Я

Роман-воспоминание

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

13

      Я гляжу в микроскоп, описываю шлифы.
      «Гранито-гнейс. Структура породы гранобластовая. Состав: полевой шпат, роговая обманка, биотит. В зернах плагиоклаза червеобразными вростками кварца — мирмекитовые образования... Из акцессорных — сфен, характерна клиновидная форма кристаллов, слабый плеохроизм...»
      На квадрате стекла — прозрачная, в сотые доли миллиметра, полоска сточенной до пленки, отшлифованной породы. Голубоватые и дымчато-желтые кристаллы полевого шпата и кварца, непросвечивающее пятно канадского бальзама, серповидные золотые чешуйки слюды. Глаза от усталости слезятся. Вытаскиваю платок, отираю лицо.
      Выставив как громадные ежи свои острия, громоздятся на стенах проволочные макеты и каркасы кристаллических решеток. Люминесцентные лампы потрескивают, бросая дрожащий зеленоватый свет на стены. Окна темны и бездонны (черные кресты рам на звездной огнистой рясе),— в них бесконечность, молчание. Мысли идут наметом, шаткие, случайные.
      «Геофак, старая материнская обитель. Последние месяцы. А там — простор, цыганщина, вечное гуляй-поле».
      Мы сидим в минералогическом кабинете втроем — я, Полянин и Переслегин.
      — Ну, что, Володя, свести тебя с чувихами, а? С какой-нибудь фартовой, худенькой? Девочки что надо — с уксусом.
      Я оглядываюсь. Полянин сидит верхом на стуле (потертое, истасканное лицо, на губах усмешка, глаза — с пронзительным хмельным оскалом):
      — Ну как, святая добродетель? — заметив мой взгляд, поясняет он.— Двадцать один год человеку, а все еще невинен! Не могу выдержать. Каких людей страна воспитала!
      — А ты что? В роли сводника или сутенера?
      — Хочу помочь человеку исключительно из гуманистических соображений!
      — Со структурой лучше помоги,— тянет Переслегин.— Вроде лейсты плагиоклаза? Интерсептальная, что ли?
      — Структура, лейсты! Жить надо, дурак, жить!
      Кто-то распахивает дверь:
      — Партию в пинг-понг, ребятишки? Давай перекур, а?
      — Пошел вон.
      Шум. Грохот опрокинутого лотка с образцами пород. Я снова приникаю к окуляру микроскопа. Описания шлифов нужны для дипломной работы. С ней у меня завал.
      «Песчаник неравномернозернистый. Макроскопически порода мясо-красного цвета, обломочной текстуры. В штуфе отчетливо заметно неправильное чередование слоев...».
      Секунды и минуты, растянутые в часы, в вечность. Если бы время можно было разбить, как стекло, развеять в пыль, прессовать в какие угодно формы! Большая стрелка на часах описывает еще полтора крута. Марафонский бег стрелки по циферблату и бдение за микроскопом для меня заканчиваются.
      Я закрываю микроскоп футляром, накидываю на шею шарф, набрасываю на ходу пальто. Мне надо проверить, все ли нормально у Синицкого, жив ли он? Неугасимое предчувствие гложет душу. Собственно, глубоко внутри уже живет какое-то знание, но я отгоняю его от себя. Я мог бы сходить к Синицкому еще вчера, время было, но я не смог переступить через какой-то внутренний барьер. Сегодняшний визит — как прыжок в воду с большой высоты. Холодеет сердце.
      С грохотом захлопывается позади входная дверь геофака. На улице сразу обдает ветром и снегом. Снег летит, мелькая в свете фонарей, частый, белый. Мимо Бегемота, старинного полуразрушенного здания дореволюционной постройки, я сбегаю по Чернышевской вниз, перехожу через Булак. Во мгле снежного дождя уже все — и старый канал, и голые деревья, и тротуары. Снег засыпает город несколько дней кряду.
      Пройдя по Кирова, я выхожу на улицу Сакко и Ванцетти. Вот и дом Синицкого — огромный, трехэтажный, похожий на членистоногое существо. Одним концом старый дом выходит на улицу Коротченко, бывшую Мокрую, другим — к железнодорожному вокзалу.
      Жизнь как ринг. Надо выдерживать любой удар, но как выдержать удар нокаутирующий?
      Широкие вонючие лестницы. Коридор с чадящими керосинками. Дверь.
