Диас Валеев

Творчество Диаса Валеева.

* * *

На Западе это явление называют единством и борьбой противоположностей, на Востоке — раздвоением единого. Добро и зло, свобода и необходимость, плюс и минус, идеальное и материальное — все это примеры раздвоенного Единого. И их можно множить и множить. Во всяком процессе — физическом, духовном, историческом, социальном, касающемся всего мироздания или маленькой пылинки, мы видим раздвоение единого, борьбу противоположностей.
Либертическое и люциферическое начала, если говорить о конкретных проявлениях Бога и Дьявола, также есть следствия раздвоения Единого. Сами Бог и Дьявол есть раздвоенное Единое. И здесь возникает вопрос: существует ли Единое физически? Или только как потенция, как стремление, как желание и мечта?
И где тогда выход? Мы стремимся к счастью, к гармонии. Но реальны ли эти категории? Человек жаждет приникнуть к либертическому началу как к источнику, к роднику, но возможно ли оно в принципе без своего люциферического антипода? Одно без другого жить не может. Одно другим ограничивается, определяется. Одно в другое перерождается. Притом каждое из начал агрессивно, стремится к абсолюту, подавлению противоположной стороны. Когда то или иное начало побеждает в каком-то фрагменте бытия, реальность, родившаяся в результате победы, вновь распадается на две своих вечных ипостаси. И опять — новый раунд борьбы. И так без конца.
Политические реалии ХХ столетия таковы, что две системы, олицетворяющие в себе либертическое и люциферическое начала, ведут борьбу за овладение третьим миром и победу друг над другом. Поражение одной из сторон закономерно. Но за внешней победой наступит внутреннее поражение победителя. Мир вновь будет раздвоен на враждующие части. Кто бы ни победил — Либертус или Люцифер, на лице победителя проступит маска его антипода. В миг победы какая-то важная часть души самого победителя захватывается противоположным началом.
Вероятно, существование двух начал в мире, их постоянное перетекание друг в друга — движущая сила истории. Оно есть всякий раз начало движения. Но здесь заключена и драма человека. Нет абсолютного выхода. Выход всегда относительный. Любая победа носит временный характер. Любое стремление к Богу есть вместе с тем и прикосновение к Дьяволу. Самое безгрешное движение души оборачивается совершением некоего греха.
Разве безгрешен наместник Бога на земле Папа? Вполне вероятно, что он еще больший носитель греха, чем какой-нибудь убийца и растлитель, сидящий в тюрьме. Разве беспредельно чист Генсек самой могущественной в мире коммунистической партии? Да скорее он первый отступник от идеи, которой внешне служит, первый, кто эту идею предает.
Так где абсолютный выход? В чем природа Единого?
Жизнь и смерть — это также лики раздвоенного Единого. Но мы, люди, либо принадлежим жизни и ничего не знаем о смерти, либо принадлежим смерти и ничего не знаем о жизни. И в обоих случаях не знаем о Едином, в которое включены и жизнь, и смерть одновременно. Истинная природа Единого остается непознанной нами, неузнанной.
Жизнь, т.е. физический мир,— служение Эросу, Либертусу; она таит тем не менее в себе зародыши люциферического начала. Смерть, т.е. внефизический мир,— хозяйство Люцифера; но она, по-видимому, кишит зародышами либертического начала. Иначе говоря, в жизни таится смерть — она прорастает смертью и венчается ею; в смерти же заключена жизнь: смерть прорастает жизнью и венчается жизнью.
Все переплетено, и мы познаем только относительные явления. А дух жаждет познания абсолютного. И в этом —наша трагедия. Трагично осознавать свое бессилие перед непостижимым. И как же быть? Ведь человек знает, что достигнуть Абсолюта невозможно, и все-таки к нему стремится. Очевидно, если бы не было этого стремления, борьбы противоположностей в самом человеке, раздвоения единого в нем самом, то не было бы его движения вперед, не было бы развития, не было бы истории. Если бесконечно познание мира человеком, то бесконечно и само его развитие. Прекратится познание — прекратится, иссякнет сам человек.
Возможно, желание Абсолюта — это стремление человека подчинить себе процесс движения, остановить, задержать его на какой-то относительной стадии. Любопытно, даже это высокое желание раздваивается — на свою позитивную и свою консервативную стороны. И здесь —раздвоение единого. Желание Абсолюта прекрасно, достижение его — безумно. То есть желание, например, контакта с Богом чудесно, сам же контакт, осуществись он,—абсурден? И это правильно. Желание разговора с Богом —это попытка уподобления себя Богу, это работа над своей душой, возвышение ее; реальный же разговор с Богом —это уподобление Бога себе, низведение Его на низший уровень, упражнение в низкой гордыне. И разве не абсурд общение низшего с высшим на равных? В мире нет равенства. Все — сплошь иерархия. И для любого состояния одухотворенной материи (человека ли, Бога ли) есть один путь: наверх.
Человеку нужно найти свое место в этом раздвоенном мире. Нам, вероятно, надо понять, что мир этот будет всегда раздвоен. Да, победа перерождается в поражение. И пусть, так и должно быть. Равно как и то, что поражение обернется затем победой. Все время, однако, соблюдается некое устойчиво-неустойчивое равновесие сил. И все мы — участники этой игры. Всегда на той либо другой стороне. Игра мировых сил — люциферических либо либертических — всегда один процесс. Получается, что Люцифер и Либертус необходимы друг другу. Они взаимонужны для процесса, для развития, совершенствования жизни. Один тянет в одну сторону, другой — в иную, а история движется по какому-то третьему пути. Она —слагаемое либертических и люциферических сил. Следовательно, в истории прогрессивно все, что способствует росту жизни, ее изменению, ее превращениям. И либертическое, и люциферическое начало — в равной степени.
Но коль так, что же должен делать человек, который осознал все это? Есть разные позиции: человек может быть участником, наблюдателем-созерцателем или дезертиром...
Все же задача человека заключается, наверное, в том, чтобы участвовать в этой безнадежной вечной борьбе. В этом состоит и наше величие, и наша драма. Мы — участники борьбы, в которой невозможны ни окончательная победа, ни окончательное поражение, когда и победа, и поражение относительны. Это тот же сизифов труд — вкатывание в Гору тяжелого камня.
Одно дело, когда человек снова и снова вкатывает в Гору камень, будучи наказан Богами, другое — когда он делает это сам, сознательно, словно желая уподобиться Богу и победить Гору в жестоком поединке, зная в то же время, что он никогда не победит Гору, но и Гора никогда не победит его.
Таким образом, человеческая жизнь в итоге — это вечное состязание человека с Горою.
Как узнать, что ведет человека: собственная воля или воля Богов?
Громадную массу людей заставляют идти в Гору Боги — в лице общества, государства, закона. Единицы —чей дух выходит за рамки каких бы то ни было законов, т.е. истинные творцы, гении, пророки — вкатывают камень в Гору сами. Труд этих титанов духа, гениев делает жизнь осмысленной, придает ей красоту и одаряет надеждой. Надеждой на то, что они все-таки победят эту Гору, хотя на самом деле, возможно, никогда не победят ее. Но эти люди уже совершили подвиг: они победили главное — свой страх перед Горой. Их либертическая сила равна силе Горы — силе люциферической.
Поединок человека с Горой — это и есть поединок Либертуса с Люцифером, или Бога с Дьяволом.
Желание создать универсальную соборную философию, дать толчок в развитии религиозных представлений в рамках новой универсальной многомерной панрелигии —это участие в страшном поединке с Горой. И здесь нужно быть готовым и к роли победителя, и к роли побежденного...

