|
|
Часть третья. Две исторические хроники
«День Икс»
Как уже упоминалось в предисловии сего повествования, в годы работы актером Казанского театра юного зрителя мне довелось участвовать в работе над спектаклем «1887». Помню, в первый раз я увидел автора, когда тот пришел читать нам свою трагедийную хронику «Божество у всех одно – свобода!». И название, и жанровый подзаголовок уже раздражали своей напыщенностью. Все, что я знал тогда о Диасе Валееве, признаюсь с сожалением, не предполагало моего благожелательного отношения к этому хорошо одетой и изящно постриженной знаменитости. Пьеса на заведомо скучную тему (в советские времена университетскую сходку отмечали каждый год на государственном уровне) еще до начала читки не интересовала ни меня, ни моих друзей актеров, которым уже было известно распределение ролей. Можно было ожидать то общее закулисное предубеждение и к автору, и к его детищу уже потому, что мы только что выпустили блестящий спектакль по пьесе Александра Володина «С любимыми не расставайтесь!». На его премьеру художник-постановщик спектакля Рашид Сафиуллин (семь лет спустя он оформит и мою первую постановку «Четыре вечера и одно утро») пригласил Андрея Тарковского, у которого работал вторым художником на съемках «Сталкера». Великий режиссер не приехал, но послал в Казань своего второго режиссера и вторую свою супругу Людмилу Тарковскую. На гастролях в Днепропетровске наших замечательных «Любимых» посмотрел сам Никита Михалков, после чего пригласил всю труппу в массовку «Родни», которую снимал в те дни, с его съемочной группой мы играли в футбол (Никита был капитаном своей команды) и выпивали по вечерам (разумеется, уже без Михалкова) в гостинице, где были соседями. И тут вдруг является автор непревзойденных производственных «болтов в томате» про КамАЗ и заявляет чуть ли не с гордостью, что свой политический «паровозик» (так мы называли революционные пьесы на потребу партийному начальству, которое на демонстрациях заставляло нас петь «Наш паровоз вперед лети, в Коммуне остановка…») он написал не к юбилею сходки, а по велению сердца. Мы с ужасом представляли, что теперь нас заставят играть этот спектакль каждый год перед принудительно загнанными в зал студентами университета и потребуют непременно сохранить его в репертуаре вплоть до 1987 года – столетия исторической сходки! Кстати, помнится, в те времена само слово Сходка писалось в учебниках исключительно с большой буквы. Но зачем за этот «паровозик номер восемнадцать – восемьдесят семь» решил взяться Леонид Верзуб? Мы считали, что после спектакля «С любимыми не расставайтесь!», за который ему, конечно же, досталось по полной программе (показывать бракоразводные процессы в театре юного зрителя имени Ленинского комсомола и психиатрическую больницу, где Катя кричит своему бывшему мужу: «Я скучаю по тебе, Митя!» – в ту унылую пору такое считалось чуть ли не крамолой), наш главный режиссер просто решил раскланяться перед властями. Умного и талантливого человека, впрочем, не лишенного бюрократической изворотливости и умения держать нос «по ветру», злословили мы в гримерке, заставили делать спектакль о молодых годах Владимира Ильича Ленина, когда он еще звался Володей Ульяновым. Однако в ходе репетиций мое предубеждение относительно автора и его сочинения постепенно менялось. Верзуб на репетициях очень заботился о воссоздании атмосферы тех лет, помогал актерам вживаться в предлагаемые обстоятельства далекого прошлого, которое смотрело на нас из окна той «конспиративной, подпольной России», где была духовная родина автора. Режиссер решил начать спектакль именно с той вступительной ремарки – на фонограмме в темноте зала эти слова читал сам Диас Валеев. Занятых в спектакле актеров водили в музей истории Казанского университета, где профессор кафедры истории СССР, специалист по революционному движению, знаток народничества Григорий Наумович Вульфсон много интересного рассказал нам о событиях и реалиях тех лет. Мне, начинающему артисту, дали эпизодическую роль. Две сцены, одна реплика. Однако Вульфсон поведал мне о судьбе реального студента Алексеева, которому по жребию выпало дать публично пощечину университетскому инспектору Потапову. Беднягу сначала