|
|
* * * Снова читаю старых классиков.Авенариус: объективной реальности нет. Вещь не существует независимо от сознания. «Я» и окружающая среда, сознание и бытие — в постоянной связи. Нет бытия без сознания, нет сознания без бытия. Юм, Кант, Спенсер, Конт: мир непознаваем. Человеческий разум ограничен и за пределами ощущений ничего знать не может. По Юму: объективно ничего не существует. Только в восприятии. Согласно Канту: мир реальный существует, но он непознаваем. Человеческий разум, пытаясь познать сущность вещей, неминуемо впадает в неразрешимое противоречие с самим собой. Например, мир конечен во времени и пространстве, и мир бесконечен; все состоит из простого, неделимого, и все сложно; в мире существуют свободные причины, и нет ничего свободного, есть лишь необходимость; в ряду мировых причин есть необходимые, и нет ничего необходимого, все случайно; мир познаваем, и нет ничего познаваемого. И подобным образом — до бесконечности. Любой тезис так же доказуем, как и антитезис. Отсюда вывод, что разум противоречив. Сущность же вещей, по Канту, не может заключать в себе противоречия. Поэтому, согласно ему, противоречивый разум не может, не способен познать цельную сущность вещей. Принимая частное за целое, люди впадают в заблуждение. Возможно, здесь кроется ошибка самого Канта. Сущность вещей так же противоречива, как противоречив и разум. Даже такое абсолютное понятие, как Бог,— противоречиво. Его вторая ипостась, обратная сторона его бытия — Дьявол. Можно сказать и так: Бог в своем инобытии — Дьявол. Платон: идеи суть прообразы вещей. Идеи существуют независимо от последних. Вещи же, заимствующие у них свое бытие,— только отблески, тени, несовершенные копии. Аристотель: сущность — в самих вещах. Не существует всеобщего наряду и отдельно от единичного. Каждая вещь состоит из двух начал — материи и формы. Материя —это возможность, потенция, способность вещи к изменению; идеальная форма — ее действительность. Возможность (не те же ли платоновские идеи-прообразы?) переходит в действительность благодаря движению. Форма всех форм, парящая над всем, чистая, отрешенная от материи форма,— разум, мысль, которая «мыслит самую себя»,— Бог. Читаю старых классиков и думаю: они — это я в прошлых обозначениях и обличиях. Так думал я прежде. Но так ли думаю теперь? Мысль о мире так же живет и развивается, как сам мир. И сегодня мысль немножко иная, чем вчера. А завтра будет другой, чем сегодня. Где же истина? Или истина тоже в движении? И похожа и непохожа на себя бывшую? * * * Какова общая картина развития природы с точки зрения материалистических постулатов? Живых существ еще не было, а уже существовала внешняя, неживая природа. Потом появились первые живые существа. Они обладали лишь свойствами раздражимости и первыми зачатками ощущений. По мере медленного исторического эволюционного развития развивалась и способность ощущения, незаметно эволюционируя и переходя в сознание. Сознание и, следовательно, возможность познания мира, природы возникли только на известной ступени развития. Так ли это? Как естественник, как геолог по образованию я могу только сказать: несомненно так. Но как философ я говорю еще при этом: речь здесь идет о возникновении субъективного сознания. Последнее нисколько не отрицает того, что не было объективного, надживотного, надчеловеческого, природного сознания. Сознания, скажем, в понимании Гегеля. Таким образом, на более высоком витке мысли материализм не противоречит идеализму. А если так, не лучше ли признать и то, и другое и восхититься их равной способностью к порождению форм жизни. И к порождению различных форм мысли. Есть своя правда в дуализме. Не как идее о двух противоположных самостоятельных началах,— духе и теле, а как в идее о двух взаимопроникающих друг в друга и взаимообусловливающих началах, как одном начале. * * * В своих полупогибших записях нахожу наблюдение, возможно, принадлежащее Гёте. А