Диас Валеев

Творчество Диаса Валеева.

§ 16

Это черновик стихотворения Геннадия Капранова, безвестного забытого поэта, моего однокашника по школе. Поэт погиб в грозу на берегу Камы от удара молнии. На левой груди осталась едва заметная, запекшаяся ранка —молния вошла в сердце. Может быть, его забрал к себе Бог как мегачеловека и небожителя, поскольку на земле он преступил законы? И не преступаю ли законы я?

§ 17

Из В.Розанова:
— Общество — гидра. Отруби у него голову (конечно, никто не хочет ее рубить), вырастет десять на месте одной. Оно живуче до проклятия и даже, наконец, бессмертно, не может и не умеет умереть. А змеиные черты? Не один Пушкин в нем, но и хулиганы, не только Кольцов, но был и Разин... Общество столько же демон, как и ангел.
Читая В.Розанова, подумал: наверное, и философия, настоящая, большая, всеобъемлющая, должна в своем идеале быть такой же бесчисленноголовой гидрой — одновременно и с Пушкиным, и с хулиганьем, и с ангельскими чертами, и с фосфористым сиянием безумных глаз. Все должно иметь место в огромной совокупной идее —и идеализм старого и новейшего толка, и материализм позднейший и древнейший. Идея о мире должна быть равнопротяженной миру.

§ 18

Читаю Шредингера, одного из создателей квантовой механики. Он пишет о разрывах непрерывности: квантовом скачке в физике и мутациях в биологии.
Дарвин считал, что материалом, на основе которого действует естественный отбор, служат малые, непрерывные, случайные изменения. Но потом было доказано, что эти изменения не наследуются. Если взять урожай чистосортного ячменя и измерить у каждого колоса длину остей, а затем представить результат статистических измерений в виде кривой, то будет видно, что преобладает средняя длина остей; отклонения же в том и другом направлении встречаются с определенными частотами. Казалось бы, если выбрать колосья с остями, заметно превосходящими среднюю длину, то можно ожидать, что отбор при посеве произведет (по Дарвину) увеличение средней длины остей. Однако новая статистическая кривая, полученная для отобранного урожая, будет вполне подобна первой; причем то же самое случается, когда для посева отобраны колосья с особенно короткими остями.
Отбор не дает результата, малые непрерывные различия случайного характера не наследуются. Наследуются изменения скачкообразного, прерывистого характера. Факт дискретности выражается здесь в том, отмечает Шредингер, что между материнскими особями и дочерними нет промежуточных форм. Это та же дискретность, что и в квантовой теории — там тоже не наблюдается промежуточных ступеней между двумя соседними энергетическими уровнями. В физике прерывистость названа квантовым скачком, в биологии тот же своего рода квантовый скачок в генных молекулах оборачивается мутацией.
И уже моя мысль, вытекающая из посылок Шредингера: в теоретическом мышлении, религиозном, философском, чисто научном тогда происходят сильные подвижки кардинального характера, когда имеют место квантовые скачки или мутации мысли с одного энергетического уровня на другой. Но при этом не надо забывать: «мутирует» какая-то уже существовавшая раньше идея. Иногда существовавшая уже в глубокой древности.

§ 19

Идея первоматерии (основного вещества) развивалась еще Анаксимандром. Анаксимандр отрицал, что первоматерией может быть обыкновенная вода (Фалес) или какая-либо другая известная конкретная субстанция. Он учил, что первоматерия бесконечна, вечна, неизменна и заполняет собой весь мир. Эта первоматерия (апейрон) преобразуется в различные известные нам из опыта субстанции. В его философии решающую роль играет антитеза бытия и становления. Первоматерия — неизменное, бесконечное, недифференцированное бытие — в процессе становления принимает разнообразные формы, пребывающие в непрерывной, вечной борьбе. Процесс становления рассматривается как некоторое ограничение, уменьшение бесконечного бытия, как своего рода разрушение в борьбе и даже проклятие, которое в конце концов искупается возвратом в небытие. Борьба, о которой идет речь, есть противоположность между горячим и холодным (скажем, между огнем и водой), между влажным и сухим и т.п. Временная победа одного над другим является несправедливостью, которая в установленное время приводит к искуплению. Согласно Анаксимандру, существует вечное движение и непрерывное творение мира.
Высказывания Анаксимандра были, пожалуй, первым выражением идеи об основной субстанции. Субстанции, так сказать, нейтральной, неконкретной, постоянно находящейся в движении.
Мое учение о материи находит в «апейроне» Анаксимандра внутренние родственные мотивы.
В атомной физике XX столетия в новой форме возникает проблема: является ли первоматерия одной из известных конкретных субстанций или она нечто, отличное от всякой конкретности?
Физика пытается найти основной закон движения материи, из которого должны быть выведены все элементарные частицы со своими свойствами. Это фундаментальное уравнение движения может быть отнесено или к волнам известного вида, например, протонным или мезонным, или к волнам принципиально иного толка, существующим лишь в «идеале», на теоретическом уровне, и не имеющем ничего общего с волнами известных элементарных частиц. В первом случае это означало бы, что все множество элементарных частиц может быть объяснено с помощью нескольких «фундаментальных» элементарных частиц, и фактически в течение нескольких десятилетий теоретическая физика исследовала главным образом эту возможность. Во втором случае все многообразие элементарных частиц объясняется некоторой универсальной первоматерией, которую можно назвать энергией или материей. В этом случае ни одна из элементарных частиц принципиально не выделяется среди других в качестве фундаментальной частицы. Последняя точка зрения соответствует доктрине Анаксимандра, и такой взгляд сородственен и моим воззрениям.
Любопытно, как высказанные в древности идеи образуют как бы эхо в современной практике.
Кроме трех основных строительных кирпичей материи — электрона, протона и нейтрона, вскоре, как известно, были открыты новые элементарные частицы, которые порождаются в происходящих при высоких энергиях столкновениях и которые по истечении исключительно малых промежутков времени исчезают, превращаясь в другие элементарные частицы, столь же нестабильные. Ныне известно свыше трех десятков различных сортов элементарных частиц.
Эти результаты, на первый взгляд, уводят в сторону от идей о единстве материи, так как число фундаментальных строительных кирпичей материи вроде бы велико, во всяком случае чуть ли не сравнимо с количеством химических элементов. Но такое толкование вряд ли было бы верным, поскольку эксперименты одновременно показали, что частицы возникают из других частиц и могут быть превращены в новые частицы. Можно сделать вывод: они образуются просто из кинетической энергии таких частиц и могут снова исчезнуть — так, что из них возникнут другие частицы. Эксперименты, словом, показали полную превращаемость анаксимандровского «апейрона». Все элементарные частицы в столкновениях достаточно большой энергии могут превратиться в другие частицы или могут быть просто созданы из кинетической энергии; в свою очередь, они могут превратиться в энергию, например, в излучение. Следовательно, мы имеем здесь фактически доказательство единства материи.
Все элементарные частицы «сделаны» из одной и той же субстанции, из одного и того же материала, который мы можем назвать энергией, или универсальной материей. Элементарные частицы при этом — только различные формы, в которых может проявляться материя.
Один из постулатов «третьей» философии гласит: сознание есть свойство материи. Не сомневаюсь, когда-нибудь наука теоретически откроет это фундаментальное свойство материи и на уровне элементарных частиц, разумеется, в специфических для этого уровня формах.

