Булат Галеев

НЕВЕРУЮЩИЙ ДИАС

    Прочь отвести гнилой воды застой —
    Вот высший и последний подвиг мой.
   
    Гете. Фауст.

   
   
    На стыке 50-60 годов бурлило, гудело в Казани молодежное литературное объединение при Союзе писателей республики и музее Горького. По молодости лет ходил туда и я. Там встретился с Диасом Валеевым. Интересные, радостные были времена: недавно прошел XX съезд, и нам всего по 20 ... Ждали каждого четверга трепетно, как праздника. Читали, спорили, критиковали друг друга, не щадя живота — своего и чужого. Приходили иногда художники, музыканты — К.Васильев, А.Аникеенок, Л.Блинов. Многие из тех, кто засиживался тогда допоздна на верхней лестничной площадке Дома печати, прокуренной и полутемной, или музее Горького на втором этаже, теперь, — "классики". По крайней мере, известны у нас в республике, а то и в стране: Рустем Кутуй, Роман Солнцев (тогда еще Ренат Суфеев), Николай Беляев, Мария Аввакумова.
    Помнится — среди наших "яблок на ладони", "солнца на рельсах" и прочих поэтических кружев Диас Валеев выбивался, раздражал своим прямо-таки неистовым косноязычием. Мы называли его рассказы "черными", уж больно безрадостно было в них все, не ко времени (а за окнами — "Синий троллейбус" Окуджавы, "Политехнический" Вознесенского!). Все у него было слишком серьезно — никаких вам метафор. Ссылался Диас Валеев на неведомых нам Замятина, Пильняка. Это тоже раздражало — он знает, а мы нет... Так уж получилось, распалось наше литобъединение как раз под редкую капель леденеющей оттепели. А может, просто разбросало всех нас после студенческих лет. Выпускник геологического факультета КГУ Диас Валеев уехал в Сибирь. Бог знает, чем он там занимался, но, вернувшись, стал работать в "Комсомольце Татарии". С литературой, судя по всему, дела шли туго, бродили слухи — перепадало ему изрядно, авансом, даже без публикаций. Продолжал раздражать, вероятно, кого-то повыше нас.
    И вдруг — шум, гам, афиши! Диас Валеев — драматург! Автор производственной пьесы, да не про что-нибудь, а про наш — вот он, рядом, — КамАЗ, который еще строился. Ну, и дела, вот тебе Замятин, вот тебе Пильняк. Столичные премьеры, трансляции по радио, телевидению. Героя его знаменитой пьесы "Дарю тебе жизнь" приводят в пример с высокой съездовской трибуны. Новые пьесы, и опять про КамАЗ — с автомобилем на сцене. И книга за книгой — в Казани, в Москве, рецензии в столичных журналах. Президиумы, поездки за границу. Звания — заслуженный деятель искусств РСФСР, лауреат Государственной премии ТАССР.
    "Забронзовел Диас", — потихоньку злословили мы, старые друзья, при нечаянных встречах, перемывая косточки лауреату, въехавшему в историю на многотонном "КамАЗе"...
    Так воспринималось все со стороны, по верхушке айсберга, которая лишь издали напоминала постамент — под бронзу.
    А на самом деле, оказывается, все не так просто. Недавно выплеснул он на страницы газет — дали, наконец, возможность — все о мытарствах своих с другими пьесами. Не метался он вовсе из стороны в сторону, не изменял себе, просто рос — пусть не всегда вверх — вместе со страной, вживался в новый материал. Думал всерьез и по взрослому, как и раньше, возмущаясь и возмущая многих по-прежнему.
    К такому выводу я пришел, ознакомившись с вышедшими в Казани и Москве книгами "Стук резца по камню" и "По вечному кругу". В них проза, пьесы и размышления о жизни, искусстве (он их называет не по-русски — "эссе", пусть будет так). И не в жанровой всеядности здесь дело — в самой логике этого движения, как мне видится, суть творчества Диаса Валеева.
