Эпоха четвертого великого символического стиля

      Как помнит, очевидно, читатель, я начал эссе «Великие стили, или Человек, обозрение целого» с протокола беседы русского прозаика Сергея Залыгина с португальским писателем Марио Вентурой. Предметом их совместных размышлений была судьба литературы в XX веке, те значительные перемены, которые наблюдаются в художественных средствах искусства, в формах отражения действительности.
      Пожалуй, самое время снова вернуться к этой беседе — в более кратком, сжатом виде. Вспомним, о чем говорили участники диалога:
      С.З. Порой мне кажется, что в современной литературе реалистические произведения занимают все меньше места, их вытесняют фантастика, ассоциация, условность или же документализм. Как вы думаете?
      М.В. Конечно, реализм, каким мы его знали в XIX веке, претерпел эволюцию. Он вобрал в себя кое-что от романтизма и даже какие-то элементы формализма, родившегося в нашем веке.
      С.З. И все же — нет ли у вас ощущения, что реализм, в общем-то, лишь эпизод в истории литературы и искусства?
      М.В. Не думаю.
      С.З. Скажем, необходимость в детализации? Есть сейчас нужда в предметности, стоит ли говорить о чашке и ложке, о том, как они выглядят и где лежат?*

      * ЛГ. - 1982. - №37.

      А вот передо мной уже другой диалог. На этот раз беседуют журналист Арсений Ларионов, словацкий скульптор Ян Кулих и русский писатель Юрий Бондарев:
      А.Л. В картинных галереях Вахской долины, в городах Нитра, Тренчин, Жилина, Мартин, Дольны Кубин немало работ замечательных мастеров. Бросается в глаза, как заботливо вы сохраняете и пропагандируете творчество своих выдающихся земляков.
      Я.К. Эти галереи совсем еще молодые, я пока несколько критически оцениваю их деятельность. Внимание многих сотрудников этих галерей привлекают порой работы малозначительные, так называемый «модерн». Между тем модерн — это утеха дня, короткое увлечение. Оно пройдет. Галерея же должна опираться на вечное, реалистическое.
      Ю.Б. Действительно, сейчас форма нередко довлеет, вытесняет содержание и разрушает красоту. Чрезмерное увлечение многих художников формой, кокетство с правдой, лесть перед модой и салонами, узурпирование красоты, по моему мнению, привели к деградации современное западное изобразительное искусство. Никакие модные и отчаянные «измы» не вознаградили нас благословенными открытиями в духовной сфере, ничего не прибавили к нашим знаниям о человеке и красоте, а, наоборот, попытались разрушить естественность и надежду. Чем вы объясняете это довольно распространенное увлечение формой?
      Я.К. Я не исключаю поиск художника только в форме, но он должен носить чисто лабораторный характер. Когда же люди пытаются подменить рельефность, глубину, ассоциативность реалистической мысли «засекреченностью» изображения, они впадают в обман. Большое искусство всегда в руках самых талантливых, у которых тайны искусства — это тайны жизни...*

      * Советская Россия. - 1983. - №230.

      Остановимся. Итак, кто-то недоумевает и пытается найти объяснение новым фактам действительности, кто-то бранится — все естественно, как в жизни. Но для нас важно сейчас не прояснение позиций отдельных сторон и не вынесение оценок — этот прав, а тот нет,— а то кардинальное обстоятельство, что все участники диалога своим недоумением, проявлением любопытства или, напротив, чувством негодования, неприятия регистрируют появление в жизни каких-то неизвестных вроде бы прежде, но значительных тенденций в плоти искусства.
      Я думаю даже — дабы исключить случайность суждений,— что мало, возможно, только этого диалога пяти лиц. Что если организовать нечто вроде «круглого стола»?
      Представим, читатель, что за большим и действительно круглым столом вместе с С.Залыгиным, М.Вентурой, А.Ларионовым, Ю.Бондаревым и Я.Кулихом сидят и оживленно участвуют в обсуждении затронутой темы еще какие-то люди, наши современники.
      Что они все думают о своем времени, об искусстве своего века? Замечают ли, что стилистическая погода в мире меняется? Волнует ли это их, беспокоит ли? Как они относятся к этим переменам?
      Эссеист подобно магу-волшебнику может монологи, произнесенные по разным поводам и в разных местах, свести воедино — «круглый стол» так «круглый стол».
      Первым даю слово литературному критику Витольду Навроцкому (Польша):
      — Вас интересует вопрос о проблематике стилевой полифонии искусства, о его генезисе?.. Мы становимся свидетелями интересного процесса переоценки роли авангардизма и установления новых критериев для оценки его достижений. Теория развития литературы и искусства как борьбы двух противоположных направлений — реалистического и антиреалистического,— которую когда-то пытались отождествить с борьбой материализма с идеализмом, прогресса с реакцией в идеологической сфере, в настоящее время преодолена. Исследователи пишут о непреодолимых трудностях, которые порождались этой теорией. Проблема осталась, но она предстает теперь в новом контексте... В современных исследованиях в области славистики основной целью является не только попытка написать историю восточно-и южноевропейских авангардных художников, но также и определить их отношение к революции. Результаты известны: авангардизм был в принципе революционным искусством; благодаря намерению совершить революцию в искусстве одновременно с социальной революцией или в результате признания своей эпохи, неблагоприятствующей искусству и требующей перемен. Славянский авангардизм всегда был, хотя и в неодинаковой степени, ориентирован в будущее (он выражал надежды на революцию), и ориентирован антропологически (он ставил проблему человека и его счастья, что совпадает со стремлениями марксистских партий к осуществлению извечной человеческой мечты о построении нового общества). Но, осуждая вульгарно-социологическую критику авангардизма в недавнем прошлом, нельзя впадать и в другую крайность: признавать его ведущим течением. Ни в том, ни в другом случае нельзя принимать часть за целое...
      Януш Рогозиньский (Польша):
      — Все мы, кто любил искусство, почувствовали себя в какое-то время обманутыми. Искусство учило нас уважать человека и преклоняться перед богатством его внутреннего мира. А что мы видели? Мир, в котором из людей делали мыло, а из девичьих волос — матрасы. В искусстве же мы не встречали этого мира, который являлся нам ежедневно. И потому мы пришли к твердому убеждению, что искусство идет по ложному пути. Оно должно быть совсем иным, в результате заявили мы. Мы говорили, что нужно уничтожить прежнее искусство. Мы не хотели красоты без правды. Подобные мысли высказывались многими. Революционные преобразования — экономические, социальные и политические — создавали новые перспективы развития также и для культуры. Встал вопрос отбора: что следует сохранить из культуры прошлого? и вопрос выбора: каким путем идти дальше? Не останавливаясь подробно на всех моментах спора о реализме, авангардизме и экспериментировании, можно, тем не менее, заметить, что он как бы подразделяется на три этапа. Для первого, самого раннего, были характерны концепции реализма, открытого для восприятия всех объективных «неожиданностей», обусловленных событиями недавнего прошлого, готового творчески использовать в реалистической поэтике художественные открытия литературы XX века. На втором этапе определилось стремление ограничить формулу реализма, принимая за образец традиции литературы XIX века, что привело нашу критику в конечном итоге к узкой и ограниченной интерпретации понятия «реализм». На третьем этапе, наиболее продолжительном по времени, понятие «реализм» трактуется очень широко, в контексте существующих в настоящее время художественных поэтик, стилей и течений, по преимуществу авангардных. На первых порах после того как у нас отказались от упомянутого выше узкого понимания реализма, было принято столь широкое его определение, что трудно было даже установить его границы. Внутреннее разнообразие литературы в настоящее время считается явлением нормальным. Точно так же в пределах нормы принято считать ныне многие из тех выразительных средств, которые еще не так давно включались в репертуар только «авангардизма». В прозе, например, это проявляется в легализации свободной конструкции повести или рассказа, изменении личности рассказчика и формы изложения на протяжении одного литературного произведения, в «узаконивании» техники свободных ассоциаций, разнообразных форм временной инверсии, включении окололитературных форм (дневник, письма, репортаж и т.д.), «освоении» разного типа параболических конструкций... Литература убедительно доказывает, что в культуре происходит «смена караула», что мы являемся свидетелями происходящих в народе весьма знаменательных процессов переоценки системы культуры, в которой появляются новые очень важные элементы....*