§ 20

Столетия назад возникла доктрина о двух субстанциях, двух абсолютно самостоятельных, независимых друг от друга сущностях. Свойством, без которого субстанция не может ни существовать, ни даже мыслиться, по учению Декарта, в отношении тела “было протяжение, а в отношении души — мышление. Другими словами, тело имело только протяжение и не мыслило, мыслила же нематериальная душа, совершенно иная, чем тело, по своей субстанциональной сущности. Все остальные явления и процессы во Вселенной были лишь модусами, то есть случайными, не необходимыми состояниями или проявлениями либо первой, либо второй субстанции. Это был классический дуализм Декарта, отрывающий душу от тела, разрывающий единство мира. Кроме того, философия Декарта была дуализмом Бога и природы, поскольку Бог оказался стоящим над природой.
Развитие философии шло как по линии усиления этого дуализма или выпячивания на первый план какой-либо одной из субстанций, так и по линии преодоления разрыва.
Спиноза, Джордано Бруно, Лейбниц, Робине — наиболее родственные «третьей» философии имена.
Спиноза выделял единую и единственную субстанцию с двумя атрибутами — протяжением и мышлением. Бог перестал быть трансцедентным природе, ибо сам оказался природой. По учению Спинозы, существует одна-единая субстанция — природа; она протяжена и она же мыслит. Она определяет свою субстанцию как то, что в себе пребывает и через себя саму представляется как причина самой себя.
В понимании Спинозы, Бог является существом или сущностью, имманентной природе, не выходящей за ее пределы, не стоящей подобно христианскому Богу где-то над ней и оттуда диктующей свои законы. Вне природы нет и не может быть ничего, никаких существ, которые могли или хотели бы создать эту самую природу; Бог и есть сама природа.
В основании всей философии Спинозы лежит признание именно единой субстанции, которую он называет Богом.
Бог не может создать ничего существенно от Него отличного, так как двух субстанций существовать не может. Бог — причина имманентная, присущая миру. Его деятельность замкнута в себе самом и не может передаваться другим существам. Принужденный вечно работать над самим собой, он, так сказать, вечно пожирает себя. Посредством бесконечной самоэволюции он как бы вечно ищет себя и не может найти.
— Это вечное и бесконечное бытие, которое мы называем Богом или Природой,— говорит Спиноза,— действует так же, как и существует, с одинаковой необходимостью. Но так как оно существует не в силу какой-либо цели, то и действует тоже не ради какой-либо цели. Оно само по себе — принцип действия, принцип бытия и не имеет никакого отношения к какой-либо цели.
У Декарта протяжение было субстанцией тела, мышление — субстанцией души. У Спинозы, преодолевшим этот дуализм, мы находим не два атрибута двух самостоятельных субстанций, а два атрибута единой субстанции. Протяжение и мышление являются атрибутами, свойствами природы, или Бога.
Все это находится рядом с моим определением, согласно которому пространство и сознание есть фундаментальные свойства (наряду с другими) материи. Вся разница: то, что он называет Богом, я называю материей.

