Часть первая

МНОГОЛИКАЯ БИОГРАФИЯ

Автобиография писателя Диаса Валеева

    Называя себя Философом в неоднородной социальной среде, человек рискует обнаружить самое разное к себе отношение: у продвинутой интеллигенции, по обыкновению, внимательное и уважительное; у несведущих обывателей: нейтральное, или подозрительное. Диаса Валеева следует рассматривать как «катакомбного», самобытного философа: его философская работа шла большей частью в конспиративных или полуконспиративных условиях. Да, к нему будет меняться отношение читателя по мере совместного анализа его философского творчества. Но тем он и привлекателен, поучителен для каждого из нас – правдивостью своего поиска.
    Признаком личности, а значит, наличия у него элементарного духовного начала, может выступать активный интерес к собственной истории: знанию личной биографии, поиску и сохранению в памяти интересных фактов и сведений о своих предках, осмыслению своего происхождения. Более духовно продвинутые люди ставят вопросы о смысле жизни, происхождении человека ...
    Как достигнуть определенных научных или философских знаний? Какие ожидают при этом трудности и открытия? Кто оценит твои новые результаты? Вопросов у начинавшего свои исследования Диаса Валеева возникало множество. В общем, обращение к этим или другим вопросам, а также поиском на них ответов начинается ученый-исследователь и философ и его настоящая мыслительная работа.
    В частности, поможет нам оценить Диаса Валеева, как философа, его мастерски изложенная автобиография, написанная, правда, с акцентом на зарождение и линию писательского творчества. Много лет назад я сам себе ставил вопрос о чувственном различении научного творчества от художественного творчества, а последнее от философского творчества. И пришел к неожиданному выводу: муки творчества одинаково болезненны, а результаты одинаково восхитительно радостны, доставляют одинаково высочайшее морально-этическое удовлетворение.
    Итак, пять лет назад в журнале «Казань» (№ 8, 2003) был помещен великолепный автобиографический очерк Д. Валеева «Золотой корень творчества». Можно только сожалеть, что до сих пор ни у самого писателя, ни у ценителей его творчества не дошли руки написать и выпустить книгу с полной биографией нашего героя. От самого Диаса Назиховича приходится слышать с горчинкой слова, что весь он растворен в своих опубликованных трудах, а сейчас нет сил заниматься составлением автобиографии. Дадим слово самому писателю, приведя вышеуказанный очерк с сокращениями.
    «Родители моей мамы Зайнуль Кутуевой, будущего известного в республике врача-фтизиатра, жили в деревне Татарский Канадей Кузнецкого уезда Саратовской губернии, ныне Пензенской области. У моего прадеда были два сына: мой дед и его брат, с рождения прикованный к постели детским параличом. Этот мой двоюродный дед, научившийся читать и писать самостоятельно, слыл в деревне самым грамотным человеком. Он писал всем письма, но писал не рукой, а ногой, приладив перо между пальцами. Человек этот сочинял стихи и был, вероятно, первым в нашем роду сочинителем. Он был очень дружен с моей бабушкой, которая и рассказала об этом моей маме, а та в свою очередь – мне. Стихи его, к сожалению, нигде не печатались и до нас не дошли. Я не знаю даже его имени, и теперь мне негде его узнать, не у кого спросить.
    Первым профессиональным писателем в нашем роду Кутуевых – Валеевых – Яруллиных – Юсуповых стал немного позднее поэт, прозаик и драматург Адель Кутуй. В этом году исполняется сто лет со дня рождения, и, наверное, имеет смысл рассказать о том, откуда он вышел.
    В роду Кутуевых правила в основном моя прабабушка. Она решила женить своего сына Нурмухамеда, моего деда, на засидевшейся в девках сестре одного из богатых родственников. Дед сопротивлялся, не желая жениться на ней, однако прабабушка обещала ему, что вторую жену он выберет сам. И в один прекрасный день, будучи уже женатым человеком и отцом двух сыновей, он приглядел себе еще невесту, увидев ее в окно. Сначала они переписывались, а затем в какой-то базарный день он привез к себе домой мою бабушку, бывшую тогда в совсем юном возрасте. Сделано это было без согласия ее родителей. Когда они появились на пороге дома, его первая жена жарила на сковороде картошку, ожидая мужа. Около нее стояли два их сына. Дед сказал, что он привез им молодую маму. Так они и звали ее всю жизнь: молодая мама. Первая жена деда от неожиданности уронила на пол сковородку, жареная картошка посыпалась под ноги, а юную девушку в это время запирали в чулан. Она плакала, просясь обратно домой.
    Эта юная девочка, ставшая моей бабушкой, родила потом мою маму Зайнуль, ее младшего брата, будущего писателя Адельшу, и еще шесть детей, ставших потом мелкими коммерсантами, кустарями-химиками, инженерами-практиками. Позднее, в десятых годах XX столетия, перед первой мировой, Кутуевы переехали в село Алексеевка Бузулукского уезда Самарской губернии. Недалеко от Алексеевки находился хутор богатых людей, у которых мой прадед Нурмухамед арендовал землю, сеял хлеб, а потом начал изготавливать колесную мазь и варить мыло. Вот откуда у некоторых старших братьев моей мамы возникло увлечение химией.