    Мы уже привыкли к хрестоматийному: цель искусства — "правдивое воспроизведение типичных характеров в типических обстоятельствах". Не заметили, как свели это "типичное" к беспробудной обыденности. У Диаса же Валеева, с первых рассказов, наперекор, все обстоятельства — чрезвычайные. Это раздражает! Где вы видели такое в нашей милой, удобной жизни? Если художник — то работает до изнеможения, до истощения, чтоб упасть у мольберта мертвым ("Ради тебя"), если чувство к женщине, то с признанием в любви на смертном одре ("Все выше, выше.."), если ответственность за судьбы людей, то "репортаж из пекла" атомного полигона ("Последний звонарь"). Жизнь по-крупному — это точное определение. Принадлежит оно Лукману Самматову из валеевской повести "Красный конь".
    Впрочем, и герои у него — если и не герои на самом деле, то личности, уникумы, пусть и не всегда великие в житейской табели о рангах. Серым людям нет места у Валеева — разве только для фона. И тут не до пейзажей, не до изысков в деталях. Мазки — решительные, пастозные, резкие. Не может это не раздражать, слишком густо. Порой готов возопить: "Диас Валеев, что ты делаешь, почему, если уж глаза у женщин, то обязательно "лучистые"?
    Неудивительно, что заносит его иногда в этой "жизни по-крупному" в откровенную мелодраму — неожиданное возвращение женщины к потерянному давно, после войны, любимому, тихо мыкающемуся на протезах ("Через двадцать лет"). Автор так завышает голос, лишая его всех тембровых красок, так форсирует коллизии — можно подумать, что герои его на котурнах. Но котурны это уже — сценическая неподвижность.
    И становится ясно — в прозе ему тесно, неизбежен и поэтому естественен выход Д.Валеева в драму, в театр, где о вечных этих проблемах жизни и смерти можно ставить вопросы в полный голос и рост. И словом, и действием. И каждая пьеса — сражение. Поле сражения — душа человеческая. Сражение — за ее чистоту, за утраченную совесть, за истину, за него самого, человека. Все — "по-крупному", на пределе. Для сцены это привычнее — ведь даже у тишайшего Чехова ненароком проглянет висящее ружье, которое обязательно в конце грохнет. А Диас Валеев — тут, вероятно, сказываются и традиции татарского, точнее, восточного "переживательного" театра — вообще не боится показаться ортодоксальным. Как в старые, шекспировские времена, у него если и не "гора трупов", то без одного хотя бы уж точно не обойтись. Сюжеты — наотмашь, "на разрыв аорты", если вспомнить стихи О.Мандельштама. С самоубийствами, с внезапными остановками сердца, с насильственной смертью — пьесы "Охота к умножению", "1887", "День Икс" ("Поэт и война"). И даже в прежних, так называемых производственных пьесах — смерть секретаря горкома в "Дарю тебе жизнь", сумасшествие инженера в "Диалогах". И все эти чрезвычайные ситуации здесь — не тривиальная "производственная" травма, это горькие потери в ходе того же сражения за честь и достоинство человека. А сражение может быть и в цехе ("Ищу человека"), и в "вежливых" приемных царской охранки ("1887") и в фашистском плену ("День Икс").
    "Чрезвычайные характеры в чрезвычайных обстоятельствах" — вот что объединяет пьесы Д.Валеева. Но, тем не менее, они очень разные. Не стану их подробно анализировать. Лично мне больше нравится "1887" — с неожиданным, казалось бы, для автора психологизмом, въедливым вживанием в души героев, будто сам все испытал воочию. Хотя в основе пьесы — документы столетней давности. Пьеса с парадоксальным сюжетным построением: о знаменитой студенческой сходке в Казанском университете... без сцены самой сходки. Но наиболее глубокой мне кажется трагикомедия "Пророк и черт", вместе с "Охотой к умножению" представляющая в рецензируемой книге Валеева — драматурга. Вполне реалистическая в прозаическом варианте (повесть "Сад"), в сценическом история Магфура, человека по призванию, выходит, можно сказать, к театру абсурда и сюрреализму (да простится мне, к нашему, родному "социалистическому сюрреализму"). Здесь есть и свой Мефистофель с бульдозером, и древняя как мир старуха Мигри, время от времени напоминающая нам о том, что у каждого человека есть пупок — своеобразный индикатор его достоинства. Здесь и неутомимая жэковская активистка Эсфирь Ноевна, "женщина, которая или чрезвычайно толста, или чрезвычайно тонка", и другие носители "здравого смысла", искренне не понимающие — как это можно сажать деревья для людей просто так, без плана и бесплатно. Рядом с Магфуром