избил сам пострадавший, после забрали в полицейский участок, а позже отдали в солдаты, поломав, таким образом, человеку всю жизнь. И все это я должен был передать в одной реплике. «Сделаю, ребята! Двину!» – говорит тихоня Алексеев, вытащив из шапки пустую бумажку. Сразу после жеребьевки в курилку, где собрались перед сходкой студенты, врывается страшный инспектор Потапов: «Немедленно на занятия! Предупреждаю: в случае малейших беспорядков все участвующие в оных подлежат исключению! Каково бы ни было их число!» – в это время товарищи начинают подталкивать меня к инспектору, которому я должен дать по физиономии... Самой пощечины, как и сцены сходки, в пьесе не было. Верзуб просил меня в тот момент сыграть без слов все, что потом с моим героем произойдет. Не знаю, как я справился с ролью (о своих актерских способностях я всегда оставался невысокого мнения), но играл тот эпизод с удовольствием. Не меньшее удовлетворение от этого спектакля доставила мне работа в качестве композитора. Я тогда много музицировал и немного сочинял. Заведующая музыкальной частью театра Лилия Абрамская попросила написать вступительную песню к спектаклю («О Казань, ты Казань многогрешная, за грехи наказал тебя Бог!») и польку для фисгармонии, с которой начиналась сцена собрания землячеств. До сих пор храню официальное уведомление ВААП, где сообщалось, что моя музыка к спектаклю «1887» прошла экспертизу на оригинальность и мои авторские права зарегистрированы. Оригинальными были в спектакле и декорации восходящей звезды столичной сценографии Петра Сапегина. Первую авторскую ремарку «углы и комнаты, сдаваемые внаем» художник воссоздал буквально: соорудил на сцене две стеновые конструкции, которые, вращаясь на изломах, создавали все время новые конфигурации углов и тупиков – одна сторона стен была оклеена дешевыми комнатными обоями, а другая заштукатурена под казенное учреждение. Над ними висело настоящее окно, старинное, снятое с дома под снос, «светящее в тумане». В проеме между этими углами, за тем запыленным окном потом, по ходу спектакля, мы увидим ноги повесившегося Шелонова. Эта жуткая картинка до сих пор стоит у меня перед глазами (на самом деле, конечно, висел манекен, а не мой однокурсник по театральному училищу Саша Купцов). Художественное оформление спектакля было изящным, лаконичным, фактурным, очень хорошо передавало атмосферу темноты, затхлости, зажатости углами и обстоятельствами. Всем нам пошили одинаковые университетские мундиры – студентам надлежало ходить на занятия в форме, как на службу. Впрочем, это и была служба, ведь по окончании Императорского университета выпускник автоматически получал личное дворянство с правом ношения шпаги! Уже распределением ролей Леонид Верзуб выразил свое отношение к описываемым в пьесе событиям: участников сходки играли актеры среднего поколения, они выглядели непривычно взрослыми (впрочем, в XIX веке в университет многие поступали сравнительно поздно, да и учились порой годами, как тот же чеховский «вечный студент» Петя Трофимов), на роль же Володи Ульянова главный режиссер назначил своего ученика по театральному училищу Сашу Быренкова. Тот в свои семнадцать лет, наивный, голубоглазый, с румянцем во всю щеку, выглядел совсем ребенком рядом с заслуженными артистами республики Александром Калагановым и Александром Кокуриным, которые играли вожаков студенчества Смелянского и Португалова. Такое назначение актеров на роли только подчеркнуло, что Володя Ульянов – ни в самой сходке, ни в пьесе о ней не играл главную роль. В любом случае, роль ему выпала незавидная: говорит, говорит, говорит… Эта режиссерская задумка исторически была верна. За полгода до поступления Володи в Казанский университет в столице казнили Александра Ульянова - по обвинению в подготовке цареубийства. Поэтому в Казани его младшего брата студенческое подполье сразу признало «своим». Вряд ли он в силу возраста он мог выдвинуться в вожаки (Ульянов проучился всего три месяца!), тем не менее, советская мифология канонизировала ленинскую учебу в Казанском университете как «революционное крещение». И этот факт тогда был свят. Спектакль Верзуба его не опровергал, наоборот, реконструировал буквально. Однако эффект от этого оказался