|
|
К тайне гения
И жертвами становимся законов, Открытых нами... Это ль не забавно? В эпохе собираются века, А мы не отошли от мотылька, Летящего в огонь!.. О мирозданье, Нас мучащее жаждою познанья, Ты человечеству ломало крылья. За дерзость мысли...
Из всех навек дана мне. То свобода Дрожащей кисти над металлом синим. Ее отнять нельзя... Свобода эта — Затянутое самоубийство Творца над матерьялом неподатным, Мне ей дышать и упиваться всласть.
из невиданных руд для постройки извлек я металл.
Я был назначен в вышине, Чуть Яросвет, в грозе и буре, Остановил свой луч на мне. Чтоб причастился ум мой тайнам, Дух возрастал и крепла стать, Был им ниспослан жгучий даймон В глаза мне молнией блистать. И дрогнул пред гонцом небесным Состав мой в детский, давний миг, Когда, взглянув на Кремль телесный, Я Кремль заоблачный постиг... С такой логикой, конечно, не потратишь пятак на то, чтобы проехать в метро до станции «Красные ворота», что рядом с Фурманным переулком, пройти квартал и постучаться в мастерскую художника*. * Все-таки не удержусь, назову имена. Имена поэтов - Константин Скворцов, Даниил Андреев, имя художника - Евгений Спасский. Я оказался прав: вышли в свет книга "Роза мира" и сборники стихов гениального Даниила Андреева, книги Константина Скворцова, прошли первые посмертные выставки картин Евгения Спасского - Д.В. Старый мастер ежедневно работал с кистью у мольберта по восемь, девять часов. Что ему слава? Она была далеко от него всю жизнь и не так уж нужна в последние годы. Что ему чья-то логика? Бог с ней, надо успеть высказать невысказанное, успеть реализовать себя. «Одна свобода из всех дана мне. То свобода дрожащей кисти...». При всей любви к комплиментам, при всем их щедром расточительстве массовая критика во все времена уверена в одном: гениальный художник в текущей современной действительности что-то вроде нонсенса. Во всяком случае, явление, не имеющее права (по каким причинам, неизвестно) на реальность существования. В этом отношении взоры общественного мнения обращены обычно только в прошлое или какие-то иные пространства,— там вершины, а в настоящем и в этом пространстве лишь ровный, скучный процесс. Часто лишь взгляд «со стороны» — история культуры знает немало таких моментов — вскрывал подлинное значение того или иного художественного явления. Вспомним хотя бы общеизвестный факт: на мировое значение русской литературы впервые обратил внимание Запада в последних десятилетиях XIX века французский академик Эжен Мелькиор де Вогюз. Примерно в это же время русский академик П.Пекарский, специалист в области литературы, придирчиво указывал, что русская словесность по своей значимости, к сожалению, далеко не равномасштабна другим великим национальным литературам. И это было не только его личным мнением. Такова была оценка русской литературы, в том числе романов Достоевского, Толстого, с точки зрения «общественного мнения» той эпохи. Итак, с одной стороны, в искусстве налицо талантливые люди (в отдельных, исключительных случаях талант даже может быть равномощен гениальности), но дар их вовсе не очевиден для мира и может быть не очевиден для него чрезвычайно долго. Как один из вариантов,—до бесконечности. С другой, в нем наблюдается и объективное присутствие порой совершенно ничтожных фигур. Иногда фигур среднего или даже значительного дарования, но не абсолютного, которые в центрифуге «общественного мнения» раздуваются подчас столь неимоверно, что превращаются уже в гениев национального или даже мирового порядка. В чем причина, в чем природа в обоих этих случаях общественного обмана и самообмана? Почему лжегений порой нам милее, ближе натурального гения? Гений еще с доантичных времен знал одну цель —катарсис, очищение и высокое напряжение души. Лжегений знает другую цель — облегчение, предельное снижение напряжения, развлекательность, эпатаж, погружение души в пустоту. Гигантское значение получили ныне средства массовой коммуникации (сфера управления и распространения культуры). У людей, имеющих доступ к этим средствам и способных манипулировать ими, есть все возможности «лепить» любых идолов в кратчайший срок. Повысилась значимость данной прослойки людей. Кроме того, доминирующей ныне стала и сфера «потребления» искусства, возросла роль аудитории. На что, например, направлены динамизм, активность, даже некоторая агрессивность современной молодежной аудитории? Где ей в бешеной гонке за короткой модой отличить истинное от неистинного, художника от самозванца? Плохое к тому же,— это давно подмеченный закон,— всегда легче понять и принять. Ему легче уподобиться. Значение сфер «управления», «распространения» и «потребления», таким образом, резко возросло, сфера же собственно творчества, т.