    Началась первая мировая война, и старшие братья ушли на нее. Никто не погиб. Контуженные, раненные братья вернулись домой, но в Алексеевке стало жить уже невозможно, и в 1917 году Кутуевы перебрались в поселок Кряж в семи километрах от Самары, где заняли брошенный хозяевами старый дом. Мама и дядя Адель ездили или ходили учиться в Самару – то на поезде, то пешком. Впрочем, и на станции Кряж вскоре стало жить невозможно: из дома Кутуевых выселили. Началась цыганская жизнь. Кутуевы перебрались в Самару – жили на заброшенных, покинутых прежними хозяевами квартирах на Казанской улице, на Соборной, еще где-то. В это время Адель Кутуй уже писал свои первые стихи, все отчетливее ощущал себя поэтом.
    Мама с Аделем-абы закончили к этому времени в Самаре среднюю школу и, как только открылись медицинский и политехнический факультеты в Самарском университете, поступили туда. Но университет вскоре закрылся. Естественно, возникла мысль о немедленном переводе в Казанский университет.
    Мама вспоминала, как младший брат встречал ее в Казани. Пароход опаздывал на целые сутки, и Аделю-абы пришлось даже ночевать где-то на пристанском дебаркадере. Ранним утром при подходе парохода к причалу мама увидела, как он бегает по пристани в клетчатой фуражке и машет руками. С пристани он повез ее на квартиру, которая находилась в Казани на улице Горшечной, ныне Шмидта. В этой квартире снимали у хозяйки комнаты студенты старших курсов разных казанских вузов, и в одной маленькой комнатке квартировал мой дядя Адель. Студенческая квартира всегда была полна народу. Ключ находился под крыльцом, и кто хотел, тот и приходил. Адель-абы оставил маму в этой квартире, а сам нашел другую. Мама училась на медицинском факультете Казанского университета. Адель Кутуй поступил в политехнический институт, а затем, проучившись там два года, перешел в педагогический, одновременно начав работать в школах, а потом в авиационном техникуме. В эти годы к нему приходила известность поэта.
    В 30-е годы XX столетия Адель Кутуй стал автором «Неотосланных писем», впоследствии знаменитых и много раз переизданных. Мама в это время работала главным врачом ряда районных больниц и там познакомилась с моим отцом, комсомольским и партийным работником, была переведена на работу в Казань, где всерьез занялась лечением туберкулезных больных.
    В 1936 году у Аделя Кутуя родился сын Рустем, мой двоюродный брат, второй профессиональный писатель в нашем роду, талантливый поэт и прозаик. Помню, в 1963 году, идя по одной из центральных улиц Новокузнецка (я работал тогда геологом в поисково-съемочной партии в горах Горной Шории и приехал в Новокузнецк в командировку) и остановившись на мгновение у открытого книжного лотка, я увидел вдруг книгу Рустема Кутуя. Это был прекрасно изданный, довольно толстый сборник рассказов и повестей «Дождь будет», выпущенный издательством «Советский писатель». Ему было тогда двадцать семь, а первая его книжка «Мальчишки» вышла двумя годами раньше в Татарском книжном издательстве. Если у его отца при жизни и после вышло около двадцати книг, то Рустем Кутуй за всю жизнь издал около сорока своих книг – детских, поэтических, прозаических. Причем в самых престижных и известных издательствах страны. Но тогда, в конце 30-х, еще никто не знал, что из него выйдет писатель. Вскоре началась вторая мировая война, и его отец Адель Кутуй, наряду с другими представителями кутуевского рода, ушел на фронт. Мама во время войны была назначена главным врачом Республиканской туберкулезной больницы, помещавшейся на улице Карла Маркса в бывшем дворце генерал-губернатора Сандецкого, и одновременно главным врачом туберкулезного диспансера, размещавшегося на Большой Красной. Она была врачом от Бога. Даже сейчас меня порой останавливают на улице какие-то люди и говорят о моей матери, которая спасла их от смерти. Не случайно ей потом дали звание заслуженного врача ТАССР, а затем звание заслуженного врача РСФСР и наградили орденом Ленина. Это было время, когда еще ни званиями, ни наградами не разбрасывались.
    Ее брат Адель Кутуй, пройдя живым и невредимым через Сталинградское пекло, через все фронты, перед самым окончанием войны жестоко простудится, заболеет скоротечной чахоткой и в июне 1945-го умрет в польском городе Згеж. Помнится, в году сорок третьем или сорок четвертом он приезжал на побывку в Казань и заходил к нам домой. У нас на стене висел дешевенький коврик «Три поросенка». И мы под этим ковриком с моим старшим братом Радиком благоговейно и трепетно рассматривали его пистолет, который он нам дал подержать в руках. Это была великая минута в моей ранней детской жизни!
    Адель Кутуй умер от туберкулеза. От болезни, в которой моя мать была специалистом. Помню, она переживала: «Если бы Адельшу привезли в Казань, я бы его спасла». Наверное, так. Ведь спасла она от смерти сотни и тысячи других, отчего не спасти брата!