Хузеевичем наличествует, как и положено, свой завистник Хабуш. Это, кажется, единственная пьеса у Валеева без смертельного исхода, да и то потому, что по законам фантасмагорийного жанра у современного Сальери и яд-то оказывается некачественным, прокисшим, способным лишь на слабительное действие... Театр абсурда, сюрреализм упрекают в искаженном отражении действительности. Но может, "неча на зеркало пенять", коль действительность сама — абсурдна? Как раз об этом авторское послесловие к пьесе Диаса Валеева "Пророк и черт". Пророком здесь выступает обычный электрик Магфур. Как и должно пророку, он много и вдохновенно вещает, философствует. Размышляют вслух герои и в других пьесах — в них уже не только драма людей, но и драма идей, нравственных идей. Размышляют все о том же, о смысле жизни — казалось, запрещенная в наш иронический век тема об изначальных категориях добра и зла, Бога и Дьявола. Именно изначальных и вечных, без ссылок на обстоятельства. Согласитесь, в общем-то, верное положение — "каждый человек есть продукт среды" — нередко используют чисто по-житейски, для оправдания многих бед и проступков, измены и равнодушия. Что там на дворе — эпоха застоя? И мы постоим. Мы-то причем? Тоже — философия, тоже — позиция... Но вернемся к героям Д.Валеева. Они всегда действуют, они остаются людьми наперекор обстоятельствам. Это их кредо, потому что это и кредо автора.
    Художественная форма начинает его сковывать, реальность динамичнее сценического действия. И Диас Валеев начинает размышлять уже сам, специально, — в жанре "эссе".
    Они, эссе, публикуются им в таком объеме впервые. Смотришь его пьесы и думаешь — не бывает таких людей, это просто условность сценическая, закон жанра. Нет, бывает, говорит писатель и повествует уже о конкретных людях. Герои его очерков опять, как бы сказать это точнее, "чрезвычайного" качества что ли (не называть же их "сверхчеловеками", но то, что они неординарны, это точно, и если "сверх", то не "над", потому что их необычность — ради людей). Герои разные — по профессии, судьбам. Д.Валеев нарочито подчеркивает их странность, то заголовком, то одним-двумя штрихами, представляя персонажей. Фаткулла-абый, так сказать, "прототип задним числом героя его давней повести "Сад" (автор нашел его позже, вслед за выходом "Сада"); капитан милиции Абзалов, в одиночку и многие годы боровшийся с мафией власть имущих, пострадал за простую как хлеб истину: "дом, в котором живет человек, должен быть чистым"; гимнаст Леонид Красов, даже из своего несчастья сделавший "школу помощи" для других. Это, наконец, ставший знаменитым после публикаций Диаса Валеева наш земляк, возчик Галимзянов, единолично и добровольно взявший на себя функции собеса. Он снабжает детские дома десятками тысяч заработанных им рублей. (Вознесенский только шутил: "А в ту вселился райсобес, сняла и ходит без"). С немалым трудом выращивает живность, а мясо продает. Он и живет-то всю жизнь, как назло, рядом с базаром, но "продуктом" этой среды не стал, вопреки вульгарному социологизму здравого смысла. В возмущении "здравый смысл"! Как он, Галимзянов, раздражает всех своим безудержным, из ряда вон выходящим альтруизмом — и соседей, и городское начальство, и ОБХСС, проникнувшихся к нему трогательным вниманием! Ну ладно, никто же не просит всех следовать примеру, наш возчик и не претендует вовсе служить немым укором. Но не лишайте его права быть самим собой, раз он такой странный, неожиданный. Да, есть, о чем задуматься. Многие полагают, что "здравый смысл" тоже из вечных категорий. Нет, впечатление обманчиво, содержание его меняется, пусть и незаметно. И в том, каково его содержание, — характеристика духовного здоровья данного общества в данный момент. К таким вот выводам приходишь, читая Валеева.
    Писатель последователен в изложении своих позиций о чрезвычайном человеке. В одном ряду с возчиком Галимзяновым у него и ... легендарный герой Че Гевара, ушедший с достигнутых вершин признания в горы Боливии, где он и погиб, подтверждая скорбный вывод о бесполезности "экспортирования революции". Но бесполезной ли была его гибель? С точки зрения здравого смысла — да. Помнится, занесло меня в те дни в Министерство культуры СССР, и приятель мой рассказал о реакции Е.Фурцевой: "Жаль, какой был симпатичный молодой человек, и погиб по-глупому, ведь предупреждали же мы его..." Можно, конечно, понять Екатерину Алексеевну. Но не мог он иначе. И жить, и умереть.