неожиданно дерзким, казался почти святотатственным – мальчишка произносил ужасно умные вещи, а над ним чуть ли не смеялись. Во всяком случае, умилялись, какой он не по годам рассудительный, думающий. Особенно это подчеркивалось в сцене прощания с Людмилой Бааль, слушательницей Санкт-Петербургского университета, причастной к делу о покушении на цареубийство. Полгода назад ее выслали в Казань, а теперь гнали еще дальше – в Сибирь. «Б а а л ь. Через три часа я должна уехать… Я любила вашего старшего брата, Ульянов. Он так и не узнал, что я любила его… Знайте об этом хоть вы. Мне почему-то этого хочется. У л ь я н о в. Спасибо… Людмила Львовна, за доверие. Б а а л ь. Ну, зачем так торжественно? Просто Людмила. Люда. Вы любили кого-нибудь, Володя? Любите? У л ь я н о в. Нет. Еще нет. Б а а л ь. А о чем вы мысленно спорите с братом? Я тоже часто разговариваю с ним. Восьмого ноября исполнилось полгода, как его казнили. Всю ночь плакала, признавалась в любви… Искала вас… проститься… У л ь я н о в. Я много думал после… его казни. Б а а л ь. Вы думающий мальчик, Ульянов. Вы не похожи… Но что-то неуловимое есть, есть. Вот почему меня сразу потянуло к вам. Знайте, есть женщина, которая, пока жива, будет всегда помнить вашего старшего брата. Прощайте, Володя! Скоро сходка. Все сломается. Жизнь пойдет не так, как шла. Все перевернется у всех. Все решится иначе. Но я не хочу, чтобы вы повторили судьбу вашего брата! Желаю вам другой судьбы! Вернее, той же судьбы, но другой смерти». В этом месте, думается, Валеев не мог не вспоминать только что умершего старшего брата Радика. У меня не было старшего брата (зато старше меня, прямо по Чехову, три сестры), потому я хорошо понимаю, какую роль он может сыграть в судьбе человека. Диас Назихович вспоминал, что в ночных кухонных беседах они с Радиком часто говорили и о Великой французской революции, и о наших народовольцах… Сближение автора со своим героем закономерно, его не может не быть, даже если твой персонаж – будущий вождь мирового пролетариата. Общеизвестно, как относился Володя Ульянов к своем старшему брату. В книге В. Рыжовой «Театр и современность» издательства «Знание» пьеса Диаса Валеева о Владимире Ульянове разбирается рядом с пьесой Александра Ремеза «Путь», поставленной Владимиром Саркисовым на малой сцене МХАТ под руководством Анатолия Васильева. Пьеса состоит из четырех бесед Александра Ульянова, озаглавленных «Отец», «Брат», «Сестра», «Мать». И не случайно, наверное, тот тихий, глубокий спектакль вспомнился мне сегодня, 8 мая, когда пишутся эти строки (в этот день в 1887 году Александр Ульянов был казнен за покушение в цареубийстве, в возрасте двадцати лет). Это был серьезный, глубокий, целеустремленный молодой человек, студент Санкт-Петербургского университета, которому прочили большое будущее ученого, не сверни он на путь революции… Автор пьесы «1887» не пытался приписать Володе Ульянову роль в студенческом подполье большую, чем она была на самом деле. Тень казненного брата стала ему авансом, его страстные монологи о выборе революционного пути воспринимались как обычная по тем временам страсть дискутировать. По ходу пьесы Ульянов много говорит, но больше слушает. И только в самом финале можно сказать, что он совершает поступок. В ночь ареста он не собирает с сестрой Олей вещи, не пытается бежать. Он не боится ни тюрем, ни ссылки. И продолжает говорить о выборе другого пути: «Несколько смертей. Сколько их еще будет! Нужно отделить годное от негодного. Не так легко, как кажется. Но ведь есть же какой-то единственный путь! Мы держим в руках судьбу русской истории, а может, и мира всего. О л ь г а. Господи! Об этом разве ты должен думать сейчас? У л ь я н о в. А о чем? О чем еще думать? О л ь г а. Сейчас же придут! Тебя же должны арестовать! Я выйду посмотрю… (Уходит). У л ь я н о в (один). Как темно!.. И будет темно до следующего пожара?! Когда он будет? (Бьет кулаком по стене)». По замыслу автора, в этой финальной ремарке читатели и зрители должны вспомнить легенду о тюремщике, который спросил только что арестованного Ульянова, мол, против кого прете, молодой человек, ведь перед вами стена. Якобы юный Володя ответил: «Стена, да гнилая. Ткни – и развалится!» |