    Смерть отца сильно повлияла на Рустема Кутуя. Полистайте, почитайте его повести и рассказы. Мотив послевоенной безотцовщины настойчиво звучит в них.
    Мой отец Назих Валеев родился шестью годами позже мамы в деревне Казанбаш Арского района Татарии в семье рабочего-железнодорожника. Ему было всего четыре года, когда его отец и мой дед Гарифулла умерли. Бабушка Гульчира работала в деревне батрачкой, и на ее руках было трое детей. Окончив после революции школу первой ступени, отец и сам с 1921 по 1923-й работал в Казанбаше по найму батраком. С шестнадцати лет он уже – в комсомоле, сначала секретарь сельячейки, затем – ответственный секретарь Карамыш-Казанбашского, а после его упразднения Арского волкома ВЛКСМ. В восемнадцати деревнях отцом были организованы тогда комсомольские ячейки. Надо сказать, комсомольско-партийная работа в те годы, особенно в деревне, относилась к категории опасных. Могли убить, а могли и посадить. Однако отец не был троцкистом, ни левым, ни правым уклонистом. С самого начала и до конца он был, условно говоря, «сталинистом». Сталина он уважал, даже пройдя сквозь заключение и пытки. Сейчас я тоже уважаю Сталина как державника и величайшего государственного деятеля, но были времена, особенно после XX съезда партии в 1956 году, когда я относился к этой политической фигуре иначе. Резко негативно. И в то время мы часто спорили с отцом по этому поводу. Я знал историю 20-х и 30-х годов по книгам, он был непосредственным и активным участником исторического процесса, работая секретарем Атнинского волкома ВКП(б), преобразованного потом в Атнинский райком партии, именно в этот момент и познакомились, и решили жить вместе молодой врач и молодой партработник – моя мама и мой отец.
    Отец мотался по деревням: в стране шла коллективизация. В архиве отца сохранились документы, из которых видно, что им непосредственно были организованы колхозы «Трактор» в селе Верхние Береске, «XIII лет Октября» в деревне Большая Шухата, «Спартак» на станции Кишет, «Автодор» в деревне Ньянгушево, «Кшкар» в Малой Шухате… Сейчас другое время, подобные действия не приветствуются, об их существовании в биографии человека часто выгодно умолчать. Но историю не перепишешь. Сын батрачки и сам батрак, отец действовал по убеждению. Наряду с партийной работой он одновременно работал еще постоянным корреспондентом (по нынешней терминологии собственным корреспондентом) центральной татарской рабочей газеты «Эшче», органа Татбашбюро ЦК ВКП(б), и Центральной татарской крестьянской газеты «Игенчеляр» Совета Национальностей ЦИК СССР. На сохранившемся удостоверении корреспондента «Игенчеляр», наряду с подписью ответственного редактора, стоит подпись ответственного секретаря поэта А. Ерикеева.
    Но отца, видимо, готовили к более высокому полету. В 1931 году постановлением секретариата Татарского обкома ВКП(б) он был командирован для поступления в Казанский сельхозинститут в счет мест «парттысячника». Но доучиться до конца ему не довелось (он окончит этот институт заочно в 1950 году). Решением ЦК ВКП(б) он был мобилизован для работы на создаваемых в стране машинно-тракторных станциях и направлен начальником политотдела в Атнинскую МТС, затем переведен заместителем директора по политчасти Нурлатской МТС, откуда в 1938 году был назначен на должность заместителя заведующего сельскохозяйственного отдела Татарского обкома партии.
    В 1933 году, когда отец короткий период был студентом, в семье Кутуевых-Валеевых родился сын Радик, ставший впоследствии доктором геолого-минералогических наук, широко известным в «узких» геологических кругах страны.
    Я пытаюсь в этом очерке рассказать о нескольких поколениях одного татарского рода, одной татарской семьи, и без рассказа о моем старшем брате не обойтись. Радик Валеев, погибший от инфаркта, когда ему не исполнилось еще сорока пяти – слишком крупная фигура. У меня в книжном шкафу на полке стоят три его книги, изданные в разные годы союзным издательством «Недра». К своему 35-летию он получил подарок, вышла его первая крупная теоретическая работа монографического плана «Тектоника Вятско-Камского междуречья». По первоначальному образованию я инженер-геолог, нескольео лет работал геологом и к работе брата могу подойти профессионально. Волго-Уральская область по запасам и добыче нефти занимала тогда первое место среди нефтеносных бассейнов Советского Союза, но ее отдельные крупные регионы были еще недостаточно изучены. И в монографии брата освещались тектоническое строение и перспективы нефтеносности одного из таких крупных регионов – Вятско-Камского междуречья, охватывающего территорию Кировской области, Удмуртии, востока Марийской республики и севера Татарии.
    Теоретически свежие подходы брата позволили по-новому охарактеризовать как тектоническое строение региона, так и значительно расширить перспективы его нефтеносности. Проще говоря, прежде чем найти месторождение нефти на больших глубинах в земле, надо уметь отыскать его в уме, в теоретических глубинах познающего действительность разума, и очертить контуры этого, пока еще виртуального, месторождения на картах и разрезах. И тогда виртуальное, «логическое» может стать действительным.