§ 21

Философия Джордано Бруно тоже относится к разряду философий синтеза.
Преобладающей его мыслью была идея бесконечности. Доказать мировую беспредельность, существование бесконечного количества существ и миров, бесконечность их бытия, наконец, бесконечность пространств, которые они наполняют и бесконечность их прогресса — во всем этом душа его идей, где-то и как-то перекликающихся с моей трактовкой количественной и качественной бесконечности одуховленной материи.
Если Бог существует, утверждает Бруно, то единственный достойный его мир должен быть бесконечным по своей природе. Можно ли предположить, чтобы бесконечное могущество проявилось в созданиях, ограниченных числом, временем и пространством? Каждое отдельное из этих сознаний ограничено по необходимости, но невероятно, чтобы было ограничено само целое. Поэтому бесчисленные звезды суть солнца, имеющие свои планеты. И земля, вращающаяся вокруг своего солнца, не составляет центра Вселенной, ибо Вселенная есть бесконечная сфера, центр которой всюду, а окружность нигде.
Древние (Платон, Аристотель) ошибочно воображали себе (по Бруно) какую-то мировую материю, отличную от Бога. Они воображали и какие-то общие идеи, отличные от действительности.
Сущность же мира заключается в самом Боге. В Боге пребывают движение, бытие и жизнь. На этой вершине мира Бог и всеобщая материальная субстанция составляют одно целое.
Бог не есть существо, отдельное от мира, стоящее рядом с другими конечными существами. Он представляет собою бесконечное единство и, следовательно, единство, заключающее в своем плодотворном могуществе беспредельную множественность. В силу этого высший принцип следует представлять себе согласующим все противоречия.
Бог есть внутренняя и присущая миру причина. Если говорить точнее (ибо Бог и есть мир) — он причина Самого Себя. Он пребывает в траве, в облаке, в пылинке, играющей в солнечном луче, так же, как пребывает в беспредельности, в целом, ибо он неделим.
Благодаря реальной вездесущности Бесконечного и Его деятельности в основе всей Вселенной, все в природе живет, и ничто не уничтожается. Жизнь — метаморфоза смерти, а смерть — метаморфоза жизни. Бог — сила, преобразующая себя во все, и, тем не менее, всегда единая, всегда одинаковая.
Всякое бытие исходит из общего зародыша, как колос из зерна. Каждое существо есть активное и живое единство, которое множится и развивается по подобию самого Бога. Каждое существо есть монада, воспроизводящая в определенной форме монаду монад, единство единств, то есть Бога.
Отчего я с такой жадностью поглощаю философские трактаты, гоняюсь за тем, что еще не успел или не смог прочитать? В чужом ищешь свое, в далеком, ушедшем —нынешнее. Жгучий интерес появляется еще и оттого, что в душе выработалась какая-то своя концепция мировидения и возникла острейшая необходимость сверить ее с уже накопленным богатством человеческой мысли. Иногда даже кажется, что я словно иду по своим старым следам. Возможно, я уже жил прежде и, кто знает, не звали ли меня раньше Джордано Бруно, Жан-Батистом Робинэ или Лейбницем? Мои взгляды теперь изменились, у меня другой словарь, иной язык, я живу в совершенно другом мире, непохожем во многом на те миры, в которых жил прежде, но в то же время душа словно хранит память о прошлом, я узнаю это прошлое, я узнаю какие-то свои идеи, и мое мышление, тяготеющее к синтезу, к нахождению единства, обретению целостности, торжествует, когда встречает нечто подобное себе. Эти чувства похожи, наверное, на чувство, которое испытывает человек, встречаясь вдруг где-то в пустыне со своим соплеменником, человеком родной крови.
В каком-то смысле можно, пожалуй, говорить о существовании определенных генотипов идей в истории философской мысли. Целая серия этих генотипных идей (назову их первоидеями философии), возникнув на заре человеческого общества в озарениях и догадках первых мыслителей, потом, бесконечно варьируясь и видоизменяясь, снова и снова возрождается к жизни в работах философов позднейших веков и нынешнего времени. Существуют какие-то словно врожденные идеи, корневая система которых уходит глубоко в древность, а листья тянутся в небо будущего.
Вот мнение Лейбница на этот счет.
Врожденность, на его взгляд, обозначает не возраст идей, а, так сказать, место их присхождения; в этом смысле все общие и необходимые идеи можно назвать врожденными, априорными, потому что они существуют в нас как склонность, предрасположение, как естественный потенциал, который ждет только случая, чтобы проявиться.
Душа не представляет листа белой бумаги; это не кусок мрамора, случайно обрабатываемый опытом. Внутри этого куска скрыты уже готовые артерии будущей статуи, опыт и время лишь выводят их на свет.
Вот почему, очевидно, ощущаешь в работах некоторых философов родные, близкие, какие-то словно знакомые созвучия. Это не влияние, о котором порой говорят несведущие люди. На человека сформировавшегося повлиять невозможно. Это сладкое чувство узнавания себя в другом, диалог со своим «я», которое уже жило когда-то, говорило, пело.