* * *

Интерференционные полосы, которые свет оставляет на экране, казалось бы, свидетельствуют о волновой природе явления, но вместе с тем наблюдается атомистичность, квантованность световых эффектов, и мы утыкаемся в неразрешимое противоречие, в Януса о двух лицах.
Все это примеры, поистасканные изрядно. Но что делать? Берешь, что есть на прилавке науки.
Противоречивая, противополюсная, янусовидная физиономия ситуаций в природе — всюду, как суть мироздания, как его душа. И тут вряд ли отделаешься гордой скупостью однозначного ответа. Выкинутый билет истины будет недействительным. Живая реальность и реальность мыслимая, допускающая, скажем, понятия Бога, Дьявола, требуют описания в аспектах, дополнительных друг к другу. Понятие Бога неприменимо без понятия Дьявола. Другими словами, если мы признаем наличие в мире Бога, то одновременно с той же степенью вероятия должны обосновать существование Дьявола. Можно сказать, что мироздание — существо «двуполое» изначально. И каждая из частичек мироздания, даже ничтожная из ничтожных, просит по крайней мере двузначного объяснения.
Люди, занимающиеся точными науками, это еще кое-как понимают. Столкнувшись с голыми фактами, побившись о них изрядно лбом, они принимают наконец реальность такой, как она есть, не пытаясь уже наряжать ее в традиционные одежды категорически узких истин. Ну а где проблема пошире, пообъемней, поувесистей, где вопросы глобального порядка, там, к сожалению, господствует, как правило, чрезвычайно узкий взгляд, неотступно впившийся в какую-нибудь однобокую мысль и словно всецело одурманенный ею.
Исходить желчью, конечно, можно долго. Странная нелепость все же — опять-таки противополюсного, янусовидного толка: зовешь к терпимости, к всеобъединению, к новой мощной универсальной суперрелигии, впитавшей в себя все земные верования и значения и, казалось бы, должен идти к людям с ликом, источающим всеобнимающую любовь и доброту, однако в душе — та же нетерпимость! Уже нетерпимость к узости. И ты, «всеобнимающий» философ, тоже не можешь удержаться от тычка кому-нибудь — мельком, походя...
Тычками ты утверждаешь и свою самостийность. К тому же, видимо, тешится самолюбие. Потешить же его приятно. Естественно, путем унижения других. Но здесь есть еще одна странность: ведь все другие, узкие и широкие, бедные и богатые, это тоже — я. Это я сам. Разве мое я не вечно? Разве не жил я прежде в их облике?
И как странна сама рождающаяся мысль — странны ее таинственные взаимопревращения, ее постепенные или внезапные уходы куда-то. Высвечивается нечаянно какое-то слово, мысль задевает о него, и вот уже — крен в сторону, из философии — в мораль, в психику, в Бог знает что...

* * *

Что возникло прежде в сознании людей — философия раньше религии? Или религия прежде философии?
Бог как субстанция, как первопричина сущего, в лице ли Брахмы, Ормузда, Аримана или Иеговы, Будды, Иисуса или Аллаха, спустился к людям со своих высоких небес почти одновременно с существованием анаксимандровского «апейрона» или гераклитовой диалектикой движения, несущей свои воды куда-то в необозримую бесконечность. Как предчувствие, как предощущение будущей человеческой духовности уже одновременно сияли в небесах платоновские идеи.
Для большой истории тысяча лет не имеет серьезного значения.
Я вспоминаю собрания греческих богов.
Они пили, любили спать с женщинами, любили кутить. Перед ними у людей не было страха. Они были плоть от плоти языческого духа, который жил тогда в моей душе.
Но ощущение внутренней связи моей души с чем-то еще более высшим, поистине верховным — было. И это ощущение было неостановимо. Оно не могло покинуть меня, не могло отпустить. Напротив, оно становилось все более сильным. И я пошел в плен к этому высшему.
Будучи евреем, я стал веровать в Иегову. Будучи персом — в Аримана и Ормузда. Живя в Палестине и Риме, я стал веровать в Иисуса, а пребывая на земле Западной Аравии — в Аллаха.