    Другая монография Радика Валеева «Авлакогены Восточно-Европейской платформы» стала еще более крупным явлением в теоретической и практической геологии.
    На огромной территории Восточно-Европейской платформы брат теоретически предсказал и наметил поля размещения еще не открытых физически месторождений нефти и газа, калийных солей, боратов, фосфатов, самородной серы, флюорита и других полезных ископаемых. Третья монография Радика Валеева «Тектоника и минерагения Восточно-Европейской платформы» вышла в свет уже после его смерти под редакцией члена-корреспондента Академии наук СССР В. Хаина. Эта работа также направлена на планомерное расширение минерально-сырьевой базы государства, нацелена на открытие новых перспективных районов, содержащих крупные высококондиционные месторождения полезных ископаемых, в том числе и неметаллических видов сырья. В связи с открытием большинства поверхностно залегающих месторождений нерудного сырья как никогда остро встала проблема поисков погребенных залежей. Эффективность же геолого-разведочных работ, чрезвычайно дорогостоящих, кстати, в первую очередь зависит от развития теории и методов научного прогноза. Между тем прогностика месторождений нерудного сырья значительно отставала от требований дня, особенно на фоне достижений в нефтяной и рудной геологии. И брат предпринял попытку восполнить пробел, дать полный минерагенический анализ весьма важной в геолого-экономическом отношении Восточно-Европейской платформы.
    В начале 80-х годов XX столетия в геологической науке произошло событие – вышла в свет «Минерагеническая карта СССР. Фосфатное сырье» общей площадью 7,2 квадратных метра. Она заметно отличалась от имевшихся геологических карт. В общем-то это был уникальный труд. Составлением карты занимались казанские фосфоритчики, апатитчики, тектонисты из Всесоюзного НИИ геологии нерудного сырья, опираясь, впрочем, на усилия многих сотен и сотен ученых из всех регионов огромной страны. К работе по ее составлению были привлечены до восьмидесяти геологических организаций страны – производственно-геологические объединения, научно-исследовательские институты различных министерств.
    Все началось с того, что потребовалось составить методические руководства по прогнозированию и поиску фосфоритов и апатитов. Затем встал вопрос, как условно обозначить весь имеющийся материал. Оказалось, что существовавшие геологические карты не могут дать никакой подсказки для составления карты по фосфатному сырью. После жарких обсуждений редакционная комиссия решила вынести на карту толщи горных пород, образовавшихся на разных этапах развития земной коры. Это усилило как динамизм, так и историзм карты. Оказалось, что потребность в ней чрезвычайно велика. Во-первых, с помощью карты стало возможно логически «вычислять» месторождения фосфатного сырья в новых районах. Поэтому карта стала незаменима для государственного планирования, прогнозов, поисков и разведки фосфатных руд. Во-вторых, она дала ясную картину того, как шло накопление фосфатов в процессе геологического развития Земли. В-третьих, карта служила подспорьем и для поисков других полезных ископаемых. Основная работа по составлению карты, ее теоретическому осмыслению, согласованию отдельных деталей и звеньев и ее оформлению легла на плечи ее редактора – доктора наук Р.Н. Валеева и возглавляемой им редакционной комиссии.
    Изданная минерагеническая карта в какой-то степени являлась экспериментальной. До нее подобных изданий в мире не было. И не случайно уже в предварительных показах она получила одобрение как в научных, так и производственных геологических коллективах страны. О значении и качестве карты свидетельствовало и то, что это издание экспонировалось на 27-м Международном геологическом конгрессе в Москве. Жаль только, что ничего этого брат не увидел и не услышал, погибнув от перенапряжения на крутом взлете к еще более высоким достижениям.
    Брат родился в сентябре 1933 года в Казани, а я появился на свет 1 июля 1938 года (по метрическому свидетельству) и тоже, как мой отец, в деревне Казанбаш Арского района Татарии. С моим рождением связана какая-то загадка. Маме в это время было уже тридцать восемь лет, и она работала тогда в ГИДУВе в Казани, одновременно являясь ассистентом на кафедре туберкулеза в медицинском институте. Отец с апреля 1938 года работал уже в Татарском обкоме партии. Оба они стали городскими жителями. И с чего вдруг перед самыми родами маму угораздило поехать в Казанбаш? Она была тогда уже не девочка, а взрослый опытный врач. В Казанбаше жила моя бабушка по отцу, но к ней мама в течение всей жизни, насколько я знаю, особой любви не питала. Почему же перед родами надо было поехать туда? Сейчас, конечно, добраться до Казанбаша проще – на электричке до Арска, а там, вероятно, можно поймать и попутку. Я помню, в шестидесятых годах моя невеста и будущая жена Дина после окончания педагогического института учительствовала в деревне Янасала в том же Арском районе. Мне приходилось туда ездить, и ни разу за два года не попалась ни одна попутная машина, ни одна телега. Всегда пешком. А в 1938 году? Ходили ли тогда пригородные поезда? Наверное, надо было добираться до Арска поездом дальнего следования, а потом брести до деревни Казанбаш среди пустых полей по проселочной дороге. Какая же великая нужда гнала туда роженицу на сносах?
