|
|
* * * Еще об анализе сущности ощущения.Согласно теории иероглифов, ощущения и представления человека являются не копией предметов, а только условными знаками, иероглифами, не имеющими сходства с внешним миром. Наши ощущения и чувства, согласно этому воззрению, не дают правильного познания мира, наше сознание не является отражением предметов и вещей объективной действительности, изображение никогда не может полностью совпасть с предметом, который изображается. Для меня эта и другие теории (их может быть великое множество) действительно только отдельные иероглифы. Лишь при соединении, слиянии воедино эти иероглифы образуют слово, которое можно прочесть и которое отражает мир во всей его максимальной полноте. Все так просто. Но почему я так одинок, что кажусь порой себе изгоем или выродком? Чрезвычайно одинока в мире универсальная идея. Она лежит буквально на поверхности, но как же трудно ее увидеть. * * * И снова о другом, хотя, вероятно, о том же.Вико. Четыре основных этапа развития: божеский (детство человечества, первобытное состояние людей), героический или юношеский период (возникновение аристократических государств, рабовладение), человеческий, или зрелый, период (господство демократии, гражданское и политическое равенство, расцвет наук). Затем в периоде угасания — старость, деградация, распад, возврат истории к начальной стадии своего существования. Ницше. Теория вечного возвращения, т.е. повторение всего, что было и кануло в вечность. Шпенглер. Теория заката Европы (а вместе с ней и всего мира) и возврата к первобытным временам. Ванситтарт и Рассел. Теория некоего ракообразного движения общества, когда человечество, проделав определенный путь вперед, переходит от прогресса к попятному движению. Гаррингтон. Теория круговорота, предусматривающая неизбежность возврата современного человечества к периоду Средневековья. Маркс. Теория поступательного развития, согласно которому прогрессирующие материальные условия жизни общества рождают новые, более прогрессивные, высшие формы общественных отношений. Северцев. Биологический прогресс, ведущий к процветанию вида, достигается не только изменениями, поднимающими его общую организацию и жизнедеятельность на более высокую ступень, но и приспособительными изменениями частного характера. В некоторых случаях, например при паразитизме, биологический прогресс обязан регрессивным изменениям, приводящим к упрощению организма, деградации. Чередование этих направлений в эволюции, по Северцеву, характеризует скачкообразную цикличность фауны в историческом развитии. То же и в общественной жизни. Каков исторический процесс согласно универсальной философии? Маятниковый, циклический, кругообразный с одновременным подъемом по спирали. Вперед-назад, вперед-назад. Но это не топтание на месте, а движение по эллипсоидной орбите, и всегда на ступень выше предыдущего движения. Никакого «назад», собственно, нет. «Назад», или регресс,— это тоже прогресс. Налицо чередование эпох с разным знаком — символических и реалистических. ХХ век и, по всей видимости, XXI — эпоха символических величин и значений. Ближайший аналог этой эпохи — время Средневековья. Совпадения знаков поразительны. Далее следующим третьим аналогом нынешнего времени, более далеким, более опосредованным, но вместе с тем удивительно близким по духу, является эпоха мезонеолита. Наконец, четвертый аналог — самая заря исторического существования человечества, эпоха нижнего палеолита. А что в промежутках между этими эпохами? Такие же крупные исторические периоды, когда в жизни человечества, в его мышлении, творчестве, организации жизни господствуют, довлеют уже реалистические величины и значения. Ближайшим аналогом ренессансной эпохи, завершившейся в конце XIX века, является античность. Третьим аналогом — реалистическое время верхнего палеолита. Цикличность, пульсация, ритм — вот что такое мировая история человеческого рода. Но такая же пульсирующая ритмичность прослеживается и в бытии всей природы. Почему мы не ощущали биения этого ритма прежде? Ведь он очевиден. Зная законы пульсирующей цикличности и ритма в мировой истории, нетрудно быть и пророком, предугадывая будущее. Будущее будет так же четко ритмизовано, как и все прошедшее ранее. * * * Читаю снова Шредингера и размышляю над прочитанным.