Высшее сознание едино. Оно одно для всех, но восприятие его разными народами различно. Ясновидцы и пророки, прозревшие мировое сознание в своей душе, были художниками, чей гений был универсален и вместе с тем резко индивидуален. Вполне правомерно в истории человечества рождение новых провидцев, в чьем обновленном универсальном слове вновь воплотится суть высшего мирового сознания.
Но верить и чувствовать Бога как внутренне присущую природе силу, ощущать его дыхание, его материальную реальность — это одно. Здесь безграничная область философии. Преклонять же колена свои перед Богом как перед своим Спасителем, и даже подчас не перед ним, а перед каким-то литературным образом или мифом, созданным творчеством поколений проповедников,— тут уже область религии.
В средние века, после рождения христианства и по эпоху Возрождения, религия господствует над философией, миф — над действительностью. Такое было и прежде — в символические эпохи. В мустьерскую эпоху нижнего палеолита. В эпоху мезонеолита, включающую в себя обширное время, продолжающееся вплоть до «античного реализма». Таким же, вероятно, соотношение религии и философии будет и в нашу эпоху, поскольку она носит также явно символическую окраску. В эти периоды своего бытия философия на самом деле предстает в роли служанки теологии. Но роли полностью меняются в «реалистические периоды» мировой истории — в верхнем палеолите, в античном времени, в эпоху Возрождения, простиравшую свою власть вплоть до рубежа XIX—XX столетий. В эти периоды философия главенствует, а религия уходит в тень.
Но странный парадокс — Бога, как имманентной, изначально присущей мирозданию силы, порой уже нет в сердцах людей. Возьмем христианский мир. Имя Бога-Сына, по существу, вытесняет имя Бога-Отца. В молитвах чаще светится имя человека по имени Иисус. И миф, миф о Богочеловеке, которого никто не мыслит даже подвергнуть проверке, торжествует века и тысячелетия. Те же, кто пытается доискаться до не подчищенного, неадаптированного Бога, сжигаются на кострах инквизиции как еретики.
Но еретиков становится все больше и больше. В роли еретиков уже целые народы. Как крайность возрожденческого реалистического периода утверждается атеизм.
Милая сердцу эпоха Ренессанса. Третье детство человечества. Телезио, Джордано Бруно, Лейбниц... С этими именами к людям возвращается ощущение живой природы. Но проходит время, и на ставших развалинами живых верованиях, на зеленом некогда древе мысли, корни которой в Боге-природе, возникает новая атеистическая церковь. И опять странный, непостижимый парадокс. Рождение новой церкви — как отвращение от старой, теистической церкви, как тотальное разочарование в ней. И миф заменяется мифом. На этот раз — материалистическим мифом Человека-бога. Мной движет в этот период вера в божественную миссию человека, и моя жизнь —слепое преклонение перед абстракцией, перед идеалом Человека-бога, вера в учение новоявленных Спасителей. Да, смотрящие в бесконечность дула винтовок, концентрационные лагеря, дома сумасшедших — и это моя жизнь. Что последует за этой эпохой, можно только предположить.
Психическое существует в природе объективно, в человеке и вне его, являя собой одну из обязательных составляющих мироздания. В каждой особи заложено нравственное начало телеологического происхождения. И придет час, когда оно снова, конечно, опять на определенный период, предстанет перед глазами вновь нагим, сбросив с себя покрывало материалистического мифа. Собственно, эта эпоха, символическая по своей природе, уже открылась моему взору. На этот раз в тень отступит философия, а на первый план выдвинется религия. Религиозные объяснения мира, вероятно, совершенно новые по своему характеру, а не только старые — буддистские, иеговистские, христианские и исламские, возникнут в кругу земного населения и будут доминировать. Непрерывно-дискретно не только развитие природы, но и ее познание человеком, мной.