    Я родился не в самом Казанбаше, а на полпути между Казанбашем и Арском – в тарантасе, якобы на полном скаку. Не знаю, кто был возчиком, может быть, сама мама. Факт тот, что когда тарантас с лошадью выезжали из Казанбаша, меня еще не было, а когда тарантас остановился во дворе Арской районной больницы, я уже был и лежал в соломе. Где был в это время отец и что делал, мне неизвестно. Но интересен вопрос, почему факт моего рождения не зарегистрировали в Арске или в Казани и почему меня снова повезли в Казанбаш, где и получили свидетельство о рождении в тамошнем сельсовете? Закон «Об актах гражданского состояния» по поводу нетрадиционных случаев появления на свет гласит: если ребенок родился на судне, в самолете, поезде – в общем, на транспортном средстве, регистрация производится по месту жительства родителей или в ближайшем органе загс. Так или иначе, но, видимо, не случайно в детстве меня звали «тарантас-малаем» и еще иногда почему-то «испанцем». Кто знает, может быть, на середине дороги между Казанбашем и Арском и произошло превращение «испанца» в «тарантас-малая»?
    В любой человеческой жизни столько загадок, тумана, начни только копаться. Внешне все просто, а загляни только чуть глубже, и раскроются непостижимые глубины, неведомые сюжеты. Недавно я задумался и вдруг понял, что у меня, собственно говоря, и имени-то нет. Я состою из двух фамилий: общераспространенной испанской Диас, что означает Бог, и весьма распространенной татарской Валеев, Вэлиев, Вэли, что означает Святой. Коли так, видимо, не случайно в 1962 году, когда мне исполнилось двадцать четыре, ко мне в горах Горной Шории пришло озарение, что настал час рождения в человеческом мире новых религиозных представлений о Боге – взамен представлений брахманистских, буддистских, иудаистских, зороастристских, христианских, мусульманских. Или, точнее, в дополнение к ним. Я был атеистом и вдруг в одно мгновение стал верующим в Сверхбога. Правда, моя новая религия в течение двух десятилетий являлась «катакомбной», была глубоко замурована в моем сознании да еще – в рукописях, которые, однако, после профилактических допросов в КГБ в 1969 году, будучи спрятанными от возможного обыска в сарае у отца и матери, были сожжены в пожаре, думается, не случайно.
    За религиозное новаторство в атеистическое время можно было легко загреметь в «психушку». Поэтому первые попытки публикаций занимавших меня идей я начал осуществлять только в 80-е годы. Сколько было «отлупов», отказов! Мои тексты казались опасными. Первый серьезный прорыв произошел с публикацией трех моих книг в 1988 и 1990 годах. Концепция новой общепланетарной религии была четко сформулирована в моих книгах «Истина одного человека, или Путь к Сверхбогу» и «Третий человек, или Небожитель». Обработанный канонический текст свода моего учения «Уверенность в Невидимом» мне удалось издать в двух томах лишь в 2002 году. Ровно через сорок лет после того, как идея Сверхбога и его образ впервые озарили душу.
    Но вернемся к детству. Детство – важнейший источник и побудитель развития человека. Наши с братом родители были истинные коммунисты и чистые бессребреники. Они занимали тогда уже неплохое положение, но на нашей жизни это не сказывалось. Мы жили в то время возле железнодорожного вокзала в самом большом на ту пору доме Казани – № 26/6 по улице Коротченко, еще с дореволюционных пор известном как номера Соболева на улице Мокрой. Наша коммунальная квартира с бесчисленными соседями (у нас были две комнаты) располагалась на втором этаже над столовой, существующей в этом доме и ныне. Отопление было печное, по нужде (извиняюсь за эти подробности) приходилось ходить в общественный туалет на вокзале – всего каких-то метров триста, а может, четыреста. Иногда между нашим домом по Коротченко, смежными домами по улице Сакко и Ванцетти и домами соседней Кировской улицы вспыхивали ожесточенные подростковые войны – с применением камней, булыжников, дубин и железных штырей. Впрочем, мы были благородны, не чета нынешним. Бились только до «первой кровянки». Позорно было ударить лежачего или накинуться на одного со всех сторон целой сворой. Только открытый честный бой! Правда, в открытом бою могли и убить, но убить честно. По крайней мере, одно из генеральных сражений, в котором участвовали я и брат, помню отчетливо. Надо сказать, наш дом на Коротченко был домом совершенно бандитским. Все мои друзья и товарищи детства, без исключения, как товарищи детства и друзья брата, прошли через лагеря и тюрьмы уголовного ГУЛАГа. Молодое население дома из поколения в поколение специализировалось преимущественно на краже чемоданов на казанском вокзале. Рядом, под боком. Помню, позже, когда я работал в Сибири геологом и приезжал в отпуск в Казань, то основными новостями в старом доме, куда я непременно заглядывал, были новости о том, кто за это время сел в тюрьму и кто из нее вышел:
    – Генка-киляк освободился, а Генку-Мопсу посадили! От Юрки Черного Хода ни слуху ни духу, а Юрка-Шакал, говорят, повесился …
    Вот эти Киляки, Мопсы, Черные Ходы, Шакалы и были у нас с братом приятелями. Они все учились в Первой школе (эта школа ушла в небытие под навалившуюся на нее камбалу Центрального универмага), а моего старшего брата Радика и меня мать, во избежание «тлетворного влияния улицы», отдала учиться в Шестую школу, что находилась тогда возле старого здания цирка на Черном озере. Нам с братом предоставлялась абсолютная воля во всем, но мы были обязаны учиться только на пятерки. Мы оба окончили Шестую школу серебряными медалистами. Шестая школа, наверное, и спасла нас от судьбы наших приятелей по дому. Но не спасла нашу семью от беды. Единственный политический арест, которым отмечена история дома 26/6 по Коротченко, ударил по нашему с братом отцу.
