грибам». Он откровенен, он не скрывает ни от кого, ни от себя, ни от своих товарищей, что они идут на самое трудное без надежды, без самого слабого проблеска света. Цель — восстановить достоинство человека, не дать ему угаснуть для будущего,— это альтруистическая тема в картине предельного ужаса тоталитарной войны; здесь и заключается какая-то необычность, особенность этой пьесы Валеева. Явственно понимая, что они идут на верную смерть, джалиловцы делают это для воскрешения душ людей и чести своего народа.
      Снова Валеев предстает как очень трагичный драматург. Он чуждается лакирующих красок и лакирующего тему представления о героизме. Он обнажает почти обреченность восставших, но не допускает даже предположения об их малодушии. Конфликт от конкретного, частного протянут до глобального, охватывая время,— наше и прошлое попеременно и будущее. Пьеса упрекает слабых, не выдержавших, утративших смысл бытия в идеальном, духовном плане. С другой стороны, в трагедии сквозит вера в то, что есть человеческая сила, которая может быть возрождена в будущем. На эту могучую силу человеческого сопротивления в подтексте возлагается очень большая надежда. И вот из ярких и сильных красок этих надежд создается идея противостояния распаду. Это пьеса о смерти ради веры в жизнь. Принцип ее написания — смешение метода психологического (Ямалутдинов и Хелле) с медитационным (Джалиль, Дильбар, Девушка-песня) и былинным. Самый конфликт не только назван — он в движении разноустремленных сил пьесы...
      Идея свободы постигается в спектакле в атмосфере предапокалипсиса, в сне-ужасе, в фантасмагории неузнаваемых, перепутанных, растоптанных ценностей и безумного страдания человеческого тела.
      Увы, чрезвычайная психологическая обостренность и серьезность социального анализа события вызвали сомнения. Смягчение противоречий, снятие коллизий, упрощение конфликта — вот что содержали бесчисленные требования к спектаклю.
      Вместе с тем на соседней улице благополучно, без стеснений и забот шла пьеса другого автора — Т.Миннуллина на эту же тему, рассказывающая о подвиге Джалиля. Казалось бы, хорошо, что не только на татарском, но и на русском языке повторится история поэта, который любил свою широкую многонациональную Родину. Однако спектакль Русского театра был снят в марте 1986 года, унося с собой идеи,— веру в человека и надежду на его окончательную победу. Декорации были сожжены.
      Таким неестественным аргументом закончился спор между двумя театрами на право играть пьесу о национальном татарском герое.
      Бессмысленность такого разрешения налицо, последствия же подобного отношения шире бед одного театра — такие явления губительно сказываются на развитии театрального искусства в целом, оставляя на нем, как на сердце, несглаживающиеся рубцы. Запрещать, отменять, отказывать, снимать — все это глаголы беды искусства...».