Дарвин считал, говорит он, что материалом, на основе которого действует естественный отбор, служат малые непрерывные случайные изменения. Потом, однако, было доказано, что эти изменения не наследуются. Если взять урожай чистосортного ячменя и измерить у каждого колоса длину остей, а затем вычертить на графике -результат этих статистических измерений, то получится кривая, где будет видно, что преобладает средняя длина остей. Отклонения в том либо другом направлении будут встречаться с определенными частотами. Однако если выбрать, предположим, группу колосьев с остями, заметно превосходящими среднюю длину, то, казалось бы, можно ожидать, что отбор при посеве скажется на увеличении средней длины остей. Тем не менее новая статистическая кривая будет примерно подобна первой кривой. И та же самая картина возникнет, когда для посева отберут колосья с особенно короткими остями. Отбор не дает результата, ибо малые непрерывные различия непосредственно не наследуются, ибо различия эти случайны, считает Шредингер. Наследуются изменения скачкообразного, прерывистого характера. Факт дискретности выражается здесь в том, что между материнскими особями и дочерними нет промежуточных форм. Это та же дискретность, что и в квантовой теории. Там тоже не наблюдается промежуточных ступеней между двумя соседними энергетическими уровнями. В физике прерывистость названа квантовым скачком, в биологии — мутацией. Своим происхождением мутации обязаны своего рода квантовым скачкам в генных молекулах. А что в истории? Ведь там в социальных молекулах тоже наблюдаются мутации или квантовые скачки, проявляющиеся полной смутой в умах. В историческом процессе наследуется не следующая по времени дочерняя цивилизация, а последующая, внучатая. Скажем, наследником символической цивилизации ХХ—XXI и, возможно, отчасти XXII столетий станет не еще более изощренная по характеру знаковая цивилизация дочернего типа, а, напротив, полярная по знаку, внучатая цивилизация реалистической направленности, пластическая по своему характеру. Длинные ости у длинноостых посевов могут появиться через раз. И следующий раз — опять через раз. Дарвин, по-видимому, в своих постулатах столь же прав, сколь и неправ. Я отмечал пульсации в историческом процессе, ритмику, цикличность. Стоит, вероятно, ввести в историю и такой важный термин, как дискретность. * * * Я как птица над полем. Кружусь в небе, высматриваю добычу, порой сажусь на одно и то же дерево. У меня есть даже любимые ветки.Например, идея первоматерии, основного вещества, начальный толчок которой дал еще один из первых философов Земли Анаксимандр. Некоторые крупные идеи кажутся мне врожденными. Я нахожу их внутри своего ума как некоторую изначальную данность. Вот почему мне представляется, что, быть может, и Анаксимандр —это мое бывшее имя? Не гордыни ради, разумеется, я все это говорю. Меня поражает глубокая внутренняя укорененность некоторых идей в душах многих философов, живших в разное время, в разных странах, и поневоле думаешь, уж не длящееся ли тысячелетия и повторяющееся явление реинкарнации перед нами? Анаксимандр (я рассматриваю его как своего древнего двойника) отрицал, что первоматерией может быть обыкновенная вода, как считал Фалес, или какая-либо другая известная субстанция. Тогда все искали великое начало, откуда все пошло? Да и сейчас мы ищем это начало. Мой двойник же утверждал, что первоматерия бесконечна, вечна, неизменна и заполняет собой весь мир. Эта первоматерия, или апейрон, преобразуется в различные известные нам из опыта субстанции. Антитеза бытия и становления — ось философии Анаксимандра. Первоматерия — неизменное бесконечное, недифференцированное бытие — в процессе становления принимает разнообразные формы, пребывающие в непрерывной вечной борьбе. Процесс становления есть выделение формы из хаоса и, следовательно, ограничение, уменьшение бесконечного бытия. Оно расценивалось Анаксимандром как разрушение в борьбе, как проклятие, которое, в конце концов, искупалось возвратом в небытие, или в первоматерию как таковую. Бытие и небытие сливались воедино. Бытие первоматерии, или хаоса, было небытием форм. Бытие форм отрицало бытие первоматерии. Борьба, о которой шла речь, диктовалась противоречием между горячим и холодным, между влажным и сухим, между огнем и водой. Между полярностями, полюсами, составляющими суть мировой жизни. Временная победа одного начала над другим являлась несправедливостью, но в установленное время приводила к искуплению. Согласно моему двойнику, существовало вечное движение и непрерывное творение мира. Высказывания Анаксимандра были первым выражением идеи об основной прасубстанции, нейтральной, безличной, готовой стать всем. В современной атомной физике в новой форме возникла та же проблема: является ли