      * Поиски и перспективы. Литературно-художественная критика в ПНР. - 1978. - С.155-159, 208-214.

      Надеюсь, читатель не устал от обилия длинных монологов? Вопрос важный, и для анализа культуры XX и других ближайших столетий нужны свидетельства очевидцев событий, «показания» прямых участников. Как в суде. Дабы истина, отраженная в заключении, была доказательной и обоснованной и — не подлежала обжалованию.
      Посмотрим, что происходит в других странах.
      Слово парагвайскому прозаику Аугусто Роа Бастосу:
      — Я буду говорить о литературе своего континента. Ценность и плодотворность испано-американского модернизма, я считаю, главным образом сказались в том, что он, осмысливая и отражая действительность в чисто эстетических категориях, как бы «заново открывал ее». Он подошел к реальности с новыми мерками, новыми идейными стилистическими средствами. Модернизм, таким образом, качественно изменил литературу. Прозаические произведения перестали быть просто «документами», чисто внешними свидетельствами о действительности, писатели обратились к объективному изучению своего внутреннего мира... Кажущаяся утрата внешней описательности компенсируется за счет отражения потаенного мира человека, чего до сих пор в наиболее глубоком — онтологическом и экзистенциальном — измерении не хватало американскому реализму. Это вовсе не повлекло за собой полного угасания предшествующих реалистических тенденций. Но они изменились, и теперь писатели стали отражать действительность не в виде простого социологического, этнографического или фольклористического документа, а представляя героев, обычаи, природу аллегорически, через восприятие человека. На широком историческом фоне наша проза представлена в разнообразнейшей гамме: от бытописательства до фантастики, от индеанистской прозы до городского романа, и в таком смешении направлений, тем, художественных приемов, содержательных конфликтов, идей, что пытаться классифицировать ее оказывается задачей невероятно трудной, почти непосильной; часто в одном и том же произведении сосуществуют различные идейные и формальные элементы, различные направления и ценностные критерии, которые в своем сочетании противоречат любому схематическому анализу и всякой каталогизации... Последние достижения прозаиков ясно говорят о невозможности втиснуть современный жизненный опыт в узкие рамки прежних реалистических форм. Несмотря на различие стилей, эстетических и даже идеологических концепций, писатели едины в своем стремлении обновить традиционные формы, каноны и системы образных средств прозы в контексте всей мировой литературы... Ясно, что старые каноны уже не подходят, хотя, отрекаясь от них, писатели рискуют впасть в другую крайность — в чистое экспериментаторство, ведущее к формализму, но в любом случае этот риск предпочтительнее, чем привязанность к отжившим средствам отражения действительности и творческого самовыражения...
      Марио Варгас Льоса (Перу):
      — Еще одна отличительная черта литературы XX века, на которую я бы хотел обратить внимание, то важное место, которое занимают в ней фантастические темы,—они даже преобладают над реалистическими. На первый взгляд как будто бы следует, что они не отражают реальности, принадлежат к области ирреального. Но разве мечта и фантазия менее реальны, менее присущи человеку? Можно сказать, что у нового романа концепция реальности более широкая, чем у предшествующего, ибо она охватывает не только то, что люди делают, но и то, о чем они помышляют...
      Ну, хорошо, не будем увлекаться большими монологами. Сведем позицию выступающих за «круглым столом» до коротких тезисов. Нам важно здесь даже не столько обоснование идей, сколько сами идеи.
      Фернандо Алегриа (Чили):
      — Романист ныне восстает против ограничений, которые были свойственны эпохе, когда писатель фотографировал общество, он отбрасывает как фальшивую и позицию «чистого объективизма».
      Карлос Фуэнтес (Мексика):
      — Мифологическое воображение возрождается на мексиканской почве и набирает высоту без волшебства.*

      * Писатели Латинской Америки о литературе. - М., 1982. - С.80-83, 100, 109, 115.