возможно, и не Гёте? Во всяком случае, имя последнего начертано на полях рукописи. Знания, подобно замкнутой, но живой воде, мало-помалу поднимаются до определенного уровня, говорит этот неизвестный (или известный) мыслитель. Наиболее великие открытия делаются не столько людьми, сколько временем,— вот почему весьма важные дела часто совершались одновременно двумя или же большим числом опытных мыслителей. Вот почему логика науки в определенный период нуждается для реализации некоторых идей именно в таких людях, как мы. Кто это говорит? Гёте? Не Гёте? Но мне кажется, что так бы мог сказать и я. А вот еще одна мысль неизвестного происхождения. Речь о фаустианском поиске сверхзнания, благодаря которому человек мог бы творить как сама природа. С одной стороны, это реальное дело, цель научных и художественных экспериментов, с другой — сверхзадача, борьба с Богом, или Дьяволом, требующая непосильных для человека жертв, хотя, может быть, и разрешимая. Во всяком случае, через фигуру ученого, художника, поэта проходят ныне осевые линии жизни. Через их деятельность открываются небывалые возможности человеческого разума. Поэт, художник, делатель истин становится центром кристаллизации и нового потенциала жизни, и нового потенциала смерти. Отсюда — особая тема свободы и ответственности мыслящего человека. Все это близко мне, поскольку моя верховная идея —борьба с хаосом мира. Впрочем, если быть до конца философом, следует признать, что хаос такая же основа бытия, как и порядок. Порядок возникает из хаоса и безобразия. И, наверное, необходимо выразиться более точно: верховная идея, которой может следовать человек на земле, это обретение им божественности на его пути. А это дело всегда трагическое, поскольку граничит с невозможным. Истинный поэт или философ — это воин, вышедший на поединок с невозможным. Победа невозможна ни на микро, ни на макроуровнях бытия. Она вероятна только тогда, когда художник или мыслитель обретает мощь мегачеловека. * * * Порассуждаем вновь о невозможном. Мы живем в эвклидовом мире. Эвклидов мир — это мир с нулевой кривизной. Все наше воспитание, мировоззрение, все наши привычки, все наши представления о мире начинаются с этого нуля и заканчиваются этим нулем. Лобачевский в первой трети XIX века прорубил окно в мир отрицательной кривизны, во вселенную вогнутых пространств. Риман в последней трети прошлого столетия сделал то же самое, обнаружив и описав мир положительной кривизны, вселенную выпуклых пространств. Конечно, эти «географические» открытия по своей высоте и значимости далеко превзошли открытие Магеллана. Но все ли должные выводы были сделаны из этих открытий? Наше эвклидово пространство есть, пожалуй, точка соприкосновения, путь, коридор из пространств Лобачевского в пространства Римана. Важно знать, в каком пространстве находимся мы, наша Вселенная, наша Земля. В двух пространствах сразу мы находиться, видимо, не можем. Мы — или в пространстве Лобачевского, или в пространстве Римана. Но в любом случае, в каких бы пространствах мы ни находились, дверь в другой мир всегда рядом с нами. Мы наподобие насекомого, которое ползает по поверхности шара или вогнутой сферы и не подозревает, что стоит ему прожечь или пробить эту поверхность, как он очутится уже в другом мире — в мире инобытия. Но все дело в том, что у этого насекомого нет сил и возможностей пробить эту дыру. Да если это и случится каким-то роковым образом, произойдет что-то ужасное. Возникнет черная дыра, сквозь которую друг на друга будут глядеть две непонятные друг для друга бездны. Выживет ли насекомое, то бишь человек, на таком гигантском сквозняке? Что такое весь мир? Вероятно, это бесконечная комбинация миров положительной и отрицательной кривизны, которые заключают в себе друг друга и которые бесконечно переходят друг в друга. Моя идея — это идея NN-мерного мира. Современная космология имеет дело с четырехмерным пространством-временем. И здесь