е. «производства» культуры, в общем балансе стала меньше. И она уменьшается, подобно шагреневой коже. К тому же и в этой последней сфере, наряду с созданием подлинной культуры в ее суперклассическом и классическом выражениях, стала во все больших масштабах «производиться» а-культура или даже антикультура. Границы искусства, как и границы государств, требуют тщательной охраны. Но есть ли часовые на его границах? Все богатство объективного предметного мира содержится, конечно, не во всяком субъективном «я». Для художника а-классического уровня весь мир как бы сокращен. Масштабом измерения здесь служит эгоистическое, индивидуальное существование человека — существование в «малом» времени и в «малом» пространстве. Человек, которого описывает художник-а-классик, чаще всего человек единичный, в каком-то смысле внесоциальный. Классическое искусство, не пренебрегая вниманием к типу человека, живущего в «микромире», главным объектом своего внимания имеет уже человека, обитающего в «большом» историческом времени и в «большом» пространстве. Поле исследования художника-классика, таким образом,— «макромир» человеческого бытия, характеризуемый национальными, классовыми, иными историческими, социально обусловленными признаками. Каков же с этой точки зрения мир суперклассика или гения? Объектами его художественного исследования являются и «микромир» и «макромир», но еще — и главным образом — «мегамир» человека. Гений рассматривает мирового человека уже на фоне «глобального» времени и «глобального» пространства, и, естественно, зрение у него имеет глубокие интерклассовые и интернациональные особенности. Он как бы полностью выходит из плена частной или какой-либо групповой субъективности (сословной, национальной, классовой), и его субъективный мир по мощи и силе становится равным бесконечному объективному миру. В гении мы видим как бы полное тождество, полное слияние его мышления и всеобщего бытия. Именно в его деятельности любой творческий акт мысли, ощущения, восприятия, представления есть уже как бы совместное произведение природы и мирового человека в его сущности. Суперклассик, или гений, не есть только субъект, не есть некий, условно говоря, большой или чрезвычайно развитый талант. Он, нечто большее любого субъекта, являет собой одно неразрывное единое целое с объектом, т.е. конечно-бесконечным миром. Глобальное «время-пространство», в котором живет суперклассик, которое он осваивает своей мыслью, чувством, своим универсальным творчеством, имеет двойственную природу: оно и смертно в своих фрагментах, и бессмертно как целое. И преходяще, и вечно. И конечно, и безгранично. А-классические и классические представления теряют свое значение у входа в этот неэвклидов мир. В него может войти, видимо, только творец-художник, чьи творческие силы могут быть уподоблены мощным контрастным силам самой природы. Сделаю небольшое отступление. Действуя на глаз различными внешними раздражителями: пучком света, электричеством, механическим воздействием, можно получить, как известно, один и тот же эффект светового ощущения. Этот же эффект достигается и при возбуждении коры головного мозга. Многочисленные эксперименты в области психохирургии показывают: центральные отделы мозга возбуждаются не только при воздействии внешних раздражителей на органы чувств, но и при прямом воздействии на мозг электрического тока или слабого раствора кислоты. И в этих случаях у человека возникают сложные психические образования в форме целостных представлений. Так, при раздражении корковых отделов зрительного анализатора появляются четкие зрительные предметные образы. Человек «видит» реальные предметы, людей, какие-то события. При воздействии на слуховой центр возникают акустические образы. Человек «слышит» как отдельные звуки, слова, так и целые фразы. О чем говорят эти факты? Имеют ли они какую-либо философскую трактовку? В самом деле, целостные восприятия и представления могут, оказывается, быть переданы в мозг как от внешних физических объектов через органы чувств, так, выходит, и порождаться непосредственно как бы самим мозгом, исходить из внутреннего субъективного «я». Но не обладает ли в таком случае частное, субъективное «я» человека теми же атрибутами и свойствами, что и бесконечный объективный физический мир? Я размышляю на эту тему, и мне приходят в голову мысли уже совершенно фантастические. Возможно, бесконечный внешний мир, который находится вне меня в развернутом, полном, непредсказуемом многообразии и который я так ясно вижу, ощущаю, осязаю и слышу, одновременно в сжатом, свернутом состоянии находится и во мне? Какой характер носят зрительные и слуховые представления, возникающие при раздражении корковых отделов мозга? Нам думается, апостериорный, «послеопытный», но, возможно, и априорный, «дочувственный», «доопытный»? Идея бесконечного, всеохватывающего субъекта, равного бесконечному объекту, тождественного с ним, находит свой адекватный логический образ в образе точки. В ней в сжатом, свернутом состоянии находятся и круг, и треугольник, и шар, и бесконечная прямая линия, то есть самые разные фигуры одного, двух, трех измерений. Если взглянуть более обобщенно, в точке можно найти фигуры не только эвклидового, но и неэвклидового мира, то есть фигуры совершенно непредставимых измерений. Иными словами, эта всеохватывающая, тождественная с миром, равно как и с каждой отдельной малой его частью, точка все имеет внутри себя, поскольку все вещи «вжаты» в нее, и в то же время все имеет вне себя, то есть как бы равна бесконечному объективному миру, находящемуся вне ее. Таким же бесконечным числом является, например, единица. На эти свойства обратил внимание еще Галилей: «В самом деле мы находим в ней условия и необходимые признаки, которым должно удовлетворять бесконечно большое число, поскольку она содержит в себе столько квадратов, столько кубов, сколько чисел есть вообще. Единица является и квадратом, и кубом, и квадратом квадрата; точно так же и квадраты, и кубы и т.