    С декабря 1941 по июнь 1943 года отец работал первым секретарем Алькеевского района в Базарных Матаках. Я не знаю, где он был арестован – у себя в районе или был вызван в Казань и его арестовали у нас в квартире? Одно помню отчетливо: обыск, который проводили у нас дома, вероятно, тогда же, в июне. Это было первое детское воспоминание. Приход Аделя Кутуя со страшным пистолетом был уже воспоминанием вторым.
    Отец мог гордиться своей работой. Район удалось поднять с колен. И это несмотря на то, что сотни и даже тысячи мужчин ушли на фронт. По итогам года Алькеевский район занял четвертое место в республике. И в качестве награды – арест, непрерывные допросы.
    Вот чем, в частности, занимались «гэбисты» во время войны. Обезглавливали сельские районы, косили острой косой руководителей. За годы комсомольско-партийной работы отец всю эту огепеушно-энкавэдешную публику изучил более чем достаточно. Конфликтов с ними было немало. И он презирал их.
    Валеев Назих Гарифуллович, 1906 года рождения, из под стражи был освобожден 23 июня 1944 года и отправлен рядовым в железнодорожные войска – ворочать шпалы, носить и укладывать рельсы на разбомбленных участках, нередко под пулеметным огнем. Демобилизован был в ноябре 1946-го, возвратился домой с единственной медалью на груди.
    На Рустема Кутуя сильно повлияла смерть отца Аделя Кутуя. На мое становление, человеческое и писательское, несомненно, повлияло то, что произошло с моим отцом.
    Здесь, в очерке о нашем роде, необходимо сказать еще об одном члене нашей семьи. О нашей с братом второй русской маме. Или няне. Ольга Денисовна Денисова, 1896 года рождения, неграмотная крестьянка из деревни Атамыш бывшего Атнинского района, прожила в нашей семье с 1929 по 1978 год, почти пятьдесят лет. Наверное, уже понятно, мы с братом в детстве почти не видели родителей. Мама работала главврачом туберкулезной больницы и тубдиспансера да еще являлась ассистентом мединститута, обучая там студентов. Работали тогда не так, как сейчас. Она уходила из дома в семь утра, а возвращалась в одиннадцать вечера. Субботы тогда были рабочими днями, а воскресений у нее тоже не было. Отец же либо пропадал в районе, который возглавлял, либо сидел в тюрьме, либо находился на войне, а после демобилизации из армии, устроившись на работу начальником сектора в Министерство заготовок, мотался без конца по республике, пропадая в беспрерывных командировках.
    Единственное, что делала мама: каждую субботу, как бы ни была занята, обязательно (исключений не было) заезжала на десять минут в школу, чтобы справиться у учителей о наших успехах и поведении. Если кто-то из нас получал по какому-либо предмету четверку (о тройках вообще речи не могло быть), поздно вечером, после того, как мать приходила с работы, мы могли ожидать неприятного разговора. Впрочем, разговор этот всегда велся в спокойных тонах. Во всем остальном мы были полностью предоставлены самим себе. За нами смотрела вторая мама. Мы звали ее Олей. Своих детей у нее не было, и она любила нас безмерно. Мы тоже любили ее. Она нас поила, кормила, обстирывала, в раннем детстве под русскую колыбельную укладывала спать. Я рос на русских песнях и русских сказках. Оля выучилась сама писать и любила читать толстые романы, особенно Тургенева, Толстого, Бунина, Горького. Интерес и любовь к русской классике пробудились во мне и закрепились на всю жизнь во многом под ее влиянием. Писала она коряво, некрасиво, с ошибками, и поэтому когда собиралась идти в церковь (родители были атеистами, а Оля была православной), я обычно заполнял для нее два листочка. В одном «За здравие» содержались имена и фамилии живых родственников, за которых она молилась, в другом «За упокой» – имена усопших.
    Говоря о том, что питало с детства душу и потом каким-то опосредованным образом вошло в мои повести, рассказы, пьесы, наконец, в мои философские и религиозные формулы, нельзя не сказать и о маленькой, всего в десяток дворов, русской деревне Аканские Поляны, что располагалась в трех километрах от станции Кендери на Казанке. В течение девяти счастливых лет мы жили там с Олей в маленьком домике-насыпушке, который снимали у хозяев как дачу. Домик стоял над самой рекой, утром проснешься, бегом по тропинке вниз, на мостки и со всего разбега – в воду. Брат очень любил рыбачить нахлыстом, и мы на хозяйской лодке-плоскодонке совершали с ним путешествия по Казанке на десятки километров, иногда и ночуя где-нибудь на берегу.