снова разговор упирается в вопрос о метрике. Одним из фундаментальных постулатов теории относительности Эйнштейна является постоянная скорость света, равная 300 000 км/сек. Но что такое километр? Что такое секунда? Что такое грамм в неэвклидовых пространствах мира? Эти понятия, или эталоны, не постоянные, а переменные величины. Эвклидовы привычки, эвклидово мировоззрение, жалкая эвклидовая метрика — что со всем этим делать мыслителю там, в космосе, в царстве фантастических гиперповерхностей Лобачевского и Римана? Разве поможет этот жалкий инструментарий измерения точно описать реальность там? Как может скорость света быть величиной постоянной в разных частях великого космоса, если мы принимаем как факт теорию кривизны пространства и кривизны времени, неэвклидов характер строения мироздания? Скорость света постоянна в эвклидовом мире, но не за пределами его. Теория относительности, на основании которой строятся ныне модели Вселенной, полна глубоких внутренних противоречий. Принцип NN-мерного мира требует новой теории. И нового языка. Вселенная вселенных — явление чрезвычайно сложное, мы же измеряем его примитивными световыми годами, жалким слепком с погонного метра, вполне представляемыми земными, обыденными условными символами. Но, вероятно, для невозможной или воображаемой геометрии мира, о которой говорил Лобачевский, для ее описания нужен и какой-то невозможный язык. Вот этого языка сейчас нет, этот язык человечество не создало. И создаст ли его — неизвестно. Если сумеет создать, то перед человечеством откроются невообразимые перспективы, путь в невероятный космос будет открыт; если же нет, то мы с упорством малообразованного маньяка будем бесконечно рисовать красиво исполненные диаграммы, создавать стройные, убедительные теории, завалим себя с головой нагромождением всяких математических уравнений; но все это не будет иметь ничего общего с объективной реальностью как таковой. Чтобы создать новый научный язык, нужно хотя бы для начала осознать в нем необходимость. Это должен быть какой-то «искусственный» язык, который помогал бы переводу неэвклидовых реальностей в эвклидовы. Может быть, здесь как раз лежат пределы человеческого знания? Есть задачи посильные и существуют, видимо, цели совершенно непосильные. Мы почему-то думаем, что человеку дано все, но, очевидно, есть какие-то пределы, за которые человеческая мысль пробиться не в состоянии. Вполне может быть, что мир познаваем лишь до определенных отметок, а за последней из них находится уже территория принципиально непознаваемого. Для того, чтобы освоить мир непредставимого, который нам постепенно открывается, нужно обогащение того языка, который мы имеем. Наш словарный запас пока еще очень беден, чтобы всерьез разговаривать с невозможным космосом. И работа по созданию нового научного языка — работа нескольких десятков поколений — займет, вероятно, несколько сотен лет или даже тысячелетие. Пока же мы устремляемся в фантастический мир непредставимого с представляемыми, реально ощущаемыми понятиями метра, градуса, секунды, грамма, тогда как здесь, видимо, нужны понятия функциональные и тоже непредставимые. Мировые религии за долгие века своей жизни накопили какой-то словарь, определенный запас слов, понятий, определений и дефиниций для постижения Абсолюта. И, возможно, на нынешнем этапе развития человеческой жизни обогащение существующего языка физики должно идти через переработку языка религии. В язык религии, в понятия Бога, Дьявола будет привнесено реальное научное содержание. Не исключено, что язык религии станет в будущем языком науки, поскольку он наиболее разработан и богат по содержанию для описания процессов непредставляемых, для постижения состояний материи, близких к Абсолюту. В будущем наука сольется с религией, но, разумеется, этой последней будет не христианство, не ислам, не иеговизм, не буддизм, не зороастризм и не индуизм. Религией-наукой будущего станет