|
|
Наверное, не стоит Диасу Валееву сетовать на времена, ведь своим творчеством он сам призывал к их изменению, а значит, подталкивал внутренние общественные перемены. Предчувствие перемен – вот главное, что удалось Диасу Валееву выразить в триптихе. Драматург предугадал перестройку, показал в своей драматической трилогии, как изменился советский человек всего за одно десятилетие. Ведь драма «Ищу человека» написана в темный период ППП – «пятилетки пышных похорон», когда предчувствия носились в воздухе, но открыто об изменениях курса партии говорить не смели. Любо было Евтушенко писать о прорабах перестройки, когда сверху кубанский казак дал отмашку ускорению и гласности. А когда зажимают рот и в любой проходной реплике видят скрытую идеологическую диверсию? Тут необходимо не только мужество сказать открыто, что думаешь, но и вовремя почувствовать, предугадать надвигающиеся общественные перемены. Да, время было сумасшедшее. С одной стороны, нам в Литинституте рассказывали о диссидентах и врагах народа чуть ли не открыто, но с другой – все дипломные работы студентов читал лично завкафедрой марксизма-ленинизма. Так, в моей комедии «Абитуриада» он учуял злой умысел в проходной реплике поступавшего, мол, как можно помнить все даты истории, «скажем, когда был семнадцатый съезд». Фразу потребовали убрать, и я легко ее выкинул: не потому что тоже знал, что всех участников XVII съезда ВКП(б) Сталин расстрелял, просто на действие комедии эта реплика влияла мало – я всего лишь хотел «приколоться». Тогда все мы любили позубоскалить. Не случайно на то время приходится небывалый расцвет политических анекдотов (про Путина анекдотов уже почти не рассказывали). ППП – это лишь одна из баек того времени. Популярной у нас тогда была загадка: «Что такое лафет?» Ответ звучал коротко и зло: членовоз. На лафете, как правило, возили членов Политбюро и прочих членов к месту захоронения. О какая это была эпоха! Все пять лет, пока я учился в Москве, один за другим уходили в небытие всемогущие генсеки – в 1982-м Леонид Ильич Брежнев, через год Юрий Владимирович Андропов, в 1985-м Константин Устинович Черненко. Помню траурные митинги в актовом зале литинститута – на первом была чуть ли не грозовая тишина, на втором по залу гуляли шепоточки, а на третьем уже почти открыто раздавались смешки! Помню улицу Горького, безлюдную в день третьих похорон – москвичей волновало больше то, что в центре перекрыли движение транспорта и закрыли все магазины, а не происходящее в ту историческую минуту на Красной площади. Последний генсек запомнился тем, что уже на трибуне мавзолея, зачитывая траурную речь по поводу предшественника, так астматически задыхался и запинался, что у меня, как и у миллионов соотечественников уже не оставалось сомнений – надолго такого не хватит. А больше ничем себя вечный цекист Черненко на высшем посту и не проявил. Даже андроповского выдвиженца Горбачева не смог никуда задвинуть подальше. И люди диву давались, когда программа «Время» показывала, как Горбачев вместо Черненко встречается в Лондоне с Маргарет Тетчер, с другими первыми лицами в мировой политике той эпохи. Ощущение назревавших перемен в Москве, конечно, было явственное. Но в провинции минкульты лютовали особенно остервенело, особенно в черный год Черненко. Поэтому особенно знаменательно, что именно в тот год Диас Валеев закончил драму «Ищу человека» – предтечу скорых перемен. Иван Иваныч Иванов читает псалмы Давида: «Всякий человек есть ложь» – и тут же спорит с ним, считая, что человек – это существо, сотворенное из снов и желаний. Он есть надежда. И это он говорит девочке, которая своего отца считает холуем (тот женат на сестре гендиректора), брата – хапугой, а сама она раздумывает, делать ли ей еще один аборт или родить от официанта Славика такую же дрянь, как и они все… Вот что пишет об этом образе Евгений Золотарев в уже упоминавшейся нами книге: «Есть в последней пьесе валеевской трилогии еще один очень остро написанный, а в начале даже просто пугающий образ – это юная Гульнара, девушка из интеллигентной семьи, ее дядя – гендиректор Жиганов. В свои 18 лет она сделала два аборта, а сейчас нуждается в третьем… Иванов встретил ее однажды на улице в большой компании. Разговор пошел о смысле жизни... Через какое-то время в вагончик к нему она пришла с тремя парнями, готовыми по ее приказу «проучить обидчика». И вот в такой на редкость малоинтеллектуальной