    Порой за весь день мы не встречали на реке ни одного человека. Представьте, мне семь или восемь лет, брату двенадцать или тринадцать, и мы – хозяева реки. Беспокоиться о нас не было нужды, мы плавали превосходно и ощущали себя на реке полуземными-полуводяными существами, частью природы.
    Этот материнский принцип воспитания: предоставление абсолютной свободы, с одной стороны, а с другой, установка на первые результаты – сыграл, наверное, немалую роль как в жизни брата, так и моей. Позже, правда, принцип абсолютной свободы вошел в противоречие с жизнью. Уже первые мои рассказы были опасными. Или казались людям опасными текстами. Трудно сосчитать количество ударов, которые были нанесены по мне за всю жизнь. Шесть спектаклей, поставленных по моим пьесам, были приостановлены, запрещены, уничтожены в театрах Казани, да еще по одному – в Москве и Новосибирске. Для одного человека это много. А сколько раз выбрасывались мои рукописи из различных издательств! Правда, в моих казанских неприятностях было во многом повинно мое «русское детство». Но что делать? В подъезде дома 26/6 на Коротченко не жила, кроме нас, ни одна татарская семья. Я почти не слышал татарской речи. Но мог ли я предполагать, что через годы русское детство «испанца», возможно, превращенного в «тарантас-малая», так жестко отразится на моей судьбе татарского литератора, пишущего в силу сложившихся обстоятельств жизни, естественно, на русском языке.
    Порой я думаю, как удивительно пестра жизнь, как непредсказуема и неожиданна она в своих проявлениях! Прибавьте к тому сложному национальному компоту, который сложился в моем сознании, тот факт, что моя первая книга (первая и потому особенно дорогая) вышла у меня в тридцать пять лет (это сколько я ее ждал!) на украинском языке в Киеве. С ума от всего этого можно сойти!
    Так или иначе, я стал третьим профессиональным литератором в нашем кутуевско-валеевском роду. Ко всем книгам Аделя Кутуя, его сына Рустема Кутуя, моего брата Радика Валеева можно прибавить еще около тридцати моих книг, изданных за последние тридцать лет.
    В жизни почти каждого человека возникает минута соединения своей судьбы с судьбой другого человека. В 1961 году кутуевско-валеевский род в моем лице соединился с яруллинско-юсуповским родом в лице моей жены Дины.
    Отец ее Карим Яруллин из семьи потомственных религиозных служителей родился в деревне Ташлы Кавал Дубъязского района Татарстана. Всю жизнь проработал в школе учителем младших классов. Мать жены Диляфруз Яруллина (Юсупова) из семьи деревенских купцов, пострадала за свое мелко-буржуазное происхождение: учиться в техникум ее не приняли, и она всю жизнь проработала санитаркой в 3-й поликлинике Казани. Между тем ее родословная очень интересна, имеет множество колен и зафиксирована документально. У татар, по крайней мере раньше, было принято составлять шежере – родословные, нарисованные на большом листе бумаги. На шежере рода Сурки, к которому относилась мать моей жены, обозначены моя жена, и наши с ней дочки – Майя и Дина, родившиеся в 1962 и 1964 годах.
    Яруллинско-юсуповский род, соединившийся с кутуевско-валеевским, тоже оказался родом творческим. У Дины Каримовны Валеевой вышли книги по искусству волжских булгар, Золотой Орды, Казанского ханства и Татарстана. За долгую совместную жизнь с женой у нас происходили, наверное, тысячи разговоров об искусстве, и немудрено, что в результате я сам стал, пожалуй, искусствоведом на уровне кандидата или доктора наук (ну, пусть аспиранта), и поэтому могу подойти к работе жены совершенно профессионально.
    Но жизнь продолжается, в кипящий творческий поток вступают уже наши дети и внуки. С 16 лет моя старшая дочь Майя начала писать рассказы о животных, о зверях. Она сразу стала в нашем роду четвертым по счету профессиональным литератором. Я учился на геологическом факультете КГУ, а дочь Майя, ведомая непостижимой мистической любовью к миру всего живого, естественно, поступила на биологический. У меня молодость прошла в бесконечных метаниях по стране: где я только ни работал в геологических партиях – на Дальнем Востоке, в Западной Сибири, в Зауралье, в оренбургских степях, в центральной части России. Вот и дочь поманили бесконечные просторы. Из поездок на Чукотку, о. Сахалин, в Туркмению, Испанию, Болгарию она привозила великолепные рассказы, ее книги про животных публиковались в Казани и Москве громадными тиражами. Дочь как прозаик-анималист вышла на уровень лучших образцов мировой художественной анималистики, и сейчас ей равных в мире (во всяком случае, в России), пожалуй, нет.
    Моя младшая дочь Дина Хисамова жила в Сибири, сейчас много лет снова в Казани. Теперь в музее изобразительных искусств, в том же кабинете на втором этаже, в котором работала моя жена, и в той же должности заведующей татарским отделом, работает моя дочь Дина. От матери она унаследовала живой интерес к татарскому декоративно-прикладному искусству, пишет статьи и книги.