религия-наука Сверхабсолюта, Сверхбога, Сверхматерии. Это будет религия, которой станет поклоняться сверхчеловек. Можно назвать его иначе — мегачеловеком, чтобы не возникало переклички со сверхчеловеком Ницше. Мой человек — человек бесконечный, или богочеловек. * * * Еще одно общее замечание. В космологии ХХ века рассматриваются те или иные конечные модели мироздания как описания всего пространства Вселенной. И никто, пожалуй, не задается вопросом, что одной моделью, одной системой, какой бы сверхизощренной она ни была, здесь, вероятно, не обойтись. Вселенная в ее большом значении — это, видимо, система систем. Бесконечная, неисчислимая система конечномерных систем, каждая из которых включает в себя, в свою очередь, бесконечный порядок бесконечномерных систем — как в области мегамира, так и в микромире. В этой Вселенной нет ни начала, ни конца, ни центра, ни периферии, но вместе с тем она, вероятно, и строго иерархична. Трудно представить этот бесконечный клубок, в котором каждая система включена в такую сверхсистему, которая опять же на новом витке сложности является разделом еще более глобальной системы. Естественники конца II тысячелетия не дают твердого ответа на вопрос, какова реальная геометрия мира. Но все же склоняются к тому, что это геометрия Римана и Эвклида. А где геометрия Лобачевского? Она — только воображение математиков? Космология ХХ столетия даже не задумывается над соотношением пространств положительной, отрицательной и нулевой кривизны, довольствуясь лишь ассимметричным симбиозом псевдориманова (три координаты пространства и одна координата времени) и эвклидова пространств. Но, видимо, если строить систему моделей Вселенной, в первую очередь надо задуматься о том, как совмещаются, стыкуются между собой все эти три известных типа пространств. Вероятно, каждая из систем мироздания представляет собой совмещение в одной конфигурации или модели выпуклого Риманова пространства и вогнутого пространства Лобачевского, где каждая точка (и в том, и в другом пространстве) имеет в то же время и чисто эвклидовы характеристики. Эвклидов мир — своеобразный коридор между пространством отрицательной кривизны и пространством положительной кривизны. Эвклидова плоскость в равной мере и сразу принадлежит обоим мирам. Через это окно мир отрицательной кривизны смотрит в мир положительной кривизны. И наоборот. Если здесь вернуться к мерности времени, то очень трудно представить, что во всех этих разнокачественных системах, имеющих совершенно разную кривизну, царствует однонаправленное, однородное время. Вероятней всего, в каждой из систем мироздания есть свое время, со своим присущим ему знаком течения. И больше того, даже в пределах одной модели или одного физического объекта Вселенной время в разных частях этого объекта, очевидно, имеет разные характеристики. Как победить знанием бесконечности мира, если всегда находиться в шорах одномерного времени? Видимо, в полемике Бергсона, возражавшего Эйнштейну по поводу опространствления им времени, был свой резон. Времени прежде всего нужно вернуть его природу и ввести понятие его кривизны, аналогично понятию кривизны пространства. Известное положение Оккама, так называемая «бритва Оккама», гласит: «Никогда не вводить никаких понятий или субстанций, без которых можно обойтись». Их надо отрезать бритвой. Но в данном случае необходимо, очевидно, бритву отложить в сторону. * * * (В одной из старых тетрадей нахожу свой диалог с Саидом Веелавом. Тетрадь в 1969 году попала в воду, буквы едва различимы и я не сразу соображаю, расшифровывая текст, что С.В.— это тот же Д.В. По-видимому, я нашел оппонента в самом себе, выделив из своей души двойника, полярного по взглядам. Впрочем, одновременно двустороннее видение мира необходимо философу. Особенно философу, склоняющемуся создать нечто универсальное, соединяющее в себе различные начала. Кто знает, может быть, это был мой первый подход к теме?) С.