    Размышляя далее о "трех отрицаниях закона смерти", Диас Валеев вспоминает татарского поэта Джалиля, индуса Ниралу, русского Заболоцкого, искусство которых именно потому и есть «поход в вечность», что они тоже из породы чрезвычайных. И вместе с тем писатель предупреждает о феномене ложной чрезвычайности — в эссе "Пятое евангелие, или Жажда идеала", предлагая собственную версию жизни Иисуса. Д.Валеев, по-видимому, не знал, что в свое время были обнаружены древние рукописи, которые нынешние ученые склонны считать как раз настоящим пятым евангелием, евангелием от Фомы. Того самого, "неверующего". Но Бог с ней, с этой накладкой. Главное, наш рецензируемый "евангелист" тоже неверующий — только в смысле атеизма, воинствующего атеизма. Или верующий во что-то свое. И для него Иисус — реально возможное лицо, талантливый самозванец, даже авантюрист, эксплуатирующий тоску человечества по идеалу и погибший случайно от копья римского воина во время спектакля с распятием. Детективную эту историю писатель восстанавливает методом дотошного сопоставления известных евангелических текстов. Не исключено, кого-нибудь покоробит подобное приземление мифа — тем более, что уж больно игриво трактуется, например, жизнь богородицы, в духе известного "Забавного евангелия" Таксиля. Можно было бы и покорректнее. Но писателю важно раскрыть пути возможной трансформации идеала в идола.
    Реальное же достижение идеала он видит в "мировом", "целостном" человеке, который не продукт общества, но творец его. Черты этого идеала он находит и в своих чрезвычайных героях. А в динамике искусства, считает писатель, отразить рождение этого нового человека может только "суперклассическое" искусство, как бы превышающее цели искусства "классического" и "обыкновенного". Впрочем, вопросы, которые затрагивает здесь автор, уже не для литературной рецензии. С ними можно и следует спорить, особенно в конкретностях философско-эстетического плана. Импонирует вера, убежденность писателя, пусть даже это вера — как бы не обидеть его — в свою чрезвычайность. Иначе откуда смелость рассуждать "инако", чем другие, — о Христе, о целях искусства, о путях к победе истины, добра и красоты, в которую он, автор ранних "черных" рассказов, верит.
    Кстати, чтобы Диас Валеев и вправду не зазнался, хотелось бы отметить все же некоторые спорные (на мой взгляд, конечно) моменты в его рассуждениях. Прежде всего, трудно согласиться с тем, что в качестве символа долгожданного идеала мегачеловека он выдвигает Сизифа, пусть и "освободившегося". Трудно представить, что к такому "самоосвобождению" этот бедолага придет вследствие своего "сизифова труда". По-моему, смысл данного выражения в культуре однозначен. Не могу принять и излишнюю свободу вымысла в пьесе "День Икс" с ее вполне "документальными" героями. А в некоторых прозаических произведениях Валеева, особенно рассказах, высота упомянутых ранее "котурнов" столь превышает норму, что они воспринимаются как ходули. Естественная для искусства "продуманность" превращается порою в ненужную "надуманность". Неудивительно, что лишены этих недостатков прежде всего те рассказы, где автор пользуется близким ему, знакомым в деталях жизненным материалом (о коллегах-геологах, например). Впрочем, не буду особо настаивать на термине "недостатки"; быть может, эти издержки, все эти перехлесты органичны для творчества Валеева, выступая как знак его неуспокоенности, хрип его взволнованного дыхания. По крайней мере, они есть очевидное продолжение его достоинств, проистекающих из постепенного выполнения им одних и тех же функций, в каком бы жанровом амплуа он ни выступал — возмущать, раздражать, тревожить "стуком резца по камню" "застой души".
    Конечно, приятного мало, когда с вами постоянно проводят подобные манипуляции. Но писатель и не должен вовсе быть имяреком, "приятным во всех отношениях". Такова доля, назначение любого художника — резцом ли, кистью, стуком пишущей машинки будить в человеке — человеческое, напоминать о его высшем, чрезвычайном назначении, творить свое бесконечное "евангелие от Фомы"...

"Литературное обозрение ",
№ 4,1989