первоматерия одной из известных субстанций или она нечто отличное от них? В первом случае это означало бы, что все множество элементарных частиц может быть объяснено с помощью нескольких «фундаментальных» элементарных частиц. И фактически в последние десятилетия теоретическая физика главным образом исследовала эту возможность. Во втором случае все многообразие элементарных частиц объясняется некоторой универсальной первоматерией, или энергией. В этом случае ни одна из элементарных частиц принципиально не выделяется среди других в качестве фундаментальной. Последняя точка зрения соответствует доктрине моего двойника, носившего имя Анаксимандр. И я убежден, что именно такой взгляд правилен и в современной физике. Кроме трех основных строительных кирпичей материи — электрона, протона и нейтрона — вскоре были открыты новые элементарные частицы, которые порождались происходящими при высоких энергиях столкновениями. По истечении исключительно малого промежутка времени они исчезали, превращаясь в другие элементарные частицы. Главная черта всех этих элементарных частиц различных сортов,— а их в ХХ веке насчитывали уже около трех десятков,— была нестабильность. Эксперименты между тем показали: частицы возникают из других частиц и могут быть превращены еще в какие-то другие частицы, образуясь просто из кинетической энергии частиц. Налицо был полный маскарад, полная превращаемость материи. Частицы эти могли превратиться и в энергию, например, в излучение. Следовательно, налицо довольно весомое доказательство единства материи: все элементарные частицы «сделаны» из одной и той же субстанции, из одного и того же материала, который можно назвать энергией, или универсальной материей, или первоматерией. Частицы — это только различные формы, в которых может проявляться первоматерия. Как-то Пушкин, по-моему, после написания «Бориса Годунова», не удержался и воскликнул, восхищаясь словно со стороны собственным талантом: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» То же самое можно сказать и о моем двойнике: «Ай да Анаксимандр! Ай да сукин сын!» Как далеко видел! На тысячелетия вперед.» Философская идея опережает научную мысль или научный факт нередко на столетия и даже тысячелетия. * * * Вот еще одна интересная деталь, которую физика ХХ века словно бы даже не заметила.В некоторых случаях наблюдаемые новые явления могут быть поняты только с помощью новых понятий. Скажем, какие-то процессы, происходящие в микромире, в микрокосмосе и, напротив, в мегамире или мегакосмосе. Естественно, новые понятия образовывают свою замкнутую систему и могут быть выражены с помощью математических символов. Вместе с тем мы видим, что из классической физики, т.е. физики макромира, в неклассическую физику микро- и мегамира переходят такие единицы измерения и понятия, как грамм, метр, секунда. Но каково соотношение между различными системами понятий и может ли совершаться переход одних и тех же понятий из одной системы в другую, а затем и третью безболезненно для истины? Или истина здесь уже мало что значит? Если одни и те же понятия и слова имеются в трех различных системах — квантовой физике Шредингера, классической физике Ньютона и квази-космической физике Эйнштейна, то в каком смысле можно еще говорить, что эти понятия отражают реальность? Что сантиметр, вычлененный из миллиона световых лет, и сантиметр минус тридцать третьей степени, характеризующий какой-то микрообъект, есть в точности одно и то же, что и эталон сантиметра, найденный, измеренный в земных условиях? Кто это доказал? Похоже, в научных данных все больший объем информации представлен субъективным моментом. И эта субъктивизация результатов науки, вероятно, будет все больше усиливаться. Квантовая теория уже не допускает объективного описания природы. В описание атомных процессов, да и процессов, происходящих в далеком космосе, субъективный элемент введен прямо и недвусмысленно, поскольку измерительный прибор создан наблюдателем-исследователем. То, что мы наблюдаем в этих сферах мироздания, это не сама природа, а природа, которая выступает в том виде, в каком она выявляется благодаря нашему способу постановки вопросов. Мы здесь сродни Богу: благодаря той или иной постановке вопроса и применению той или иной измерительно-наблюдательной техники происходит то или иное творение мироздания. Что-то здесь есть еще недодуманное, недоговоренное. Мы словно стоим перед какой-то границей познания. Словно некая пелена застилает нам глаза. Мы что-то вроде и понимаем, а что-то, возможно, нам уже не дано понять. Или пока еще не дано. Весь вопрос, наверное, в том, можем ли мы в своих ощущениях, представлениях, понятиях, теоретических построениях выйти за рамки трехмерного мира и развить в себе способности к постижению внефизического мира, т.