§ 22

Дух и материя, по Лейбницу, соответствуют друг другу. Законы мышления суть законы явлений. Все это Единое, Бог, Природа.
Природа, у которой, согласно Лейбницу, есть два основных закона. Первый — аксиома противоречия: одно и то же может существовать и в то же время не существовать. Второй — аксиома достаточной причины: ничто не существует без причины, достаточной для его объяснения.
Все это представляется мне верным.
Аксиома противоречия соответствует возможному, аксиома достаточной причины — действительному. Для того, чтобы что-нибудь «существовало в действительности, мало того, чтобы оно не заключало в себе противоречия и было возможно по самой своей сути. Необходима и достаточная причина, благодаря которой оно появляется и осуществляется в созданном мире. Эта причина —порядок, согласование, гармония.
Короче говоря, все существующее имеет причину. Из этого априори Лейбница родилась знаменитая формула Гегеля: «Все, что разумно, то действительно». Да, все конечное имеет свою причину. Но если идти дальше? В чем причина Бесконечного? Причина Бога-Природы-Материи? Самого существующего?
Здесь могут быть два ответа. Вернее,— один, единственный.
Причина деятельности Бога-Природы-Материи, деятельности Бесконечного в самом себе, в вечных поисках своего «я»; причина же его бытия — лежит вовне, в том дубль-бесконечном, где наше «бесконечное» становится уже конечным, где наш Бог-Природа низводится на уровень простого смертного.
И снова, идя уже этим путем, перед глазами открывается грандиозная фантастическая картина этого Мира Миров. А мысль устремляется все выше,— к вершине, к вершине. Я не знаю, в какой нагорной выси скрывается страна Единства Единых. Страна Бога Богов. Страна Великой Бесконечности Бесконечного. Страна Божественного Абсолюта.
Я только чувствую ее.
Чувствую, зная в то же время, что ее нет. Ибо если бы она была, даже Великое Бесконечное, даже Божественный Абсолют обрели бы границы. Ее нет. Есть лишь путь. Есть лишь грандиозная и бесконечная цепь миров, заключающих в себе друг друга.
Лейбниц:
«Приспособление всех вещей к каждой из них и каждой ко всем остальным производит то, что каждая простая субстанция (монада) имеет отношения, выражающие все другие, и потому представляет вечное, живое зеркало Вселенной.
Как один и тот же город, рассматриваемый с разных сторон, кажется иным, так благодаря множеству субстанций или монад существует как бы множество различных Вселенных, которые, однако, суть перспективы одной и той же Вселенной сообразно точкам зрения каждой монады.
Именно это и дает возможность соединить наиболее возможное разнообразие с наиболее возможным порядком, т.е. дает возможность достигнуть наиболее возможного совершенства (здесь у Лейбница точка соприкосновения с Фехнером).
Так как все полно во Вселенной, что и делает части материи связанными друг с другом, и так как в наполненном пространстве всякое движение производит какое-нибудь действие на все тела пропорционально их расстояниям, так что на каждое тело действуют не только соприкасающиеся к нему тела, но и все другие соприкасающиеся к этим первым телам, то из этого следует, что такая передача движения происходит на каком-нибудь расстоянии. Следовательно, на всяком теле отражается все, что происходит во вселенной; и тот, который мог бы видеть все, мог бы прочитать в каждом теле то, что происходит везде и даже то, что происходило и будет происходить; мог бы в настоящем видеть отдаленное по времени и пространству. Но душа может читать даже в самой себе только то, что в ней ясно представлено, она не может сразу развить свои правила, ибо они доходят до бесконечного.
Поэтому, хотя каждая монада может представлять всю Вселенную, но более ясно она представляет специально принадлежащее ей тело, и так как тело выражает Вселенную, то душа, представляя это тело, представляет также и всю Вселенную.
В каждой душе можно было бы познать красоту Вселенной, если бы можно было проникнуть во все ее тайники, они открываются только со временем. Но так как каждое ясное восприятие души содержит бесконечное количество смутных восприятий, охватывающих всю Вселенную, то душа знает объекты, восприятия о которых она имеет лишь постольку поскольку, ее восприятия ясны и ее совершенство измеряется этими восприятиями.
Каждая душа знает бесконечное, целое, но знает смутно. Только Бог имеет ясное познание всего. Очень хорошо было сказано, что центр Его везде, а окружность нигде, так как он присутствует непосредственно везде, не удаляясь от центра.
Лейбниц:
«Во всякий момент в нас имеется бесконечное количество восприятий, но без размышления, т.е. происходят изменения в душе, нами не замечаемые. Потому что эти впечатления или слишком малы, или слишком многочисленны, или слишком слиты, так что они не имеют в себе ничего раздельного. Но тем не менее, соединенные с другими, они производят некоторое действие и объединение сознается по крайней мере смутно.
Но эти мелкие восприятия имеют гораздо большее значение, чем это полагают. Они именно составляют те впечатления, которые окружающие нас тела производят на нас, и которые включают в себе бесконечное, ту связь, наконец, которую каждое существо имеет со всей Вселенной. Можно даже сказать, что вследствие этих мелких восприятий настоящее полно будущим и прошедшим, что все связано друг с другом и что в самой малейшей из субстанций глаза столь проницательные, как глаза Бога, могли бы прочитать весь строй Вселенной».
Лейбниц был натурой широкой, восприимчивой, свободной от всяких шор. Существуют истины разного рода, примиряюще объяснял он. Одни отыскиваются при помощи разума и не способны, да и не нуждаются в эмпирическом подтверждении, другие — истины факта — познаются только путем опыта и никогда не могут быть доказаны посредством логических умозаключений. Всякая односторонность ему претила. Крайности существовавших узких философских течений тяготили его. Их надо было преодолеть, примирить, преобразовать в сочетания высшего порядка. Это был еще сырой, хотя и чрезвычайно богатый материал человеческой мысли, но материал, которому нужно придать единый облик. И средоточием единства может стать философ, мыслитель, пророк, исповедующий доктрину синтеза.
К этой объединяющей роли в человеческом мире, кстати, стремится и философия «третьего человека».
Лейбниц, конечно, не безгрешен. Строгий детерминизм его монадологии, полнейшая автономность монад и их независимость друг от друга, закон непрерывности и отсутствие скачков в природе, предшествование души и пр., и пр.— все это можно оспорить. Излишни его наскоки на атомистическую гипотезу, его опровержения ньютоновской теории тяготения, его поход против реальности времени, в котором он жил, и того предела, преодолеть который ему не удалось, даже опираясь на силу своего гения. Уходя из своей эпохи, он не мог совсем порвать с ней. Его монадология, скажем, не знает движения. Она неподвижна, почти статична. Она не одухотворена еще диалектикой. В ней не дует ветер относительности. Она не объемлет, наконец, всего мира. В ее рассмотрении находится лишь макрокосмос. Естественно, в силу ограничений своего времени монадология Лейбница еще не простирает свои выводы до клеточно-ядерного уровня или до уровня галактических структур. Но главное, что симпатично в философии Лейбница это, повторяю, его тяготение к синтезу, к рассмотрению мира как целостного единообразно построенного образования, в котором материя и сознание как бы слиты вместе.
«Вечные истины не существуют искони в сознании человека, но они также не проникают в него извне; они, вернее, с самого начала существовали в душе (в скрытом состоянии) с той бесконечно малой степенью сознания, которую мы называем бессознательной и лишь на почве опыта, в котором они еще являются смутными, они поднимаются на ясную высоту сознания. Монада, отражающая Вселенную, носит в себе также и мировые законы. Но человеческая монада сначала также мало сознает их, как и вообще большую часть Вселенной; она впервые научается доводить их до ясности, лишь проходя смутные чувственные представления, и узнает таким образом лишь то, чем она обладала и владела искони. Эти мировые законы суть в то же время законы ее собственного мышления, бессознательно применявшиеся задолго до того, как ее сознание их узнало».
Мне кажется, в этом абзаце заложены глубокие идеи, близкие к моим взглядам. Для того, чтобы познать мир, есть два пути — внешний и внутренний. Оснащенные разумом и приборами, мы проникаем во внешнюю природу, во Вселенную, лежащую вокруг человека, но можно идти одновременно и внутренним путем, осваивая бесконечную Вселенную собственного «я», расшифровывая содержание бессознательного, находящегося в человеческом космосе. Всякая монада отражает Вселенную и несет в себе все свойства мира.
Любопытны все-таки строго вычерчиваемые человечеством определенные траектории мышления, проходящие сквозь тысячелетия.
Анаксимандр — на стихийно-бессознательном уровне; Бернардино Телезио, Робинэ, Джордано Бруно, Лейбниц, Фехнер, в какой-то мере Шопенгауэр — на метафизическом уровне; Тейяр де Шарден, я, Д.В.— на каких-то иных уровнях, возможно, диалектических (теологи, натурфилософы, материалисты, идеалисты),— но у всех мыслителей, хотя подходы абсолютно различны, основные посылки словно бы отдаленно перекликаются, резонируют друг с другом, вызывают при контакте течение какого-то странного тока. Я вижу здесь одну линию. И от века в век каждый раз база охвата философским синтезом на этой линии мировой действительности становится все шире.