      Думитру Мику (Румыния):
      — XX век начался в литературе периодом распутья... Он отмечен большими идеологическими столкновениями и лихорадочным художественным экспериментированием. Типичны черты переходного, неоднородного, барочного периода всевозможных взаимопроникновений.*

      * Литература и жизнь народа. Литературно-художественная критика в СРР. - М., 1981. - С.150.

      Луи Арагон (Франция):
      — Человек не может создать ничего и никогда не создал ничего, что не родилось бы из реальности, и на каком-то творческом этапе в нем неизбежно возникает борьба между ангелом и демоном: он оказывается на перепутье между реализмом и его противоположностью, носящей множество наименований.
      Натали Саррот (Франция):
      — Ныне нас захлестывает все нарастающая волна литературных произведений, по-прежнему претендующих на звание романа, в которых, однако, заняло почетное место, узурпировав роль главного героя, некое расплывчатое, неопределимое, неуловимое и невидимое существо, некое анонимное «я», все и ничто, чаще всего лишь отражение самого автора... Жизнь,— а именно к ней в конечном счете сводится все в искусстве,— покинула формы, некогда столь многообещающие, переместилась.*

      * Писатели Франции о литературе. - М., 1978. - С.207, 313-315.

      Я бы мог привести еще десятки свидетельств примерно такого же характера, но думаю,— достаточно. Что-то происходит с культурой в конце II и начале III тысячелетий — это обстоятельство отмечают, пожалуй, все участники «круглого стола», представляющие литературы разных народов и разных континентов. Кому-то происходящие изменения нравятся, и он сам в своем творчестве является носителем новых на сегодняшний день тенденций; кто-то, напротив, от подобных новостей не в восторге и своим творчеством демонстрирует стойкость и жизненную прочность традиционных принципов, почитая все иное за проявление «демонического». Все это естественно, и с похожими чувствами растерянности, недоумения, с криками торжества, радости или с площадной бранью, адресованной по адресу друг друга, мы уже не раз встречались на разных этапах истории. Полагаю, «смены караула», ожидающие человечество и в будущем, психологически будут напоминать общую ситуацию, характеризующую дни нашей жизни.
      Не стану давать своих оценок выступлениям участников диалога. Общий ход авторских размышлений в этой книге, я думаю, уже стал в какой-то мере ясен читателю, и, наверное, понятно, что автор в равной мере симпатизирует и принципу преображения реальности, и принципу ее реалистического отражения, т.е. и символической составляющей человеческой культуры, и ее реалистическому «двойнику».
      Начинается очередная, новая по стилю жизни эпоха в жизни человечества; она, собственно, уже пришла в наш дом, и важно понять ее принципы, ее исторически неизбежный, но в то же время, как это было и в прошлом, и преходящий характер. Последнее обстоятельство важно подчеркнуть: постулаты четвертого великого символического стиля так же не абсолютны в большом смысле слова, как были не абсолютны постулаты предшествовавших великих стилей. Они абсолютны для своей эпохи, но их значение станет, конечно же, относительным для эпох, которые еще только назревают, которые еще где-то в тумане будущего, но которые можно в общем-то даже прогнозировать с большей или меньшей точностью.
      Мы познакомились со свидетельством, данным мировой литературой конца II — начала III тысячелетий, о происходящих изменениях в «стиле» мировой жизни. Что говорят об этих изменениях другие жанры искусства, скажем, театр?
      Интеллектуальная антифашистская драма немецкого драматурга-марксиста Брехта, французских драматургов-экзистенциалистов Сартра и Ануйля, как к ним ни относиться,— крупное явление искусства театра середины XX века Какое место это искусство занимает в общей «языковой» ситуации ХХ столетия, на какую стилистическую тенденцию — принцип прямого отражения окружающей реальности или принцип ее преображения — работает? Нас сейчас, собственно, могут интересовать именно эти вопросы.
      Слово театроведу Б.Зингерману (Россия):
      — В драме Брехта, Ануйля налицо стремление авторов запечатлеть коллизии нашего времени не прямо, не в непосредственно житейских формах, выработанных психологической драмой XIX и XX веков, но кружным, окольным путем... Это драма метафоры и притчи. Современность представлена в ней в форме мифа, исторического иносказания. Тяготение к иносказательному изображению современности, к мифу, характерное вообще для современного искусства, вызвано, наверное, несколькими причинами. У интеллектуалистов 30—50-х годов оно определялось прежде всего потребностью в устойчивых и монументальных художественных формах — независимых от повседневной действительности, безмерно опоганенной, униженной, к тому же вдоль и поперек изученной. Миф, понятый как метафора, как способ уподобить наше время другим временам, придает бесправной и жалкой судьбе современного человека — все чаще его называют «маленьким человеком» — широкое и важное значение. Индивидуальная человеческая судьба через миф распространяется во времени и пространстве, приравниваясь к судьбе многих — нынешних и живших когда-то. Миф возрождается у европейских авторов в связи с ситуацией тотального фашистского насилия, грозящего каждому человеку в отдельности и человечеству в целом.*

      * В кн. : Современное западное искусство. - М., 1971. - С.38-39.