е. мира действительного, объективно существующего, но лежащего за пределами нашей наблюдаемости. * * * Однако как шатает человеческую мысль из стороны в сторону!Вот я — Декарт, и мыслю две субстанции, две абсолютно самостоятельные, независимые друг от друга сущности. Свойства, без которых субстанция не может ни существовать, ни даже мыслиться — в отношении тела протяжение, в отношении души мышление. Все остальные явления и процессы во Вселенной только модусы, т.е. случайные, не необходимые состояния или проявления той или иной субстанции. Этот дуализм разрывает единство мира и отрывает душу от тела, а Бога — от природы, поскольку Бог оказывается чем-то внешним по отношению к природе. И вот меня зовут уже Спиноза, и я даю миру единую и единственную субстанцию с двумя атрибутами — протяжением и мышлением. Бог перестает быть трансцедентным природе, ибо он сам уже оказывается природой. Нося имя Спинозы, я мыслю, что существует одна, единая субстанция — природа. Она протяженна, и она же мыслит. Я мыслю теперь, что Бог является сущностью, имманентной природе, не выходящей за ее пределы, не стоящей, подобно христианскому богу, к тому же поделившемуся, разделенному на три отдельные составные, где-то над природой и оттуда диктующей свои законы. Вне природы нет и не может быть ничего, никаких существ и сущностей, которые могли или хотели бы создать эту самую природу. Бог и есть природа. И вот снова прошли века, и я — Д.В.; я размышляю о воззрениях, взглядах, порывах изощренной мысли, под которыми стоят имена Декарта, Спинозы. От чего-то отталкиваюсь, к чему-то прислоняюсь душой. Некоторые идеи, как некая инфекция, передаются из века в век. Возможно, над землей распростерта некая аура сознания, принадлежащая жившим некогда на ней пророкам, колдунам, мыслителям, художникам, философам, и высказанные идеи живут в ней вечно и носятся по просторам Вселенной как некие вещие бессмертные птицы? Все это я высказываю в порядке шутки, но и вполне серьезно допускаю такую возможность. Сознание — единственное слагаемое в человеке, которое не вписывается в рамки трехмерного мира, в котором живет смертное тело человека. О жизни сознания в более многомерных мирах свидетельствуют наши сны, видения, посещающие нас в состояниях гипноза, религиозного экстаза, наша способность впадать в особый транс при медитациях. Об этом же свидетельствует и интенсивная работа сознания в состоянии клинической смерти. Вероятно, физический мир, в котором мы живем,— только часть, и, возможно, весьма незначительная по объему, некоего многомерного пространственно-временного универсума, и в этой много-мерности при летальном исходе для тела подобная же летальность для сознания может быть вовсе не обязательна. Но вернусь к моим идеологическим или философским двойникам. Весьма близкой мне философии Анаксимандра недоставало, пожалуй, лишь понятия Бога, хотя Он, возможно, подразумевался. И вот этот Бог, именно такой, какой нужен, появился у Спинозы. Вероятно, и у Спинозы чего-то не хватает... И, может быть, именно таким образом — в отталкиваниях, пересечениях, оспаривании отдельных положений, принятии каких-то концепций, их переосмыслении — и зарождаются контуры искомой универсальной философии. Я даже думаю, что эту философию должен породить не один философ, а весь род философов, живших на земле с древних времен и живущих ныне. Почему бы нет? В XXI веке нам, очевидно, придется стать гражданами совсем другого мира, совершенно непривычного для сегодняшнего взгляда. Это сродни открытию Колумбом Америки, когда безмерно увеличилось в размерах пространство земли. Мы обнаружим и, вероятно, окончательно поймем не только то, что мы не единственная разумная раса во Вселенной, как считали долгое время, но и что наша физическая Вселенная также далеко не единственна. В рамках многомерного образования, каким окажется универсум, наша трехмерная родная обитель погрузится в пучину множества параллельных миров, которые вдруг обнаружат свое бытие. Соседи, представители иных цивилизаций, но не обязательно иных миров, окажутся рядом и будут иметь такое же право на Землю, как и мы. Вот почему нужна универсальная философия. Она предложит идею многомерного Универсума-Бога, где физический мир с его условиями и навыками трехмерности будет всего лишь фрагментом