§ 23

Вся история философии — это путешествие по стране гениальных метафор, обнимающих собой мир. И когда идешь по полям этой страны, когда дышишь ее пьянящим, острым и каким-то глубинным воздухом, все дальше и дальше отодвигается черта горизонта. И вот уже в центре этой страны горизонта нет совсем, есть одно небо. Право же, хорошо жить. Хорошо валяться в этой траве и цветах и пить мир, пить не по частям, а целиком.
Основной принцип всякой философской системы, если это действительно живая органичная крупная система —всегда духовный факт, имеющий за собой известную истину и потому представляющий известную ценность. И, видимо, вечную ценность, которую выбрасывать за борт преступно. Чистый абсурд не может быть ни понят другими, ни выражен самим автором. Система, основанная на полном абсурде, не могла бы жить, у нее не было бы истории. Это был бы мертворожденный плод, который сгнил бы в первые же дни своего существования. В стране же философских метафор мы видим живых детей, не оставленных временем без присмотра. Ошибочность некоторых принципов в этих системах заключается скорее в неполноте защищаемой истины, чем в их абсолютной ложности. Когда частное наблюдение возводится в общемировой факт, до ошибки недалеко. Но здесь, мне кажется, нужно лишь понять, что истина, заключающаяся в каком бы то ни было «общемировом факте», просто недостаточна; эта истина существует лишь в связи с другими истинами, без которых она не может по воле автора объяснить все явления природы. Иными словами, та или иная философская система имеет право на жизнь лишь наряду с другими системами, она просто не может физически существовать одна.
В потугах на универсальность в единственном роде большинство теорий отнюдь не универсально.
Я тоже совершаю попытку синтезирующего взгляда на мир. Не решения его... Только взгляда.
Опровергать — не значит зачеркивать. Это значит —дополнять.
На развалинах старых систем, на обломках истин, которые в них содержались,— строить свою систему, возводить свои чертоги. Есть философские системы узкие и частные, захватывающие небольшую область явлений. Другие системы, напротив, отличаются более широкой перспективой, приближаясь к типу универсальных. В понятии широты до некоторой степени заключается, видимо, понятие истины и глубины этой истины. Идеал философской теории — широкое, всеобъемлющее учение, могущее примирить в себе все существующие системы. Этот идеал мирного «общежития» недостижим пока для человеческого ума. Но человеческое «я» сознает его, оно стремится к этому идеалу, стараясь как можно ближе подойти к простой истине, там обитающей. И философские системы, на мой взгляд, надо трактовать, глядя как бы с мифической грандиозной вершины этого идеала, а не основываясь на каких-то частных, обособленных доктринах. Чем шире и универсальнее система, тем меньше она удаляется от всеобщей и бесконечной истины.
При изучении отдельной философской теории, надо иметь, вероятно, в виду, что в ней, конечно же, не содержится вся истина, все добро и зло мира, но есть все же частица того света истины, той теплоты, которых так жаждет наш дух. Возможно, что всеобъемлющая философия, к которой стремится человеческая мысль, и не может быть выражена какой-либо отдельной системой. Скорее, она представляет живую совокупность всех теорий.
Можно, конечно, замкнуться в какую-либо узкую исключительную философему, вроде философских миров Беркли, Юма, Маха, но, думается, вместо кельи отшельника лучше широкий шлях, по которому идут к истине богомольцы, лучше бескрайнее поле под чистым небом. Частная, исключительная система есть нечто экзотическое и неподвижное. Я же предпочитаю молиться живому Богу, в котором все и вся...
Человеку надо учиться науке понимания.
Междоусобные противоречия частных систем, будучи логически доведены до крайних своих пределов, почти всегда переходят в гармонию общего. Даже самое ничтожное, по Платону, отражает в себе идеал. Стоит ли в таком случае пренебрегать и ничтожным. Задача, наверное, состоит в том лишь, чтобы найти ему подобающее место в гармонии сфер. Метод примирения, который одновременно есть и критика существующих философских систем, приводит каждую к ее основному началу, а все вместе — к началу начал. Отдельные философские теории не что иное при этом, как концентрические круги, перехлестывающие друг друга, все более и более расширяющиеся, но не могущие обнять мировой бесконечности. Моя попытка — это тоже надежда описать какой-то большой круг, по возможности вообще разорвать и выбросить на свалку понятие круга как чего-то замкнутого, ограниченного. Впрочем, философия, надменно претендующая на звание универсальной, должна весьма здраво и иронично относиться к себе и саму себя отрицать как преходящую. Чувство юмора великая вещь, и счастлив тот, кто может смеяться и над самим собой, кто может хоронить себя самого.
Тот, кто въявь чувствует время, которое проходит сквозь него, тот с улыбкой относится к любым словам, как бы прекрасны и единственны они ни были. С улыбкой понимания, даже если эти слова вырываются из его собственных губ, потому что он знает, что они уже умерли, и умирали в то мгновение, когда он произносил их.
Я пою хвалу миру, философскому общежитию!
Примирение систем не есть эклектика. Избранные места из работ различных мыслителей не станут еще универсальной философией. Скорее, это будет винегрет из изуродованных теорий, который никому не захочется есть. Оригинальная и примиряющая все в себе доктрина должна обладать внутренним единством и единой безграничной душой.
— Когда мне предлагают выбрать какую-либо из двух вещей, я поступаю, как дети, и беру обе,— говаривал Платон.
— Когда мне предлагают выбрать какую-либо из многих вещей, я беру все. Рук у меня хватит. Я беру, потому что все это моя собственность. Беру и из природы этих вещей делаю одну вещь, новую,— говорю я.