      Итак, по мнению Б.Зингермана, театр XX века — в определенной степени театр мифа, недоверия к быту, обыденности, к устоявшимся формам жизни, к житейскому здравому смыслу. Разумеется, этими мотивами проникнуто не все театральное искусство конца II тысячелетия: в нем по-прежнему еще сильны и устойчивы и реалистические традиции, но отмеченная тенденция — к а-материальности, к а-фактурности, когда отдается предпочтение не бытовой ситуации, а обнаженной конструкции мифа, не психологической разработке характеров, а «конфликту прав», прямому столкновению мировоззренческих установок,— эта тенденция в театральном искусстве конца II тысячелетия не случайна и значительна. Она также вестник каких-то глобальных процессов, происходящих в эту эпоху в человеческом универсуме, меняющих внутренний строй духа мирового человека и строй его внешней деятельности.
      Посмотрим, как эти изменения зафиксировала музыка этого столетия.
      «Стилистический фонд» мировой музыки на рубеже II и III тысячелетий также во многом принципиально иной, чем в предшествующие века чистого господства ренессансной реалистической эстетики. В широком плане музыка XX века носит открыто концепционный характер, в ней заметна склонность к интеграции элементов, к рациональному синтезу.
      Свидетельство музыковеда Н.Шахназаровой (Россия):
      — Прежде всего новые тенденции сказываются в отношении к тональности — категории, в которую упирается вся проблематика музыки XX столетия. В свое время логика развития музыкального искусства, становления выразительного языка, оформления музыки в специфическую, отличную от других форму отражения действительности привела к возникновению тональности как цементирующего фактора, который помогает слуху постичь музыкальную структуру в ее временном развертывании. Тональность стала организующим началом музыкальной логики, на ее основе строились законы гармонического и модуляционного развития и связанные с ними законы классической драматургии и классических структур. В течение пятивекового развития музыки тональный принцип выступил как ее органическое, неотъемлемое качество. Но примерно со второй половины XIX — начала XX веков наметились тенденции, особенно обострившиеся в послевоенные годы. Строгая логика функциональной гармонии постепенно осознавалась композиторами как сила не только организующая, но и ограничительная. Уже от романтиков и дальше композиторы все смелее расширяют, а иногда и частично ломают тональные закономерности... Необходимость новых веяний ощущалась и в русской музыке начала века. Римский-Корсаков в своих последних операх говорит языком острохроматизированным и диссонантным, а в творчестве Скрябина окончательно расшатывается фундамент традиционных функциональных связей и устанавливаются новые их типы... Западная музыка «авангарда» пошла по пути крайнего и наиболее кардинального решения — выхода в пределы «иного звукового мира», создания вместо тональной новой системы закономерностей, основывающейся на иных, чем тональная музыка, принципах... Анализируя «Структуры» Булеза, Дьердь Лигети писал: «Красоту такого произведения надо искать где-то совсем не там, где мы ее ищем в обычной музыке. Красота в музыке уже давно не заключается лишь в обычной образной «выразительности». В «Структурах» Булеза красота заключается в раскрытии чистой структуры. Сочинять музыку ныне —это значит разведывать новые возможности соединения материи». По различным высказываниям композиторов и критиков можно более или менее отчетливо проследить причины возникновения и определенной направленности нового искусства, как они осознаются внутри самого «авангарда». Главный аргумент, «обосновывающий закономерность «новой музыки», как уже отмечалось,— исчерпанность к началу XX века выразительных возможностей тональной системы и всех обусловленных ею компонентов. И второй — необходимость создания искусства, которое «отразило бы достижения науки, колоссальные перспективы, открытые перед человеческим познанием, которое воплотило бы в ее подлинной грандиозности роль разума, интеллекта, спекулятивного мышления в современной духовной деятельности»*.

      * Там же. - С.286-287, 292, 304.

      Как видим, частных наблюдений, говорящих о едином глобальном процессе очередной коренной переориентации мышления и деятельности мирового человека, набирается довольно много. Никто только эти наблюдения до меня не суммировал.
      Остановлюсь для полноты общей картины еще на одном свидетельстве, на этот раз из области изобразительного искусства,— я имею в виду документ работы Пикассо, девять его литографий с изображениями быка.
      Литографии сделаны в течение декабря 1945 и января 1946 годов. Они изображают фигуру быка в одной и той же позе, в одном и том же повороте — и дают последовательную картину упрощения и схематизации фигуры.
      Пикассо начинает с эмпирической*, довольно безразличной, но точной натурной зарисовки (натурализм), затем перерабатывает ее, подчеркивая и утрируя некоторые формы, в великолепный, экспрессивный образ быка, полного мощи и тяжести (реализм). В последующих семи литографиях художник последовательно ищет структуру, а затем как бы формулу быка, очерчивая контурной линией основные объемы, намечая линии движения, и в последней финальной литографии приходит к чистой схеме, к идеограмме, сохранив лишь две-три тщательно найденные основные линии.

      * Там же. С.353.

      Это крайне интересный документ.
      Он наглядно моделирует отношение художника XX века к реальности, его работу над коренным ее преобразованием, путь его мышления — от образа к схеме, к знаку, к чистой отвлеченной структуре.
      Разумеется, это путь не только Пикассо. В широком смысле он символизирует вообще путь мирового человека, вступившего на рубеже конца XIX — начала XX столетий в эпоху четвертого великого символического стиля.
     