аудитории Иванов раскрывает свою, далеко не лишенную смысла концепцию человека. Он говорит о трех человеческих типах, составляющих как бы «тело и душу человечества». Первый – существо безликое, своего рода чистая доска, на которой одновременно размещаются самые разные мнения и взгляды. Второй – человек двумерный: личные интересы переплетаются в нем с интересами классовыми, групповыми, национальными. И, наконец, Иванов рисует своим слушателям картину будущего, когда мир и жизнь спасет третий человек, «чей многомерный ум обнимет весь универсум». «Бугаи», что вполне закономерно, не выдерживают философских концепций Иванова. Идя сюда, они, очевидно, думали, что здесь придется кого-то бить, но хозяин вагончика с их точки зрения, просто «чокнутый». Они уходят, пообещав даже, что вступятся за него, если кто-нибудь посмеет его обидеть. Я, конечно, упростил, даже несколько вульгаризировал ивановскую концепцию человека. Она интересна, хотя вряд ли бесспорна. Она – свидетельство того, как глубоко интересует Валеева-драматурга вопросы, что называется, «вечные». Возможно, далеко не все согласятся со мной, но я склонен считать эту пьесу, как и всю трилогию в целом, очень серьезным вкладом в сокровищницу российской драматургии. Трилогия подкупает какой-то свежестью и своеобразием. Нет, автор, конечно, не гнался за псевдо-оригинальностью, что иногда случается в нашей драматургии. Но у него какое-то особенное видение жизни – умение заметить то, мимо чего спокойно прошли бы другие люди, заинтересовываться этим и построить на этом материале не совсем обычную, но подлинно реалистическую картину, трагедийно-эпическую по своему характеру» (Глава «В поисках морально-нравственных максим» в книге «Золотое двадцатилетие. Этюды о татарских драматургах и актерах». Таткнигоиздат, 1989). Через двадцать лет после того, когда писались эти строки, со многим у Золотарева можно было бы и согласится. Хотя лично мне в трилогии что-то кажется устаревшим, выглядит анахронизмом. Вряд ли сегодня найдется режиссер, который вдруг возьмется поставить на сцене ее всю или хотя бы какую-то ее часть. Что делать, и сегодня многие Валеева приписывают к ряду «производственной драматургии», которая слишком сильно привязана к своему времени, а потому осталась в нем безвозвратно. Впрочем, ведь и Вампилова какое-то время не ставили, а теперь его драматургия стала возвращаться на сцену. И уже в новом качестве, с исторической перспективой. Кто знает, может быть, и валеевские пьесы со временем откроют для себя новые российские режиссеры. Правда, теперь в России вряд ли возможны такие грандиозные проекты – построить не просто комплекс заводов автогиганта, но целый город. В какой-то мере КамАЗ, БАМ и проч. подорвали экономические силы державы (слишком много на всесоюзных ударных разворовывалось и просто гробилось в землю), что ускорило развал Советского Союза. И теперь на обломках империи возможны лишь такие проекты, как особая экономическая зона «Алабуга», прежде всего рассчитанные завлечь сюда заграничных инвесторов. Кстати, эта ОЭЗ тоже возникла на месте гигантской всесоюзной стройки брежневских времен – Камский тракторный завод начинали строить сразу после пуска КАМАЗа и в непосредственной близости от него, но не успели до закончить до начала системного экономического кризиса в СССР. Пробовали перепрофилировать строящееся предприятие в Елабужский автомобильный завод… И снова опоздали – не достроили. А огромную строительную площадку куда теперь девать? Алла бирса, может быть, ОЭЗ «Алабуга» поможет спасти положение? Пока еще рано говорить о свершившемся чуде... В трилогии «не о КамАЗе» запечатлелось движение времени – от радужных молодых песен Алсу в начале строительства, от живительных степных ветров «оттепели» шестидесятых годов к тревожным, нервным годам застольных словопрений и круговой безответственности периода «застоя» семидесятых, и далее – к первым предчувствием перемен в восьмидесятые годы. Диас Валеев стал одним из провозвестником перестройки не тогда, когда стало можно говорить о необходимости обновления общественной жизни, а когда об этом еще только шептались на кухнях. Советский бюрократический аппарат уже чувствовал близость своего конца, а потому бесился и зверствовал при этом с непостижимостью идиота, с неотвратимостью обреченного. Его пресс автор сполна ощутил на себе. Но об этом мы поговорим в третьей части нашего исторического очерка. |