Это философия так называемой неопределенности дает жить всем, принимая в свое лоно семантиков, марксистов, идеалистов субъективного и объективного верования, экзистенциалистов, томистов, позитивистов и прочих, и прочих, причем, принимая всех с милосердием и радушием гостеприимного и щедрого хозяина. И что ей, этой универсальной философии, какая-нибудь критика с позиций какого-либо из существующих течений мысли? Мелкое зубоскальство потонет, растворится в ней, как бы блестяще и полно сарказма оно ни было. И почему не посмеяться вместе над милой шуткой? Все это будут мелкие уколы, детские тычки, которые, разумеется тоже принесут свою пользу, поскольку помогут увидеть и изъять те ляпсусы, которые неизбежно рассыпаны хотя бы даже вот в этих высказываниях. Не страшна универсальной философии и критика будущего. Она несомненно признает ограниченность высказанных воззрений, быть может, какой-то инфантилизм, наконец, вполне естественную приверженность к словарю, формам мышления и естественно-научным догмам своего времени. И пусть. Это прямая обязанность философов будущего. Всем живым дано природой право на жизнь и мысль. Исповедуя относительность всего сущего, стоит ли выдавать себя за проповедника некоей абсолютной истины — абсолютной и ныне, и во веки веков. Это будет похоже на Гегеля. Единственное безжалостное требование, которое бы нужно, пожалуй, предъявлять тем, кто захочет войти во врата моей «церкви» — это требование входить в них безоружным, нагим, оставив за широким порогом фанатическую нетерпимость верований, категоризм, отрицающий все и вся, наконец, отвратительную привычку к брюзжанию и базарной бессмысленной перебранке. Универсальная философия примет всех. Она прислушается и к голосу какого-нибудь тощего семантика, и к голосу какого-нибудь неокантианца. Впрочем, все эти определения, точнее сказать, прозвища, которые то и дело слышишь на философских улицах и рынках мира, теряют всякий смысл.
— Веруй в свое, но постарайся воспринять в себя и все другое! — вот нравственное требование этой религии.
Повторю уже сказанное.
Когда меня спрашивают: «Сколько пальцев на твоей руке?» — я отвечаю, руководствуясь чисто житейской формальной логикой. Но когда меня спрашивают: «Что такое философия? Вот это имя или вон то, или еще третье...», я беру все имена, существовавшие, существующие ныне и... те, что будут существовать, впрягаю их в одну повозку, тихо говорю: «Но, о, милые!», и метафизическая телега бренчит, пылит по дороге, табун великих имен (да простится мне это выражение) трусит впереди, только изредка подхлестываемый плетью диалектической логики; бежишь и сам.
Что такое природа? Живой организм (и потому, если хочешь от нее ребенка в виде какой-то истины, надо брать ее целиком, всю как есть) или же холодный труп (в этом случае анатомируй ее, режь по частям).
Энгельс когда-то (в бытность свою на земле) издевался: для филистера в философии вещи и их мысленные отображения суть что-то отдельное, застывшее, неизменное; он, дескать, мыслит сплошными противоположностями: да-да, нет-нет, а что сверх того, то от лукавого. Философ издевался, но сам в то же время бил челом тому же божку. Материя — это «да», а сознание — «нет», так, испарение, позднейшая эманация над прапочвой.
Это пример однолинейного, одномерного мышления, которое должна превозмочь универсальная философия.
Со времени поднятия на щит диалектики, бывшей ранее в загоне, начинается преодоление плоскостного подхода к природе, преодоление односторонности: в идеалистическом крыле — в философии Гегеля, в материалистической ветви — в философии Маркса. И там, и здесь был разрушен взгляд людей на природу как на состояние надвечного покоя, неподвижности, неизменяемости. Природа стала процессом. Это было в какой-то мере завоеванием мысли. Но взгляд людей на природу как на какую-то однополую гетеру — идеалистическую или материалистическую — остался все же непреодоленным. Дело, вероятно, за будущим. Преодолеть односторонний подход можно, вернувшись через головы Маркса, Гегеля, Канта и разжившись у них, конечно, всем полезным, назад к Робинэ, Лейбницу, Спинозе, Джордано Бруно, Телезио и дальше в темень веков к Анаксимандру, относясь с пониманием к устаревшему словарю их времени и извиняя их предрассудки.
Геометрические представления в течение тысячелетий покоились на «Началах» Эвклида. И тот факт, что в новой геометрии Лобачевского сумма углов треугольника не была равна ста восьмидесяти градусам, а всегда меньше, что через одну точку стало возможно провести несколько параллельных прямых, пугал людей, выбивая из-под ног привычную почву. Парадоксы — нечеловеческая стихия. Мы чувствуем себя как рыба в воде лишь в аксиомах и догмах, затверженных с детства. Аксиомой не стала и геометрия Лобачевского. Вскоре оказалось, что она —лишь одна из возможных неэвклидовых геометрий, а в основание математики могут быть приняты все понятия, каковы бы они ни были, приобретаемые из природы, понимая под природой живое тождество материи и логоса.
Поэтому и в решении основного вопроса философии — «Что есть мир?», вопроса о взаимоотношении материи и сознания, не стоит, думается, принимать на веру ни чисто идеалистическую, ни чисто материалистическую трактовку, но не стоит в то же время и пренебрежительно отбрасывать все это, как нечто изжитое мыслью, поскольку все эти гигантские реки человеческой мысли текут в конечном счете в один океан, не опровергая, а только дополняя друг друга. Принцип дополнительности Бора, применяемый в различных сферах познания при анализе альтернативных, противоречивых ситуаций, применим и здесь. Природа есть нечто целое в себе. Основой ее единства является не материя или сознание, как утверждают отцы разных кланов в философии, а материя, наделенная свойством сознания. Или, если хотите, сознание, наделенное свойством материальности.
Такое понимание мира универсальной философией выражает собой диалектический этап развития человеческой мысли. Это своего рода отрицание отрицания, триада развития мысли, где в качестве тезиса, допустим, может выступить гегелева философия, в качестве антитезиса — марксова доктрина, а в роли синтеза, отрицающего и тезис, и антитезис как свои преходящие частности —стройная гармоническая теория, исповедующая единственное — богоприроду...