      Посмотрим теперь, как же коренная глобальная переориентация мышления мирового человека осуществлялась на рубеже веков, скажем, в области физических, а затем и общефилософских представлений.
      Первые ощутимые признаки определенного противоречия между содержанием физической науки и формой мышления физиков появились во второй половине XIX века в период торжества физики, основывающейся на опытных данных и исследованиях. Технический прогресс XIX столетия был во многом предопределен успехами классической физики, и у нее, казалось бы, были все основания для спокойной уверенности в будущем.
      Объективное содержание физической науки уже требовало ее перевода на круги диалектического обобщения, прежние механические представления о физических явлениях уже начинали давать «сбои», но в целом общее положение дел в физике в конце века было безмятежным и спокойным. Господствовали, как и в литературе, в живописи, в театре, чисто описательные, «натуралистические» теории. Все физические явления физики пытались объяснить только механическим движением весомых тел и невесомого «эфира». Установление закона сохранения и превращения энергии подводило к признанию всеобщей связи между явлениями в области физических процессов, к признанию существования качественно различных форм движения и превращения их друг в друга. Однако этот закон большинство физиков воспринимало как закон, указывающий на сводимость всех физических форм движения к механическому движению.
      Неизобразимый, апосредственный мир, каким «увидела» его физика XX века, еще не существовал. Мир можно было «пощупать», представить в виде вполне реалистических образов.
      На такой методологической основе развивалась в это время, в частности, и кинетическая теория газов и тепла, в связи с чем эта теория получила на первых порах и название «механической теории тепла». С таких же традиционно механических позиций расценивалась и возникшая в этот период теория электромагнитного поля. Электромагнитные явления, оптика рассматривались как результат механических движений, возникающих во всепроникающей среде — эфире. Правда, возник и рассматривался в качестве налично существующей физической реальности первый фантом научного воображения — этот самый «эфир».
      Сейчас, задним числом можно смело сказать, что несуществующий «эфир» явился вестником серьезных назревающих изменений. Обоснование его необходимости как физического понятия свидетельствовало о приближении кризиса традиционных форм мышления: чтобы существовать и как-то объяснить мир, это мышление прибегало к субъективному своеволию.
      И кризис грянул. Уже через какие-то десять-пятнадцать лет А.Пуанкаре писал, что наметились «признаки серьезного кризиса» физики. Перед нами «руины» старых принципов, всеобщий их «разгром».
      «Принцип Лавуазье» (закон сохранения массы), «принцип Ньютона» (принцип равенства действия и противодействия, или закон сохранения количества движения), «принцип Майера» (закон сохранения энергии) — все эти принципы, являвшиеся основными, теперь подвергаются сомнению.
      Пуанкаре считал, что необходимо переменить взгляд на истины, добываемые наукой. Если прежде они рассматривались как представляющие действительные свойства и закономерности объективного мира, то новейшее развитие физики, по мнению Пуанкаре, заставляет отказаться от такого взгляда. «Открывает ли нам Наука истинную природу вещей?» — спрашивал он.*

      * В кн.: Спасский Б. История физики. - Ч.П. - М., 1964. - С.140.

      Идеи «относительности», таким образом, носились уже в воздухе. Объективная реальность, окружающая человека, стала утрачивать вдруг, как и в произведениях «кубистов», символистов, свои четкие контуры и в мышлении физиков. Она начала «размываться».
      В воззрениях Маха, Оствальда материальность мира «размылась» настолько, что практически «исчезла», что, как известно, дало повод В.Ульянову-Ленину написать известную работу «Материализм и эмпириокритицизм».
      Как видим, нереалистический «эфир» не был случайным «вывихом» физического мышления — он указывал на тенденцию развития мысли. Со времен Ньютона существовало представление об абсолютном движении как движении относительно абсолютного пространства, то есть относительно некоей абсолютной системы отсчета. В XX веке дружно заговорили о движении как об относительном.
      С новой точки зрения все системы отсчета оказались равноправными, а мир, его пространственно-временные и энергетические характеристики оказались подвижными. До Эйнштейна считали, что время течет всегда и везде одинаково. Эйнштейн своей специальной теорией относительности заявил, что это не так. Значения промежутков времени между двумя, одними и теми же, событиями, по его теории, будут различны, если эти промежутки времени будут измеряться часами, движущимися с различными скоростями относительно той системы отсчета, к которой мы относим эти события.
      В его теории размеры, масса тел и время, протекшее между событиями, теряют тот абсолютный характер, какой им приписывало мышление предыдущего исторического этапа, и приобретают смысл целиком относительных величин, зависящих от относительного движения этих тел, их скорости и инструментов, с помощью которых производятся измерения. В последнем случае в получающийся результат откровенно привносится уже и субъективный элемент.
      Для нас интересны вообще взгляды Эйнштейна на реальность. Это взгляды свидетеля, участника процесса. Что питало этого «художника» от науки? Какими воззрениями на мир он руководствовался?
      В 1936 году он писал: «На сцене наших душевных переживаний проходят пестрой чередой чувственные восприятия, воспоминания о них, представления и ощущения. В отличие от психологии физика занимается непосредственно только чувственными восприятиями и «познанием» связей между ними... Из всего многообразия чувственных ощущений мысленно и произвольным образом выбираются постоянно повторяющиеся комплексы ощущений (частично вместе с ощущениями, которые могут быть истолкованы как знаки переживаний других людей), и им приписывается понятие телесного объекта. Логически это понятие неидентично с указанной совокупностью ощущений — оно является произвольным созданием человеческого (или животного) ума. Но, с другой стороны, это понятие обязано своим значением и своей правомочностью исключительно совокупности тех ощущений, которые мы с ним ассоциируем»*.

      * Цит. по ст.: Карпов М. Критика философских взглядов А.Эйнштейна / Философские вопросы современной физики. - М., 1952. - С.216-217.

      Как видим, понятие реальности здесь, с одной стороны, действительно размыто, а с другой, пропитано субъективистским началом. Поэтому-то, например, у современника Эйнштейна, знаменитого Лоренца, были, я думаю, какие-то основания полагать, что признание теории относительности является делом вкуса и зависит от общефилософских взглядов ученого.
      «Оценка (основных понятий Эйнштейновой теории относительности) входит по преимуществу в область гносеологии, каковой и можно предоставить право оценки... Но можно с уверенностью «сказать, что склонность к тому или иному пониманию в значительной мере будет зависеть от привычного образа мышления. Что касается меня, то я нахожу некоторое удовлетворение в старом понимании, согласно которому эфир по крайней мере имеет некоторую субстанциональность, пространство и время могут быть резко разграничены и об одновременности можно говорить, не специализируя это понятие»*.