      — Могу я видеть Константина Георгиевича? Я приходил к вам недавно. Я Бахметьев,— говорю я.
      В дверях стоит немолодая женщина с потухшим, остановившимся взглядом. То ли жена, то ли дочь. Во время предыдущей встречи она подавала нам с Синицким чай и печенье. Потом куда-то ушла.
      — Сегодня десять дней, как Константина Георгиевича похоронили,— не глядя на меня, тихо говорит она.
      — А что случилось?
      — Нелепость. Я до сих пор не могу прийти в себя. На него упала с потолка хрустальная люстра.
      — Что?!
      Женщина поднимает голову, смотрит куда-то мимо меня, и я вновь различаю отсутствующее выражение в ее уставших глазах.
      — Помните, вы пришли, я принесла вам чаю и собралась к сестре? Сестра давно уже болеет, помочь некому, и я должна была переночевать у нее. Константин Георгиевич погиб от потери крови под обломками рухнувшей с потолка люстры,— ровным, спокойным тоном рассказывает она.— Этот дом строился когда-то под гостиницу. Здесь были номера. Потолки очень высокие. Видите, больше четырех метров. Наверное, это случилось после вашего ухода. Константин Георгиевич стоял, видимо, как раз под люстрой, когда та сорвалась с крюка и обрушилась на него. Осколки хрусталя впились ему в тело, в шею, в грудь, в руки. Он просто истек кровью. Телефон не так далеко, на тумбочке возле окна. Константин Георгиевич, видимо, пытался доползти до телефона, чтобы вызвать врача, но не смог. Телефонная трубка была в его руке. Я пришла на другой день к обеду. Сначала долго стучалась, потом своим ключом открыла дверь. Его труп, уже холодный, лежал в лужах крови. Константин Георгиевич был весь усыпан осколками люстры. Я вначале подумала, что это белые цветы. Даже люди из милиции были удивлены. Они сказали, что это первый случай в их практике.
      Женщина тем же ровным безжизненным тоном рассказывает еще о каких-то подробностях, ее рассказ богат натуралистически точными, конкретными деталями, но слушать ее мне уже невмоготу. Я кланяюсь ей и медленно отступаю назад, в коридор.
      — До свидания. Сочувствую вам. Сочувствую вашему горю.
      — Что передать Константину Георгиевичу? — вдруг спрашивает она.
      — Что?!
      — Завтра я иду к нему на кладбище. Я передам, что вы приходили.
      «Бог ты мой! Это уже маразм, смешанный с абсурдом! Мистика, заквашенная на реальности!»
      — Собственно, я...— я даже растерялся.— Я приходил справиться о его здоровье.
      — Спасибо, молодой человек. Спасибо. Но Константина Георгиевича уже похоронили. Нелепый случай. На него рухнула люстра.
      Обратно по широкой вонючей лестнице я сбегаю опрометью. Скорее на улицу, скорее под удары ветра и снега. Похоже, началась абсурдистская игра каких-то надличных, внебытовых сил. И в центре этой игры я? Я — ее провоцирующее начало?
      Гибель Фишмана и Маркелова еще можно как-то объяснить случайным, невероятным совпадением. Прямая, проведенная через две точки, еще не носит обязательного характера. Но здесь прямая смерти точно прошлась уже через три точки. Это уже не случайность, а закономерность. Всякий раз смерть приходила к людям после их встречи со мной. Гибель Синицкого уже неопровержимое доказательство. И что же? Выходит, можно убивать не только ножом, но и словом, мыслью, взглядом? И я — убийца? И какой нелепый способ убийства обозначился в третий раз! Хрустальная люстра! Быть может, сама нелепость, абсурдность произошедшего есть тайный знак? Знак кому? Мне? Но почему, почему вдруг рухнула люстра, висевшая под потолком десятки лет? Мой приход к Синицкому нарушил энергетику его квартиры? Энергетику крюка, на котором висела люстра?
      Что за чудовищная глупость?! Все это — сон, сон. Надо проснуться!
      Я озираюсь. Оказывается, я все еще стою возле подъезда, где жил Синицкий. Рядом огромный сугроб снега. Я скидываю с себя шапку. Я бросаю под ноги перчатки. Я беру в руки комья снега и погружаю в них горящее лицо. Но даже холодный снег не может остудить воспаленную мысль.
      Если это знак, и знак мне, то чей знак?!