§ 24

Из заметок, торопливо набросанных на обрывке бумаги:
«Единственное божество, которому, может быть, и стоит поклоняться,— диалектика, мысль о тленности всего сущего и о вечности его, мысль, посягающая на границы. В самом деле, снести их прочь, распахать межи и свободным человеком пройтись по свободной земле накопленного знания. Но пограничные столбы еще держатся, и долго еще будут держаться, поддерживая своды человеческого мозга — ибо страх в душе, а вдруг все рухнет без них, ведь нужны оковы и мозгу. Страшна степь, где один лишь свет высоких звезд, ветер бесконечности и нет совсем черты горизонта».

§ 25

Полусумрак библиотеки, высокие стеллажи, и книга, попавшая в терпеливые руки. У оконца сквозь пыль засветилось одно из старых, полузабытых имен.
Приведу несколько выдержек из Жана-Батиста Робинэ, мыслителя, ныне вспоминаемого в истории философии чрезвычайно редко.
— Обыкновенно за существенный признак животности принимают то, что является лишь одним из видоизменений Единого,— при свете свечи, макая гусиное перо в чернильницу, старательно писал Робинэ, забывая в эти минуты об одиночестве, о холодной постели, о жалкой каморке, в которой жил.— В этом отношении мы похожи на лишенного опыта и полного национальных предрассудков недалекого человека, который, пройдя несколько миль от родной межи, начинает находить мир очень великим и, не встречая у чужеземцев религии, законов и нравов своей страны, начинает сомневаться, находится ли он еще среди людей...
Когда мы составляем себе общую идею, выражаемую нами словом животное, мы соединяем вместе большое множество частных идей. Но в множестве этих частных идей нет ни одной, которая бы составляла существо общей идеи. А так как эта идея не содержит ничего существенного, то она и не исключает ничего; у нее нет неизменных и определенных границ; она выросла в процессе последовательного суммирования, путем открытия новых существ, которых причислили к животным, хотя они и не обладали ни одним признаком «животности» до этого открытия. Она может расти и дальше, и до тех пор, пока мы не узнаем в точности, сколькими способами природа может «оживотнять» материю, мы не будем иметь права исключать из нее вещества, которые мы называем растительными и минеральными, ибо у нас нет неизменной и постоянной идеи для определения «животности» существ. Вычитая, например, из понятия кошки и розы все свойства, характеризующие в том и другом случае вид, род, класс и оставляя лишь наиболее общие свойства, характеризующие животное или растение, мы не получаем никакого подлинно отличительного признака между кошкой и розой. То есть всеобщего у животного остается лишь то, что свойственно и растению. Это значит, собственно, что животное, сведенное к минимуму свойств, представляет лишь растение или, что одно и то же, что растение — это животное, но низшей степени, чем те животные, которых мы так называем...
Животность представляет постепенные градации на протяжении универсальной цепи существ; разделение индивидов на три царства не лишает последние два из них животности, указывая лишь меньшие степени ее. Ибо она так бесконечно разнообразна во множестве своих форм, что одно уже это разнообразие может служить прекрасным доказательством того, что она не обладает какой-нибудь отличительной внешней формой и что она не исключает из себя никакой формы...
Станем ли мы думать, что мы проникли внутрь материка на том только основании, что мы издали заметили некоторые берега их? Мы должны составить себе более высокую идею о природе, рассматривая ее как какое-то необъятное целое и твердо решить, что наши открытия представляют лишь ничтожную часть загадок ее. Мы достаточно удивились в прошлом, чтобы уже не удивляться в будущем; наблюдать, собирать новые истины, систематизировать их, если можно, и быть готовым ко всему, повторяя себе непрестанно, что известное не может служить образцом для неизвестного и что образцы эти видоизменялись до бесконечности... В основе наших суждений лежит сравнение, но, опираясь на такой фундамент, вряд ли можно вывести истинное представление о жизни...
Что значит ощущать? Это значит, взяв это слово в самом простом и широком его значении, получить впечатление, толчок, испытать сопротивление. Так как в природе нет ни одного существа, на которые бы не действовали другие существа, то, по-видимому, все существа ощущают по-своему,— то есть получают впечатления, производимые в них действием других существ. Ощущение представляет лишь это впечатление... Способность же ощущения, видимо, адекватна степени организации. Чтобы ощущать подобно нам, надо обладать органами чувств, подобными нашим, надо обладать головным мозгом, нервами, глазами, нашим нёбом и т.д. Чтобы обнаружить признаки ощущения посредством действий, похожих на наши действия, надо обладать членами или орудиями, необходимыми для выполнения подобных действий.
Все существа обладают своим особым способом ощущать, подобно тому, как они обладают своей особенной животной формой. Ощущение заметно слабее, когда мы спускаемся от человека к устрице; это ослабление совершается параллельно упрощению органов чувств. Еще более тупым будет ощущение растения, а тем более минерала. Но ничто не доказывает, что в природе имеются существа, абсолютно лишенные ощущений, как бы неясен ни был способ, каким они выражают их или хотя бы они никаким образом не выражали их. Существуют действия и движения, находящиеся далеко за гранью нашего зрения; поэтому могут быть ощущающие существа, у которых выражение их чувствительности на одну или несколько ступеней ниже уровня нашего зрения. Кроме того, все ощущение какого-нибудь существа может быть концентрировано внутри него, не проявляясь никаким образом наружу. Во всяком случае можно утверждать, что внешнее проявление ощущения в виде движения не входит необходимым образом в идею движения.
(Принцип этого взгляда на мир — сузить единство принципа или причины и, наоборот, расширить разнообразие комбинаций, разнообразие результатов и следствий).
Природа, не делающая ничего напрасно, пользуется единообразием настолько, насколько этого ей достаточно. Она обращается к новой субстанции лишь тогда, когда она извлекла все возможное из той субстанции, над которой она работала до сих пор и когда она должна произвести новые явления, требующие наличия другой субстанции; и если она может работать с одной, то не может быть двух возможных субстанций... Раз все связано между собою в ходе природы, то каким образом она могла перейти от неорганизованной материи к организованной или от последней к первой? Между положительным и отрицательным нет связи, нет перехода. Этот скачок, который заставляют сделать природу, разумеется, труднее допустить, чем невидимую организацию песчинки. Неужели мания судить обо всем на основании показаний наших чувств будет всегда заставлять нас принимать нелепые вещи?
(А как же, дорогой Жан-Батист? История человеческой мысли и в течение последних четырех веков после твоей смерти говорит именно об этом. Давно истлели в могиле твои кости, истлела и память о тебе, но приверженность старым догмам осталась в человечестве. Как видишь, мне приходится отстаивать в чем-то аналогичные взгляды. Святая «узость» всегда в доспехах).