п. не имеют никакой существенной особенности, которая не принадлежала бы единице... Отсюда заключаем, что нет другого бесконечного числа, кроме единицы»*. * Галилей Т. Избр. труды. - М., Т.П. - С.145. Чувствую, читатель-гуманитарий уже вправе ужаснуться: Бог мой, куда мы полезли — какие-то «единицы», «подкорка», «точки»... Зачем? Для аналогии. Для того, чтобы мысль стала совершенно осязаемой. Подобно тому, как в точке круг тождествен шару или прямой линии, и подобно тому, как в единице квадрат квадрата тождествен кубу, так, возможно, и человек, некое субъективное «я», находящееся в объективном мире, несет в себе (по крайней мере в своей идее или, если быть еще точнее, в идеале, в гении) такое же единство, такое же органическое внутреннее тождество объективного и субъективного? Произведение искусства, как и любой иной акт или продукт творчества, возникает при контакте субъекта и объекта. В процессе их тесного соавторства, их взаимодействия. Это всегда совместное, общее произведение субъекта и объекта, и залогом тому — признаки обеих этих реальностей, объективной и субъективной, содержащиеся в каждом произведении. И вполне возможно (к этой мысли я прихожу опять), что эти реальности, с одной стороны, вроде бы полярные по отношению друг к другу, как реальности-антиподы,— и не только на взгляд холодного, анализирующего рассудка,— на самом деле, с другой стороны, полностью идентичны друг другу. Сородственны и взаимотождественны. А художник-творец,— здесь надо иметь в виду прежде всего гения,— есть, вероятно, наглядное воплощение этой чрезвычайной сородственности бытия и мышления. Рассмотрим снова все посылки. Первая: чувственные восприятия и представления возникают как от внешних раздражителей, так и порождаются раздражением внутреннего субъективного «я». Вторая посылка: внешний объективный мир и одна из бесчисленных малых частиц этого мира — субъективное «я», возможно, тождественные друг другу, содержатся друг в друге. Третья посылка: произведение искусства, как и любой акт творчества, есть не только отражение объекта в субъекте, как считают, скажем, сторонники натуралистического воспроизведения действительности или, напротив, моделирование субъектом объекта, как считают, допустим, адепты модернистского своеволия; возможна и третья точка зрения на произведение искусства, а именно как на воплощение единства объекта-субъекта. Как на некое единое объектно-субъектное Целое. И в произведениях гения это единство, возможно, достигает последних мыслимых пределов, а объектно-субъектное целое — максимально возможных, невероятностных масштабов. Гений, наверное, подобен неэвклидовой точке или некоей иррациональной единице, всеохватывающей, всепроникающей, всетождественной... Вся мировая история есть своего рода пульсация, постоянная смена ритмов: состояние распада и цементирования последовательно сменяют друг друга в истории человечества. Эпохам цементирования сопутствует появление религий и мировых политических учений, эпохам распада —дух отдельности, расслоение общества по национальным, классовым, сектантским признакам, умаление силы и влияния общих системных, объединяющих учений. Мы наблюдаем в мировой истории как бы явления своеобразного притяжения и отталкивания. Телесная плоть и дух мирового человечества словно пульсируют в каком-то специфическом ритме: периодически центростремительные, стягивающие человечество в один узел силы сменяются центробежными силами, разрывающими его на части. И все это великое действие длится бесконечно. В сменах ритмов, переменах знака, в обновлении сил человечество словно получает толчки для развития. Умирая, оно снова тут же рождается в новом качестве. Рождаясь, отбрасывает свои прежние, «умершие» состояния. Наверное, и ближний космос, и бесконечная мегагалактическая вселенная руководствуются такими же законами: состояние сжатия сменяется состоянием расширения, и наоборот. В эпохи синтеза растет, собирается некое целое, затем в миг своего высшего развития оно распадается. И вновь начинается синтезирование уже на какой-то новой основе. Почему момент высшего расцвета есть одновременно и начальный миг распада? У образовавшегося целого нет больше возможностей для развития, и миг его торжества есть вместе с тем его смерть. Начинается расчленение