* * *

Мысль об объективном существовании психического в природе можно пояснить несколькими примерами. Вообще связывать проблемы разного характера мостами ярких аналогий, по-видимому, очень полезно. Так устанавливается единство мира. Ибо именно в аналогиях наглядно и совершенно обнаженно выступает первосуть природы.
Человеческое ухо, как известно, реагирует только на определенный интервал частот. Все, что находится за пределами этого интервала, нам недоступно. Область слышимых нами звуков узка, ничтожна. Мы, восторгающиеся скрипичным концертом или внимающие голосу любимой, собственно, глухи. Но здесь мы еще осознаем свою глухоту. Впрочем, все ли? Попробуй сказать о человеческой глухоте какому-нибудь обывателю — поймет ли он тебя?
Можно пойти и дальше. Взять оптику. На нас буквально обрушивается поток невидимого нами света, в отношении к которому мы слепы, незрячи. И здесь ничтожно мал и кошмарно узок тот интервал колебаний, который претворяется в наши ощущения. Короткие гамма-лучи с длиной волн порядка одной стомиллионной миллиметра, затем рентгеновы и ультрафиолетовые лучи, спектр видимого света, инфракрасный свет и, наконец, радиоволны Герца, длина которых исчисляется уже километрами,— вот известный на сегодняшний день ряд электромагнитных колебаний. Непосредственному видению глазами доступна лишь какая-то энная часть световой бесконечности.
Наконец, возьмем теорию теплоты, основные понятия которой — абсолютная температура, энергия, энтропия —не более как исключительно тонкие логические построения науки, совершенно не осязаемые человеческим чувством. Одни лишь названия ее едва напоминают нам о субъективных переживаниях тепла или холода.
Неслышимые звуки, невидимый свет, неощущаемое тепло — все это холодный мир физики. Мир, только опосредствованно, какими-то далекими кругами связанный с нашей жизнью. Этот мир обязан исканиям нашего духа, не удовлетворившегося ограниченностью чувств и не насытившегося тем, что было нам дано непосредственно.
О чем я говорю? О бесконечности психического во Вселенной, о его объективном существовании не только в нас, людях и животных, но и всюду вовне — в дереве, тонкой былинке, в том, что мы называем косной материей, в Боге. Психическое объективно существует в самых разных формах. Не надо лишь привносить в природу формы человеческого сознания. Все сущее во Вселенной говорит своим языком. И у всего сущего — свои формы сознания.
Для нас действительно и значимо лишь то, что дано нам из рук в руки, что непосредственно доступно чувству. Но из-за невидимости света не надо ставить под сомнение существование ультрафиолетовых или инфракрасных лучей. И не стоит входить в храм природы, руководствуясь лишь здравым смыслом полуграмотного обывателя. Это не стоит делать в том случае, если мы хотим постичь истину в ее универсальном облике. То, что недоступно нам непосредственно, входит в нас, в наши ощущения, мысли опосредованным образом — через философию, через религию.