И это вместо того, чтобы честно признать, что существует бесконечное множество предметов, совершенно недоступных самым тонким органам чувств? Это неразрушимое сцепление, этот систематический порядок всех частей Вселенной состоит в том, что все в ней является непосредственным следствием чего-то предшествующего, влекущего за собой или определяющего существование последнего. Даже те, кто отрицает наличие организации у ископаемых, признают такого рода всеобщее сцепление всех вещей, какое я только что сформулировал. Они не могут не признать этого закона, который, соединяя все существа одним внутренним узлом, заставляет их вытекать один за другим и объясняет таким образом все модификации единства. Как должна, по их мнению, безжизненная, неорганизованная материя влечь за собою и определять существование организованной материи? Нет, если во вселенной имеется безжизненная материя и организованная материя, то вселенная не представляет одного целого, одной системы; не существует взаимозависимости, связи сцепления между обеими великими частями материальной субстанции, составляющими ее...
О, высокомерные философы, вы, не знающие системы природы и заменяющие ее своими путаными концепциями, объясните нам, как происходят хотя бы эти собрания элементарных частиц; скажите, что всегда собирает их в одной и той же форме, ибо форма минералов столь же неизменна в том, что вы называете видами, как и форма растений и животных, и их внутреннее строение носит не менее постоянный характер. Скажите нам, что держит между собою так крепко связанными эти частицы? Может быть, вы заявите, что перенос, отложение и сцепление элементов, образующих минеральные вещества, происходят в силу некоторых законов притяжения, сцепления, средства или даже благодаря симпатии? Но это значит отказаться от вашего исходного принципа, ибо тела эти согласно вам не обладают никаким свойством, никакой активностью, энергией, способностью, симпатией...
Земля — это слишком огромное животное, совокупность которого мы не в состоянии охватить, благодаря чему мы не можем узнать его. Земной шар — это огромное тело, по которому мы ползаем, благодаря своей величине слишком близок от нас. Мы видим лишь части его, мы их созерцаем лишь по кускам и в отдельности; между тем, чтобы судить о нем, их надо было бы охватить все одним взглядом, надо было бы увидеть их отношения, их взаимное соответствие, наблюдающийся между ними постоянный порядок, надо было бы добраться до сердца, до центра жизни этого огромного животного.
(Смысл моей философии отчасти такой, что вегетарианцам нет нигде спасения в этом мире миров — или отказаться от своих принципов, воздерживающих их есть живое, или умереть от голода).
Я не сомневаюсь, что в этом случае мы увидели бы черты столь же правильной и, может быть, еще более чудесной организации, чем организация любого из животных, которых носит на себе и питает земля. Предположим, что какое-нибудь из этих животных было бы столь же велико, как земля, что, вместо того, чтобы его можно было видеть целиком, можно было бы, ввиду несоответствия между его величиной и слабостью нашего зрения, наблюдать лишь некоторые внешние органы его по частям и как бы изолированными, что, вместо того, чтобы можно было анатомировать все его внутренности, мы могли бы углубиться лишь на ничтожное расстояние от его поверхности, например, на 1/8000 его толщины (такой приблизительно доле диаметра земного шара равна глубина наших самых глубоких шахт),— чем бы в таком случае нам показалась эта смесь органов и частей, у которых мы не увидели бы ни отношений их, ни связей, эта груда костей и мяса, вен, мышц, нервов, сухожилий, волокон и волоконцев столь различных размеров, столь различно скомбинированных между собой, столь своеобразно изогнутых, особенно если бы для изучения этой массы мы нарушили и изменили ее естественное строение? Движение дыхания подобного животного было бы само по себе для нас не более заметно, чем суточное вращение земного шара, а обращение жидкости в нем показалось бы нам столь же странным, как морские приливы и отливы. Одним словом, это живое существо, увеличившись в размерах, стало бы для нас какой-то безжизненной массой; его органы казались бы нам безжизненными телами, образовавшимися благодаря случайному скоплению маленьких частей, приложенных друг к другу; мы бы не заметили их органической взаимозависимости и не догадывались бы об их жизненной комбинации.
Чем более, я думаю, мы станем изучать природу, тем больше и найдем повсюду следов животности, даже у существ, которые кажутся нам наиболее безжизненными и неорганическими. Да, природа рассыпала повсюду щедрой рукой животных или заранее она создала лишь животных. Она захотела, чтобы известное животное было миром для других животных и чтобы последние находили в нем все необходимое для удовлетворения своих потребностей. Такова земля по отношению к нам и другим животным, питающимся ее субстанцией.
Сколько было, впрочем, во все времена и во все века философов, сколько было христианских теологов, которые признавали души у звезд и планет, не говоря уже о тех, которые создали из них богов! Нет, конечно, ничего нового во взгляде, приписывающем этим огромным телам инстинкт и какую-то разновидность разума вместе с органами, необходимыми для деятельности этого разума и этого инстинкта. Что мешает нам признать ту скорость, с какой они движутся, животной способностью и притом высшей степенью способности передвижения? Кто не поразится вместе с тем смехотворности наших суждений? Какое-нибудь существо не движется заметным образом, следовательно, говорим мы, оно не животное; другое существо передвигается быстрее и правильнее, чем мы,— следовательно, оно не животное. Почему не допустить, что свобода передвижений может обладать всеми степенями скорости и правильности? Для чего настаивать на том, что всякое правильное движение свидетельствует об отсутствии сознания? Разве прямота есть доказательство отсутствия сознания? Дети каприза, мы желаем, чтобы все было столь же капризно, как мы. Движимые духом нелепого деспотизма, мы обвиняем в безжизненности все то, что не обнаруживает в своих чувствах, нравах и действиях таких же странностей, как мы.
Если мы не захотим ограничивать гамму животности и разума одними теми свойствами, которыми мы обладаем, то наш умственный горизонт расширится, и в великий план животности можно будет включить все существа, начиная от незаметного атома и кончая колоссальными небесными светилами. Действительно, масса не играет здесь никакой роли, и животность соединима как с самыми большими, так и с самыми малыми телами. Ребячество говорить: разве атом, столь малый, как частица воздуха, может быть животным? Разве тело, столь большое, как солнце, может быть животным?
(Монах, философ, голодранец, подыхающий от нужды... Человек, занимающийся разного рода литературными поделками, одно время королевский цензор в Париже, секретарь одного из министров Людовика XVI — вот штрихи наружной биографии Робинэ.
Любопытно его предсмертное слово: «Отречение, которое я доверяю моему пастырю М.Леону, кюре Сан-Обена, дабы его опубликовали немедленно после моей смерти. Готовый представить отчет Богу о моих мыслях, словах и действиях, отрекаюсь чистосердечно и публично от всего, что есть неправильного и заслуживающего порицания в нескольких книгах, которые я написал по незнанию, недосмотру или по чему-либо иному во времена моей молодости...»
85-летний старик восстал против 27-летнего мыслителя. Усталый обыватель — против дерзкого философа.
Любопытна эта внутренняя биография души. Может быть, слова подобного же отречения выступят и у меня когда-нибудь на высохших синих губах? Но, может быть, это будет голос не филистера, а мудреца, понявшего всю тщету и ненужность слов, теорий, систем?..)