целого, наступает аналитическая ступень развития, проходящая под знаком полного описания, инвентаризации мира, дробления видов человеческой деятельности, ее специализации. Эта ступень также необходима для развития и совершенствования, и когда прекращает действовать последний импульс, толкающий к расчленению, дробности, распаду, анализу, начинается обратное движение, проходящее уже под знаком «собирания» мира. Мир, я думаю, можно порой уподобить яблоку. Все существующее отдельно: вода, солнце, земные соли, ветер — собирается вместе, синтезируется, превращается в плод. Весь окружающий мир находится в плоде в преображенном виде, в каком-то новом сочетании. Но вот жизнь не выдерживает последнего толчка напряжения, и яблоко падает на землю, начинается распад целого на компоненты, происходит разрушение тела на отдельные части. Снова целое уходит в тот космос, из которого оно возникло: испаряется, высыхает, гниет, распадается. Остаются семена и в них — новая жизнь, завязь нового синтеза. Какие-то общие законы, вероятно, управляют движением и развитием и яблока, и народов, и культур, и галактических систем. Это закон вечно пульсирующей жизни — смерти, рождения — гибели. Ничто не исчезает бесследно. Количество материи остается постоянным, но идет бесконечный процесс ее преобразования. Новое яблоко не полностью тождественно бывшему, но в чем-то подобно ему. И в этом, наверное, заключена причина постоянства процесса жизни —смерти и возможность непрерывного обновления мира. И, вероятно, гении — стихийно ли, сознательно ли — нащупывают своим творчеством (научным, этическим, художественным, религиозным) основы бытия, вечные глобальные законы, управляющие миром. В этом плане их глаз — это абсолютно «Божий» глаз, т.е. глаз самой природы, глаз всего человеческого рода и даже глаз самого Бога. Если человек, живущий в микромире, ощущает себя «государством в самом себе», а его эгоизм ограничивается телесными, узколичными интересами и нуждами, если человек макромира ощущает себя принадлежащим к какой-то одной эпохе, одной нации или классу, то гений, суперклассик — обитатель бесконечного мегамира. Все значения прежних эпох живут в нем живой напряженной жизнью в сплаве со значениями последней эпохи. Он посол и полномочный представитель всех наций и сословий, всех времен и культур. Само человечество в своем прошлом, настоящем и будущем развитии словно соединяется в единой ослепительной вспышке и, породив гения, проникает через него, через его «Божий» глаз к тайнам своего назначения и смысла. Дух количества, дух отдельности противопоказан гению. Его наполняет дух синтеза. Художника а-классического круга питает обычно микросреда, окружающая его. Движения большого времени передать он не в состоянии. Творец-классик приписан обычно к какой-то крупной эпохе и культуре — уходящей либо наступающей. Эта культура мощным потоком входит в него и овеществляется, закрепляется в его творениях. Когда та или иная эпоха стабилизируется, она становится односторонней. Другой, противоположный поток культуры, противоположный принцип мышления находятся в эти периоды в тлеющем, свернутом виде, и творец-классик даже при феноменальных художественных способностях не может уловить импульсов, поступающих с «обратной» стороны жизни. Питающая почва его духа принадлежит всегда только этой стороне, этой культуре, аналитической либо синтетической; но в любом случае она, несмотря на свою гигантскую широту, все-таки однородна, однообразна. В ней нет каких-то важных компонентов. И, естественно, не переходят эти важные компоненты и в творчество художника-классика. Иное дело — супертворец, или гений, стоящий своими ногами обычно сразу в обеих эпохах (Сократ, Эсхил, Шекспир, Пушкин, Достоевский). Разные культуры, уходящая и наступающая, принципиально разные способы мышления, аналитический и синтетический, одновременно питают его «я», океанами вливаются в него и, смешавшись, становятся сутью его творчества. Если художник-классик обычно свидетель и летописец каких-то одних так или иначе стабилизированных эпох, то гений всегда, в любые времена выступает уже в роли летописца глобальных ломок и перестроек человеческого бытия, летописца, свидетельствующего всякий раз о той и обратной сторонах мира. В его творениях жизнь и смерть сплавлены воедино, разрушение есть вместе с тем оборотная сторона созидания. Его дух контрастен и одновременно свободно обнимает все противоположности любого момента. Он и единичен, и всеобщ. И конечен, и бесконечен. И поэтому он всегда — и эпитафия прошлому, и великая надежда будущему. С чем уподобить, скажем, Пушкина? С таким бесконечным числом, как единица? С таким парадоксальным пространством, как точка, содержащая в себе неэвклидову вселенную? «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время...» Эти слова принадлежат Достоевскому, одному из редких бесконечных людей. Человек есть тайна. Гений — модель мегачеловека, высшая тайна человеческая. Разгадал ли я ее? Дано ли мне ее разгадать?.. |