* * *

Природа элементарных частиц двояка. Их описание нуждается как в непрерывных, так и в дискретных понятиях. Элементарная частица как корпускула подчиняется законам случая, ее путь неведом. Как волна, она смиряет свою гордыню перед строгим детерминизмом классической физики. Здесь волна не что иное, как значение функции, определяющей вероятность появления корпускулы. Другими словами, как волна частица детерминирована, обусловлена. Как корпускула индетерминирована, не обусловлена.
А что в этом плане такие звенья общей системы мироздания, как человек или Бог?
Невозможность точного измерения всех данных, характеризующих то или иное состояние системы, устанавливает свое «вето» на возможность определения путей эволюции этой системы. Точно измерить все данные человека в принципе возможно, а эволюционный график Бога неведом никому.
Но вернемся к элементарной частице. Таким образом, мы имеем либо элементарную частицу с точной координатой и размазанным от нуля до бесконечности импульсом, либо частицу с точно зафиксированным импульсом энергии и ее размазанной, растворенной координатой, выражающейся в беспредельности ее местоположения в пространстве. Всегда остается одно неведомое «известное». Наш ум страшится бесконечности. И «известное», предстающее в лике беспредельного, трудноусвояемо. Его невозможно, как какой-нибудь конечный факт бытия, заточить в клетки нашей памяти, нашего знания, закрыть в камеру каких-то локальных законов. Бесконечное «известное» остается на свободе. Свобода же противостоит склонности к детерминизму, к предвидению эволюционного пути неведомого «известного».
Нужно только понять, видимо, что детерминизм нельзя понимать как причинность. Скорее это понятие относится к категории предопределенности. Квантовая физика, однако, не покушается на устои причинности. Она ставит, вероятно, лишь крест на фатальной обреченности события чему бы то ни было.
О чем говорит соотношение неопределенностей Гейзенберга? О том, что в невозмущаемой области пространства, вполне реального, истинного, к тому же бесконечного, которому соответствует определенная частота и строго определенная энергия частиц, поиски точных координат этих частиц — дело безнадежное. Вероятность появления частиц — здесь и всюду; вся бесконечность пространства в их распоряжении. Можно, конечно, сузить область пространства, но в то время как мы тянемся и хватаем координату частицы, от нас ускользает и тает в дымке неопределенности другое — ее импульс, ее энергия.
Возможно, элементарная частица как бы сколок или подобие «живого организма». И здесь, и там как характерная черта выступает целостность, невозможность существования части вне целостности. И, видимо, это — черта всего сущего.
Классическая физика гордилась своей великой, казалось бы, способностью предвидения. Открытия наших дней нанесли удар по этому самообману. Не разрушив старых философских представлений, новейшая физика уточнила их. Классический мир в целом не отличается от квантового. Он был более нагляден, но оттого и давал возможность различным кривотолкам.
Генеалогия какого-либо события или явления теряется в тумане бесконечного. Это мощное древо, корни которого во всем былом. Древо, корни которого тянутся к центру Земли, а ветви — к сердцу Вселенной. Причинность — процесс, душа событий. Воля, заключающаяся в событиях и вне их. Она — неотъемлемая объективная сущность мира. И таков, вероятно, один из законов, воссоздающих Вселенную каждый раз заново. А что такое закон, как не санкционированная Богом воля, как не сама душа движения к Абсолюту?! Познавая законы, мы познаем причинность сущего в ее соотношении со свободой и познаем, таким образом, волю Бога.
Решение проблемы детерминизма и индетерминизма в микромире представлено диалектикой взаимодействия индетерминизма корпускулярных свойств частицы и детерминизма ее волновых свойств. В классическом макромире решение этой проблемы имеет, возможно, иной характер — здесь уже налицо диалектика взаимодействия количества и качества. А какова диалектика причинности и свободы, детерминизма и индетерминизма в глобальном мегамире, где действующими лицами являются Бог, Дьявол?