многомерного мира-пространства. Конечно, нынешний человек в его первом — а-классическом, и втором — классическом вариантах сознания не сможет быть конкурентоспособным в новых условиях. Человеческую расу спасет от медленной гибели лишь мегачеловек, который включит в работу все свои огромные ресурсные возможности. Его суперклассическое сознание будет отражать не только внешний материальный трехмерный мир, но и проникать в ненаблюдаемый, внефизический мир. Да, меня звали Анаксимандром. Меня звали Спинозой. Меня звали Лейбницем. Какое имя я буду носить завтра и о чем поведаю, глядя, как и теперь, на ночное звездное небо, освещающее молчаливые сопки? Но до завтрашнего дня еще надо дожить. На земле, как и в стародавние времена, живет не только Авель, но, как всегда, рядом с ним находится и Каин. И в руках у последнего не только ослиная челюсть. * * * Сменим музыку. Речь о свободе.Вопрос для меня более чем насущный и непростой. Поразительно, но факт: в ХХ веке в России свободно мыслить можно только, уйдя в глубокое интеллектуальное подполье. Без всякого мало-мальского общения с кем-либо. Без малейшей надежды увидеть свои труды когда-нибудь — даже через годы и десятилетия — напечатанными. Но у подпольного философа, обреченного на молчание, есть свое великое преимущество — ничем и никем не ограниченная свобода. Запутанной, сложной проблемой, которой в различных ситуациях отвечают различные решения, свобода является для человека во все времена. Некоторые связывают решение его с необходимостью: «Свобода — осознанная необходимость». Что ж, в определенной степени это верно. В иных случаях человек, понявший необходимость служения сущему и его неотвратимость на момент его жизни, необходимость и неотвратимость прежде всего для себя самого, действительно свободен в этом сущем. Ну а в других случаях? Когда необходимость не совсем ласкова к человеку, а, напротив, жестока к нему; когда она пренебрегает внутренними потребностями его личности; когда она издевается над ним, глушит его способности, наконец, медленно, на грани пытки, убивает его — свободен ли он здесь? Да, полностью свободен, если внутренне убежден, что смерть и страдания его необходимы. Но эта свобода мнимая, субъективная, кажущаяся. Человек, в конце концов,— стадное животное. Манипуляции с его сознанием —рядовое дело. Навязанные представления, вбитые в рассудок идеи часто господствуют в его сознании. В результате направленной, массированной пропаганды, которая обрушивается на него ежедневно и против которой человеку трудно устоять, мир предстает перед его глазами нередко не таким, каков он есть, а неузнаваемо преображенным, сфальсифицированным от начала и до конца, и не необходимое, а, наоборот, враждебное человеку, противное его внутренней природе кажется ему уже подчас крайне нужным, необходимым, насущным. Философские категории, а к ним относятся понятия свободы, необходимости, это — одно, а социальной оскал, который они порой принимают в жизни,— нечто другое. Мне думается, постулат «Свобода есть осознанная необходимость» — не всегда предоставляет человеку необходимую ему свободу; чаще всего ему дается свобода условная, допускаемая, безопасная для необходимости, но подчас убийственная для человека — в моральном или физическом планах. Последнее обстоятельство тем более гадко, что выбор человек совершает добровольно. В таких случаях свобода, по-видимому, полностью приносится в жертву необходимости. Происходит ограничение, ущемление ее, наконец полное уничтожение. Тем не менее осознанием необходимости действительно можно обрести свободу, но только тогда, когда необходимость — своя, кровная. В этом смысле она является формой и целью свободы, и здесь свобода и необходимость истинны, взаимопереходны, синонимичны. Но когда необходимость есть что-то внешнее, чуждое, абстрактное, тогда свобода из цели превращается в средство, и мы видим уже не столько свободу человека внутри необходимости, тождественную с ней и выступающую в ее форме, а неограниченную свободу самой необходимости по отношению к человеку, ее произвол, беспредел, жестокое насилие над ним. Она капризна и своевольна, эта торжествующая необходимость; она вертит человеком как марионеткой, наслаждаясь своим самовластьем. Она превращает его в шута, в раба, заставляя ползать где-то внизу в грязи и верноподданнически лизать ей руки. Смотреть на то, как самовлюбленная необходимость тешится и играет со своими жертвами, как они цепенеют от ее прикосновения — тошно. Это свобода растленных и сколько их вокруг! Живым нужна