    Пытаясь написать очерк о судьбе нашего рода, его прошлом и настоящем, я оставил за пределами описания множество листочков, веток, ростков: невозможно написать о всех свих дядях и тетях, о двоюродных сестрах и братьях, о всех племянниках и племянницах. Специализация рода шла еще по двум направлениям: он дал народу огромное количество врачей самых разных специальностей, но преимущественно почему-то зубных, и огромное количество учителей, тоже разнообразных специальностей, но в большинстве случаев почему-то преподававших английский язык. В целом же наш кутуевско-валеевско-яруллинско-юсуповский род, как оказалось, это род основателей деревень, заводов, крупных научных и художественных доктрин, основателей нового религиозного вероучения… Только в процессе написания этого очерка я многое осмыслил и понял сам. Я думаю, что таких родов, как мой, немало в татарском народе, и о них было бы интересно узнать. И не только интересно, но полезно и необходимо.
    Более сотни книг написали и издали ученые, писатели из нашего рода. Это целая библиотека! Возникает вопрос: это богатство татарского народа или нет, и им можно пренебречь?
    Не похвальбы ради я отмечаю определенные результаты, достигнутые тем или иным членом рода или всеми нами вместе. Я достаточно испытал и хулу, и хвалу, и к подобным вещам отношусь уже спокойно. Нет, я неторопливо подбираюсь к другой, может быть, не менее важной теме этого очерка – современному морально-этическому состоянию татарского народа, к вопросу о том, кто мы, как нам всем быть и жить дальше?
    Часть современной татарской интеллигенции пишет на русском языке, и данный феномен некоторые татарские идеологи принимают в штыки, относятся к данному явлению с жесткой позиции непризнания. Сколько книг дали мы, татарские писатели русского письма, все вместе? Мы создали десятки тысяч произведений в самых разных жанрах. Не все из созданного, разумеется, относится к шедеврам, но есть и они. Как к нам должен относиться татарский народ? Мы свои для него или чужие?
    Наших произведений не найдешь между тем ни в одной антологии – ни в антологии татарской драматургии, ни в антологии татарского рассказа, ни в антологии татарской поэзии. Нет, разумеется, наших имен и в учебниках. И немудрено: мы не относимся к татарской литературе. В 1989 году на XI съезде писателей Татарстана была проведена резолюция, выводящая татарских писателей «русского письма» вообще за пределы национальной литературы. Съезд проголосовал, возможно, даже не отдавая себе отчета, за то, чтобы считать нас всех «чужими» официально. Решением своих коллег мы были депортированы в никуда. Сейчас, конечно, об этом факте официальной депортации многие забыли, но документ-то есть. И есть некий флер недоброжелательства, постоянно витающий в воздухе. Давайте подумаем, правильно это или нет? И стала ли в результате этого татарская культура богаче и совершенней? В общем-то это серьезный и глубокий вопрос, как в теоретическом плане, так и в практическом.
    Я говорил, что отношусь к хуле иных наших горе-деятелей спокойно. Нет, это неверно. Я отношусь к их спекуляциям с полубрезгливым неприятием. По сути дела они – разносчики злокачественной инфекции. Свой личный комплекс неполноценности, свое ощущение второсортности или третьесортности они пытаются распространить на всю нацию, обвиняя при этом другие народы.
    Современный мир жесток, и чтобы выжить в нем, настоящая нация должна быть духовно мобилизованной и конкурентоспособной. Не в ковырянии одних и тех же болячек, разумеется, не в бесконечном нытье. Ее будущее в очевидных достигнутых результатах в области культуры, науки, духа (философии), которые должны быть более продвинуты в мире по красоте, фундаментальности, истине.
    Дело не в том, на каком языке – татарском или иных языках Земли – сочиняет свои стихи или рассказы современный художник. Вопрос в том, способен ли он своим словом уловить проявления высшей духовности в мироздании, приблизиться самому и приблизить нас к Богу. А значит, и к лучшему в человеке».
    Написанная Диасом Валеевым и вышеизложенная его автобиография отражает литературный след, оставленный тремя поколениями рода Кутуевых-Валеевых-Яруллиных-Юсуповых в татарской, татарско-русской, русской культурах.
    В вышеизложенной автобиографии пропущен важный период его журналистского творчества – работа корреспондентом молодежной газеты «Комсомолец Татарии». Диас Валеев вспоминал, что редакция этой газеты в 1960-х годах находилась в известном здании на улице Баумана, на четвертом этаже. Над редакцией была расположена библиотека газеты «Советская Татария», в которую он при каждом удобном случае заглядывал. Его интересовала философская литература, которая хранилась на антресолях. Приходилось забираться по шаткой лестнице на верхотуру, чтобы полистать и почитать несколько страниц философских трудов. Частенько брал нужные книги с собой, чтобы почитать дома более внимательно, выписать из них важные строки.
    Мы привели здесь его великолепно написанную биографию, опубликованную в 2003 году в журнале «Казань», но есть у него и другая шикарная опубликованная автобиография, законспирированная под роман «Я» и отражающая его начальный и оригинальный философский путь. Попробуем расшифровать биографию нашего гения-героя.