В. И все же я не понимаю вас. Чего вы хотите? У вас словно нет родной земли под ногами, своей Палестины. Вы не исповедуете никакой определенной философии и никакой определенной религии. Не кажется ли вам в таком случае, что вы вообще не существуете? Я думаю, вы полагаете и сами, что ваши слова не являются последним откровением? И ход ваших мыслей, и ваше собственное существование вам самим должны представляться миражом, галлюцинацией. Скептицизм в философии является воззрением самоубийственным. Ведь, в конце концов, можно прийти к заключению, разлагающему само сознание, саму мысль на неуловимые элементы. Человек живет конкретной надеждой. И любая религия, любое направление в философии содержат эту надежду. Убивая ее, вы убиваете человека. Хорошо, я могу допустить: вам не нравится материализм. В этой ветви философского знания чрезвычайно много оттенков. Вас не может удовлетворить ни один из них. Хорошо, согласен. Так исповедуйте в этом случае идеализм. В истории философии и это направление представлено чрезвычайным богатством позиций. На все, мыслимые и немыслимые, вкусы. Но вы гурман, и здесь вам не угодишь. Возьмем религию. Хорошо, допустим, вам не по душе атеизм. Но будьте в таком случае мусульманином или буддистом. Или молитесь Кришне, Иегове, Ормузду либо, наконец, Иисусу! И это не по душе? Так нельзя, человека должны окружать авторитеты. Его ум, его сознание и даже его бессознательная деятельность должны быть на что-то ориентированы. Иначе в хаотической сумятице мыслей и чувств человеку, как виду, не выжить. Именно в целях выживания человек припадает к тому или иному источнику духовной пищи. Вы же отрицаете все! Д.В. Ну, зачем же перебарщивать? Авторитеты существуют и для меня. Разве их можно поколебать? Я уважаю основателей всех церквей и отцов всех философских учений. На определенной ступени развития человеческой цивилизации, каждый раз в специфических условиях своей эпохи, своего времени все они внесли вклад чрезвычайной важности в становление человека и его представлений о Боге, о смысле бытия. Но что делать, если на дворе конец II — начало III тысячелетия и я родился универсалистом? И мне уже изначально, возможно, на генном уровне, даны универсалистские подходы к жизни? Вы говорите о надежде. Но разве универсализм отрицает такую возможность? Другие упования всей своей жизни связывают с будущим. И это правомерный подход. Одновременно я и не атеист. Но я хотел бы исповедовать все религии сразу, и материализм в том числе. Или какую-то другую, новую, универсальную мегарелигию, в которую все прежние религиозные верования косвенно входили бы в качестве внутренних составляющих. И разве я не вправе оставаться свободным в своих привязанностях именно к такому роду мыслей и чувств? Кто-то любит молоко, другой предпочитает мясо. Третий —вегетарианец и не употребляет ничего, кроме орехов. Также мы отличаемся во вкусах и пристрастиях и по отношению к духовной пище, в частности к разнообразным философским воззрениям. Вы, скажем, предпочитаете философскую пищу строго определенного сорта. Ради Бога, я не буду вас переубеждать. Я отмечу лишь, что в отличие от вас, я всеяден. Всякая ограниченная система, с моей точки зрения, замкнута в самой себе, преходяща, конечна, и нередко не приемлет жизни, которая лежит вне нее. В этой конечности таится ее смерть. Ваш скептицизм по отношению к универсальной жизни, на который, впрочем, вы имеете полное право, с некоторой другой точки зрения не совсем жизнен. Кому-то может прийтись не по нутру ваш принципиальный, но однобокий монизм. Как видите, в некотором скептицизме и некоторой ограниченности воззрений теперь упрекаю вас уже я. В конце концов, говоря вашими же словами, можно прийти к заключению, суживающему само сознание, саму жизнь так энергично и сильно, что ни сознания, ни жизни не станет. Вы говорили убедительно. Но я хотел лишь дать вам понять, что ваша убедительность имеет пределы. Правы