      * Цит по кн.: Кассирер Э. Теория относительности Эйнштейна. - 1922. - С.37.

      Лоренц был «реалистом» и отстаивал мир, в субстанциональность, в объективность которого верил. Эйнштейн же был «модернистом», навязывавшим миру новые «привычки» мышления.
      Не будем сейчас вдаваться в старый спор: научна или мифологична концепция мироздания, предложенная последним; нам важно уловить тенденцию.
      Маятник деятельности мирового человека снова качнулся на рубеже веков — XIX и XX, и образ мышления Эйнштейна, я думаю, победил потому, что прежде всего больше отвечал потребностям своего исторического времени.
      Начинающаяся эпоха четвертого великого символического стиля выдвигала на авансцену истории своих первых глашатаев повсеместно — в сфере экономической и политической деятельности, сферах литературы и искусства, и в том числе в сфере научного мышления. Но нам, повторяю, важно сейчас уловить тенденцию.
      Тенденция, замеченная в искусстве,— к мифу, к надреальному, к единой всеобнимающей формуле, к идеограмме, к знаку, символу — обнимает ли эта тенденция в XX веке и науку?
      Посмотрим с этой точки зрения на теорию относительности. Два обстоятельства усложняют интерпретацию релятивистской относительности как объективного явления. Во-первых, теория относительности утверждает, что длина твердых стержней в движущихся системах сокращается относительно их длины в покоящихся системах, а ход времени замедляется. Возникает вопрос: какие физические причины вызывают сокращение длины и замедление времени? Теория относительности отвечает, что никаких причин, если под ними понимать какие-либо физические процессы, воздействующие на пространство и время, не существует. Во-вторых, согласно теории относительности все инерциальные системы равноправны, то есть каждую систему можно считать и покоящейся, и движущейся (относительно друг друга). Спрашивается, где же происходит «истинное» реальное, объективное изменение пространственных и временных характеристик тел? В системе «А» или в системе «Б»? С точки зрения теории относительности этот вопрос не имеет смысла. А что же он все-таки означает?
      По всей видимости, лишь то, что релятивистские кинематические эффекты в принципе не реальны.
      Вспомним философию Эйнштейна: «Из всего многообразия чувственных ощущений мысленно и произвольным образом выбираются постоянно повторяющиеся комплексы ощущений, которым и приписывается понятие телесного объекта».
      Таким образом, все эти оригинальные кинематические эффекты, которыми богата теория относительности и которыми она в общем-то поразила воображение масс, это всего лишь «комплексы ощущений» ученого. Но поразительно другое: само объективное развитие науки, те ощутимые кризисные тупики и «сбои», в которые она впала в конце XIX века, развиваясь на основе традиционных методов, закономерно привели ее к этим «комплексам ощущений», то есть к необходимости «подпитки» какой-то субъективистской пищей.
      В самый начальный период эпохи четвертого великого символического стиля такая «подпитка», видимо, была насущно нужна, стимулировала развитие науки, являлась быстродействующим катализатором, способствовавшим возникновению новых идей.
      Хронологически четко фиксируется весь период научной революции, связанный с переводом научного мышления на рельсы четвертого великого символического стиля — в нем выделяется «диффузная полоса» (вторая половина XIX века), когда шло накопление необходимых предпосылок, полоса становления новых принципов (конец XIX — начало XX веков), наконец, время, когда происходила широкая экспансия новых принципов в различные области науки (30—90-е годы XX столетия).
      Впереди, я думаю, закономерно возникнет и полоса, когда эти принципы станут угасать, когда то, что представляется новым на сегодняшний день, превратится в старое (в конце эпохи четвертого великого символического стиля мы увидим, я думаю,— не мы, конечно, а наши потомки,— явления отказа от различных форм субъективизма, применительно к кинематическим эффектам теории относительности начнется поиск их физической объективной причины вместо довольствования остроумными объяснениями). Но все это впереди, пока же новое мышление признало все точные предсказания старого, увидело новые факты, в том числе те, которые старая теория не в состоянии была увидеть.
      Не отрицая ни одного из своих предыдущих успехов, новое мышление охватывало изменяющимся и расширяющимся синтезом все возрастающее число экспериментальных фактов. Смена форм и принципов мышления формировала новое «в видении» мира, устанавливала принципиально отличные от предыдущих представления о структуре мира, утверждала новый логический строй науки.
      Наука приобретала все более концепционный характер, причем в связи с развитием научного знания в качестве базовых понятий стали употребляться все более отвлеченные вещи. Скажем, в середине XX века выдвинулась задача построения двух главнейших естественнонаучных теорий — теории элементарных частиц и теоретической биологии. Встал вопрос, достаточно ли для их создания гильбертова пространства квантовой механики и общих римановых многообразий теории относительности или же для этой цели надобны некоторые новые, гораздо более общие математические пространства?
      Что касается теории элементарных частиц, то ко второй половине XX века были уже доказаны строгие математические теоремы, которые требовали при создании, например, теории взаимодействующих элементарных частиц выхода даже за рамки бесконечномерных гильбертовых пространств. Речь шла об использовании в теоретическом естествознании в качестве базового понятия математического пространства, описывающего самые различные способы организации движущейся материи, совершенно нового класса абстрактных математических пространств, введенного в науку французским математиком Александром Гротендиком.