действительная свобода. И ее можно обрести, лишь поняв необходимость быть свободным от такой необходимости, лишь восстав против нее, чем бы это восстание ни завершилось. Когда-то Гегель выдвинул два положения: Что разумно, то действительно. И что действительно, то разумно. Сейчас ту же мысль я выражаю иной формулой: Свободное — необходимо. Необходимое — свободно. Гегеля не все поняли. За разумное признали то, что он сам пренебрежительно называл случайным существованием, обладающим не большей ценностью, чем возможное, которое одинаково могло быть и не быть, но которое, тем не менее, было реализовано. И этому случайному существованию дали ранг действительного. За действительное, словом, признали всякого рода дичь. И дали ей статус разумного. Этой разумностью стали -оправдывать все нелепости сущего. Между тем Гегель говорил о действительности сущего разума, или Бога, а не об обыденщине, не о добре и зле, которыми жив человек. Побеждают сильные, чтобы потом, в свою очередь, погибнуть в поединке с еще более сильными. Бессмертна и разумна лишь одна действительность, дающая начало всему живому, вбирающая в себя все другие действительности, это — действительность становления, действительность процесса приближения к Абсолюту; только в ней происходит истинное преображение необходимости в свободу. Только в ней мы можем увидеть их тождество. Гегель понимал под действительностью мыслящий себя разум Бога, как субстанциональную первосущность, находящуюся не вне мира, а в нем самом и являющуюся основой всего. Я же под действительностью понимаю нейтральное движение, которое не может быть ни материальным, ни идеальным, которое лишь происходит в материальном или идеальном и есть стремление к их взаимному совокуплению. И, конечно, к этой верховной, главенствующей действительности, праматери всех других наличных -действительностей, которая единственно разумна, необходима и свободна, нельзя относить, допустим, действительность существующего положения вещей, которая может быть как разумной в себе самой, так и неразумной, как необходимой, так и совершенно случайной. Эта ее явная неразумность, случайность, зависимость от чего-то внешнего, шаткость, наконец, ставит наличную действительность существующего подчас под угрозу уничтожения, замены ее какой-то новой, другой действительностью. Можно сказать и так, поскольку высшей необходимости (в гегелевской позиции или моем понимании) нет, то, значит, уже существует какая-то другая, еще скрытая до поры от глаз необходимость, направленная против данного дня, и таким образом путь к свободе — это осознание новой, пока еще крамольной необходимости. Для мегачеловека свобода есть осознание универсальной необходимости быть свободным. Ибо только в этом качестве он необходим бытию, нуждающемуся в дальнейшем движении. Какие есть еще пути к свободе? Произвол (анархизм); углубление в свое «я», отрешение от мирских удовольствий и тягот, созерцание (брамины, йоги, монахи-отшельники, Фитхе); равнодушие, бездействие, недеяние (даосизм, Лавров); заявление своеволия (Достоевский); утверждение своего «я» как единственной ценности в мире (Штирнер: «Для меня нет ничего выше меня; я объявляю войну всякому государству, даже самому демократическому»); смерть (Шопенгауэр, Толстой); преступление на философской почве, гордыня, пароксизм себялюбия (Раскольников Достоевского: «вошь я или человек?», «могу или не могу?», «все позволено, коли Бога нет»). Наверное, можно найти еще около десятка путей к свободе. Таким образом, при решении проблемы «Свобода и человек» мы приходим к многозначному, неопределенному результату. Но можно сказать и так. Я уже отмечал, что некоторые идеи, живущие в нас, носят словно бы врожденный характер. Идея свободы тоже относится к их числу. И если эта идея живет в человеке, он свободен при любых условиях и любых обстоятельствах. Он свободен уже на уровне инстинкта. Плотин (III в. н.э.) говорил, что разумный человек и понимаемая вещь не должны быть разделены («Тот, кто видит, сам становится вещью, которую видят»). Т.е. человек, который ощущает свободу как свою необходимость, сам становится воплощением свободы, ее осуществителем. Записывая ночами карандашом или ручкой эти философские параграфы в тонких школьных тетрадках или на листах писчей бумаги, я осуществляю свое право на свободу. И что мне за дело, что кому-то это может не понравиться? И что мое инакомыслие задевает основы существующей «наличной» действительности? Время покажет, что прочнее и необходимее — мое слово или эта случайная действительность? |