вы, прав я, прав еще кто-то третий. Истина всегда локальна, она существует в конкретных, строго данных условиях и определяется временем, пространством. Нет их — нет и ее. Вы берете жизнь, отсекаете какой-нибудь ее кусок и, бросив этот кусок на философский стол, детально анатомируете его. Допустим, вам попалось сердце. Вы, естественно, думаете, что весь мир —это сердце, только и мечтающее о вашей проповеди, только и живущее надеждой на ваш безукоризненный скальпель, который устранит все врожденные пороки жизни и расставит в необходимых местах все точки. Но, отторгнув сердце из тела, вы не замечаете, что уже убили и сердце, и тело. Какому-нибудь другому хирургу от философии достается нога, и он полагает, что весь мир — это гигантская безумная нога, идущая неизвестно куда. Каждый из исследователей, короче говоря, несет в себе субъективную истину; но если всякая истина, добытая людьми, субъективна, ограничена, конечна, то, следовательно, люди лишены объективной истины или обладают ее жалкими крохами. Эти частички истины, которые находятся в наших руках, часто весьма отличаются друг от друга по своей природе и характеру, и поэтому кажутся людям взаимоисключающими друг друга. Знание, в которое вгрызаемся мы, страшит нас своей безграничностью, -противоречивостью. Нам хочется сделать его максимально плоским, компактным и более удобным. Мир познаваем, и мир непознаваем. Сознание предшествует бытию, и бытие предшествует сознанию. И вся суть истории человеческой мысли — в бесконечном раскачивании подобного маятника. Бесконечные споры о приоритете того либо другого образа мышления составляют содержание всех школ и школок в философии. Признать же равное право на жизнь как за материей, так и за духовным началом, ибо их постоянное совокупление и есть живое бытие, человеческий ум словно не может. Такой неопределенности он почему-то боится. Истина же — не в крайностях материализма и не в крайностях идеализма, а в их союзе, взаимопроникновении, в их тесном альянсе. По Канту, человеческий разум, пытаясь познать сущность вещей, неминуемо впадает в неразрешимое противоречие с самим собой. Я уже писал об этом, но вернусь к этому вопросу еще раз. Противоречия известны. Мир конечен во времени и пространстве, и мир бесконечен. Все порождено случайностью, и все порождено необходимостью. Любой тезис так же доказуем, как и любой антитезис. Отсюда Кант делал вывод, что природа разума противоречива. Сущность же вещей, по Канту, не может заключать в себе противоречия. Но так ли это? Не противоречива ли, не дуалистична ли и сама сущность вещей? Принимая частное за целое, гримасу, исказившую на мгновение лик действительности, за ее высшее выражение, мы ограничиваем себя в познании. Принцип относительности мы признаем, но проводить его до конца человек не решается. Все текуче, неуловимо, относительно. Но жить в этих текучих бесконечностях человеческому разуму трудно, почти невозможно. И мы строим себе дом из абсолютных принципов, незыблемых законов, канонических утверждений. Греясь в стенах дешевых иллюзий, мы пытаемся спрятаться в них от ветра бесконечности. Но принять за основу, что разные причины могут порождать одно следствие или, наоборот, одна причина может стать матерью разных следствий, или, скажем, осознать, что при определенных условиях возможно и непорочное зачатие, монистический плоский, порочный ум филистера не способен. А возможно все. Возможность — это скрытая беременность природы, и когда случай стучится в ее двери, происходит преображение возможности, иногда самой невероятной, в действительность. С.В. Но, помилуйте, это все же проповедь неопределенности. Д.В. А вам по-прежнему хочется чего-то определенного? С.