      Даже самые что ни на есть искривленные, надреальные и экзотические пространства Лобачевского и Римана и используемые в XX веке, в бесконечно малой окрестности каждой точки устроены все-таки классически. Гротендик решился взять в качестве таких локальных «кусочков» пространства существенно и принципиально отличные от эвклидовых «протяженностей» так называемые спектры общих коммутативных колец, отличающихся тем, что в определенных случаях все точки их некоторых подмножеств могут, грубо говоря, «слипаться», «склеиваться» вместе. В живых системах, как известно, последние как бы «слипаются» в единый, не допускающий разложения на элементарные составляющие «клубок» событий. Определенная целостность и гармония их как раз и составляют «сущность» органической формы бытия материи, и без них, например, живое сразу же перестает быть живым.
      А мега- и микрокосмос — что там? Может быть, там вступают в игру на грани живого существенно новые, «гротендиковы» структуры — в виде гигантских, недоступных восприятию человека биологических объектов или «спектроскопического» многообразия элементарных частиц? В этих склеенных гротендиковых «точках» мега- или микромира обычные понятия метрики, расстояния, времени уже не применимы...
      Для чего я все это пишу? Для того, чтобы сказать, что мифологизм, тяга не к отражению реальности, а к ее концепционному преображению, к замене реальности структурным знаком, символом, теорией — во имя поиска ее сути — присущи всем формам символического мышления: и художественным, и религиозным, и научным.
      Фантастический отлет от реальности происходит на путях естественной эволюции, диктуется дальнейшим развитием теории. Например, идея четырехмерного мира, которая была утверждена теорией относительности, родилась как отражение связи между пространством и временем. Она позволила применить в исследовании этой связи известные геометрические аналогии, использовать для своего обоснования мощный аппарат современной математики.
      Четырехмерное пространство-время, на осях которого откладываются три пространственные координаты и время, явилось той адекватной математической формой, в которой предстала в теоретической физике связь пространства и времени. И это в немалой степени способствовало успехам теории относительности. Однако вместе с триумфальными успехами ее содержание невольно все более и более начинало отождествляться с ее математической формой, исследование связи пространства и времени — с исследованием четырехмерного пространства-времени, то есть реальным исследованием некоей фикции, вряд ли существующей реально.
      Так рождалась иллюзия реальности, объективности пространства-времени, ставшая методологическим принципом, провозгласившим в конце концов четырехмерное пространство-время формой существования материи. Опомнившись, некоторые наиболее умные головы стали пытаться как-то спасти теорию относительности, спасти ее четырехмерность. Но как? Физиками стали производиться попытки ставить заплаты там, где проступали дыры. Физики стали говорить: да, в действительности четырехмерное пространство-время не существует. Часто из соображений наглядности полезно пользоваться фиктивным четырехмерным пространством, на осях которого три пространственные координаты и одна временная. Физик пользуется этой четырехмерностью только в теории, он, мол, прекрасно понимает, что речь идет об аналогии, а не о тождестве, о математической форме, а не об объективной реальности. Четырехмерное пространство-время, как и любое многомерное пространство, физики уже называли не пространством, а многообразием, или абстрактным пространством, или фиктивным пространством, стараясь в самом термине отразить тот факт, что оно вне и независимо от теории не существует.
      Позднее, как мы видели, с дальнейшим развитием теории становилось мало и четырехмерного пространства, в ход шли бесконечномерные гильбертовы, римановы и гротендиковы пространства. И возникла крайне любопытная, парадоксальная ситуация. Перед нами теории, претендующие на абсолютность в описании реального мира, опирающиеся при этом на какие-то фундаментальные понятия, но — о чудо! — часто эти понятия не имели никаких отношений с реальностью или, во всяком случае, связь их с нею надо было еще доказать.
      Какое-то время назад я несколько лет посвятил самостоятельному изучению всех этих вопросов. Но сейчас меня интересуют, собственно, не вопросы физики, как таковые, а стиль мышления мирового человека на очередном историческом этапе его существования.
      Пикассо, оставляя на листе всего лишь два-три штриха, выводит идеограмму быка. Эйнштейн, опираясь на принцип единства физики, тратит годы работы на то, чтобы завершить свою релятивистскую физику созданием «единой теории поля», то есть тоже ищет как бы одну всеобнимающую в мире формулу. Случайно ли это?
      Вот я читаю о греческом композиторе Янисе Ксенакисе. По его мнению, музыка — это та же наука, наука логики, точных математических расчетов, наука, способная выразить собственными средствами законы сжимания газов, химические формулы. Своим произведениям Ксенакис предпосылает рассуждения с приложением формул и расчетов, одно из произведений пишет, сверяясь с результатами вычислений по теории вероятности.
      Читаю отзыв на работу: «Роль Ксенакиса в современной музыке особенна — это композитор, наделенный огромным... воображением и необыкновенной изобразительностью. Смелость концепции у него, как правило, перерастает музыкальную ценность ее реализации»*.