В. Да, хочется. Что же в этом дурного? Когда я прихожу домой, я знаю, что мой письменный стол стоит там, где стоял утром,— у окна, что это — та самая квартира, в которой я живу уже несколько лет, и что женщина, лежащая в постели, это моя жена, а не какая-то посторонняя женщина с безликим, еженощно меняющимся лицом. Я привык к постоянству вещей, предметов, воззрений, лиц. Оно мне необходимо. Оно говорит мне, что я живу, что я существую. Оно связывает меня с жизнью узами родства. Не будь этого постоянства, я оказался бы в чужом, голом и страшном мире, где все неопределенно, где нет закона и права. Необходимость в чем-то постоянном, привычном, разумеется, стесняет меня, ограничивает мою свободу, но только в оковах этой необходимости я счастлив, иначе холодная бесконечность полностью поглотит меня, растворит без остатка в себе. И таково ощущение каждого человека. Разве вы свободны, допустим, от этой необходимости? Единственный путь к абсолютной свободе — путь к смерти. В скользкой петле, в чашке с ядом, которую самоубийца подносит к губам, открывается действительная и вечная свобода. Свобода от жизни. Жизнь есть то, чего не должно было бы быть,— зло. И переход в ничто есть единственное благо жизни, говорит Шопенгауэр. Все в мире — и глупость, и мудрость, и богатство, и нищета, и веселье, и горе — все суета и пустяки. Человек умрет, и ничего не останется. И последнее глупо тоже, говорит Соломон. Но мы живем. Вопреки этой глупости или, напротив, мудрости. И мы будем жить, пока не умрем сами или пока нас не убьют. Значит, все же нам чрезвычайно дорога эта необходимость, которую вы проклинаете, дорога определенность, против которой вы восстаете. И дорого постоянство, которое вы отрицаете! Мы — рабы природы. Первый плач ребенка в ногах роженицы — это плач уже несвободного человека. Но что же в этом страшного? Страшна, напротив, свобода, ваша свобода! То же самое и в отношении к философии. Здесь человек также испытывает потребность в постоянстве. Иначе его жизнь теряет всякий смысл, всякую цель. У кого нет цели и смысла, у того нет родины, матери, своего дома, нет ничего близкого и дорогого. И когда я задаюсь каким-либо серьезным вопросом, мне нужен один ответ. Если вы предлагаете мне свыше десятка возможных вариантов ответа, то вы не отвечаете мне. Вы оставляете меня с тем же сомнением, что и было, с той же растерянностью и болью, с какими я пришел к вам. Именно поэтому мне нужно только одно объяснение мира, единственное. Невозможно одновременно служить Богу и Дьяволу, невозможно принять одновременно идеалистическую и материалистическую расшифровку одного и того же события или понятия. Д.В. Невозможно или возможно, необходимо или, напротив, нельзя — все это категории долженствования, категории морали. Вы спорите со мной. Но спор ли это? Смею заверить, это был не только ваш монолог, но и мой. Вы говорите, что без определенности, вне постоянства лиц и вещей, короче говоря, вне условных конвенциональных понятий, принятых человеком за истину, ему невозможно, трудно и страшно жить. В мире относительности, в царстве универсализма человек исчезает, уничтожается. Чтобы выжить, нам необходимо укутывать свои души в иллюзии и мифы. Но миф только тогда бывает чарующим и прекрасным, когда в него веришь. Вы хотите подчинить истину категориям долженствования и веры. Между тем ничто из живущего не имеет иной цели, кроме своего существования. И жизнь не имеет иного смысла нигде, а только в самой себе. Природа не знает, что такое человеческая мораль. Она понятия не имеет об этом, одинаково относясь как к человеку, так и к червяку, ползающему в навозе. Универсализм не покушается на эти постулаты. И не лучше ли в таком случае скинуть с себя одежды мифов и выйти к природе голым? Зачем засовывать жизнь в намордники экзистенциалистской, позитивистской, марксистской или какой-либо иной концепции? Одно не стоит другого, все вместе, в единстве, в сращении — это мир, каков он есть. (Диас Валеев и Саид Веелав — Д.В. и С.В. Во мне самом бушуют разнополярные начала, мой собственный мозг — порождение бесконечного веера направлений. Но ведь все эти направления и оттенки — мысли об одном? О Едином?). |