      * Цит. по кн.: Современное западное искусство. - М., 1971. - С.307.

      Случайна ли эта смелость? Можно по-разному оценивать и по-разному относиться ко всем этим таким вроде бы разнородным и вместе с тем столь однородным явлениям — графике Пикассо, формулам Эйнштейна, музыкальной практике Ксенакиса, но перед нами налицо объективное, наличное существование такой формы.
      Само развитие мировой жизни на определенном историческом этапе привело нас именно к этим формам. И приходится констатировать: бурное развитие искусства и науки, взрывной характер промышленно-технической и политической деятельности человека к концу II — началу III тысячелетия во многом обязаны своими успехами перспективам, которые открылись перед человечеством с «включением в работу» нового по отношению к предыдущему времени способа мышления.
      Вспомним эпохи господства первого, второго, третьего великих символических стилей. Это были эпохи синтеза, собирания, единения, коллекционирования концепций — на экономических, политических, религиозных, научно-эстетических уровнях своего времени.
      И вот та же знакомая нам глобальная тенденция —поиск единого, поиск структурного всеобъединяющего знака на новом историческом уровне развития человечества, когда мировой маятник сделал очередное колебательное движение.
      XX век знает немало философских школ и систем разной степени силы и влиятельности — ряд иррационалистических направлений, философию прагматизма, феноменологию, экзистенциализм, неопозитивизм, неотомизм. Опять же не будем давать оценок, лучше зададимся вопросом: не проглядывает ли во всех этих школах и школках какая-то общая объединяющая все и вся тенденция? И если проглядывает, то на что указывает она?
      Не вдаваясь в подробности, отмечу то или иное направление короткими, беглыми штрихами.
      Скажем, феноменология Э.Гуссерля. Главные идеи: философия, согласно Гуссерлю, не имеет никакого отношения ни к окружающему нас миру, ни к изучающим его наукам, ее предмет — исключительно лишь феномены сознания, рассматриваемые как единственно и непосредственно данное. Эти феномены понимаются не как психологические явления, но как некие абсолютные сущности, имеющие всеобщее значение, независимые от индивидуального сознания, но в то же время находящиеся только в нем и не обладающие существованием вне его; средством их обнаружения служит «феноменологическая редукция» — метод, посредством которого можно очистить «данное» от наслоений, привносимых культурой, историей, личными факторами. Указанные «феномены» познаются не путем абстрагирующей деятельности рассудка, но непосредственно переживаются, а затем описываются так, как они созерцаются в акте интуиции. По Гуссерлю, «желание обосновать или отвергнуть идеи на основании фактов — бессмыслица»*.

      * Цит. по кн.: Краткий очерк истории философии. - М., 1960. - С.752.

      Не будем спорить, браниться или восторгаться. Отметим лишь тенденцию: отказ мыслителя от принципа отражения реальности, переключение работы сознания на внутренний мир, на самое сознание.
      Другое направление — прагматизм, определяющий знания практическими последствиями его для субъекта.
      Первые принципы были сформулированы в работах Ч.Пирса в конце XIX — начале XX веков: понимание мышления как достижение субъективного психологического удовлетворения, определение истины как того, что ведет к цели и, наконец, отождествление вещей с совокупностью их чувственных или «практических» последствий. «Мы имеем право верить на свой собственный риск в любую гипотезу»,— утверждал другой «разработчик» этого направления У.Джемс.
      Как видим, концепция чрезвычайно смелая. Соответственно, и воображение, и изобретательность. Так что Янис Ксенакис со своими музыкальными манифестами не одинок, у его творчества есть аналоги в других сферах человеческой деятельности.
      Но пойдем дальше. Все реальности, с которыми человек имеет дело в опыте, по Джемсу, продукт его произвольного постулирования. Усилием внимания и воли мы выделяем из непосредственного потока сознания или «чистого опыта» отдельные сгустки, которые таким образом становятся вещами окружающего мира. Они существуют лишь постольку, поскольку они — объект взаимного соглашения; в свою очередь «объекты верования... суть единственные реальности, о которых можно говорить»*. Таким образом, материя жизни, окружающая человека, абсолютно пластична, она целиком подвластна его воле, она, строго говоря, продукт его творчества. Вещи возникают в результате веры человека в их реальность и представляют собой «объекты верования». Согласно Дьюи —третьему видному мыслителю этого направления, реальность возникает в процессе познания и представляет собой объекты научного исследования, создаваемые этим процессом.

      * Краткий очерк философии. - М., 1960. - С.744.

      В сущности, феноменология Гуссерля и прагматизм Пирса — Джемса — Дьюи отражают собой поиски человеком в рамках четвертого великого символического стиля опять все той же единственной всеобнимающей формулы, объединительного базового знака-символа. У Эйнштейна это была мечта о «единой теории поля», здесь в одном случае перед нами «феномены» сознания человека, в другом — интересы и выгода человеческого «я», возведенного в абсолют.
      Такова моя точка зрения. Все эти любопытные, подчас даже несколько экзотические философские «феномены», говорящие о богатом воображении и необыкновенной изобретательности их создателей, действительно поражающие порой самой неожиданной концепционной смелостью, для меня крайне интересны прежде всего как «знаки», указывающие на определенную тенденцию человеческого мышления новой эпохи, начавшейся на рубеже XIX—XX столетий.
      Эти «феномены» могут быть разной силы, значительности, в них содержатся различные пропорции субъективного вымысла и объективной истины, неодинаковая степень художественности, красоты, но все они — свидетельство определенной переориентации человеческого мышления по сравнению с предыдущим историческим этапом.
      Вот еще один крупный «феномен» философии XX столетия — официальная доктрина католической церкви, философия неотомизма, основывающаяся на учении Фомы Аквинского и энциклике папы Льва XIII (1879), признанная единственно истинной философией, соответствующей христианским догмам.
      Рассмотрим главные идеи этого направления. Согласно общему определению неотомизма, философия предстает в двух ипостасях — как метафизика и как философия природы. Метафизика представляется как подлинная (главная и общая) философия, то есть как учение о бытии. Она выявляет принципы бытия, начала существующего (существование, реальное бытие, сущность, возможное бытие), исследует трансцендентальные свойства бытия, главные «подразделения» бытия и причины бытия, то есть нечто безусловное и абсолютное или, по выражению одного из пионеров этого направления Марешаля, «метаэмпиричные объекты».
      С одной стороны, томистская метафизика рассматривает бытие в его наиболее общих определениях, общих как для материального, так и для нематериального бытия. С другой, имеет специальным объектом имматериальное — дух вообще, абсолютное и божественное бытие вообще. Бог при этом постулируется как извечно данный, а мир — как его результат. Философия природы —другая, подчиненная часть томистской философии, охватывает общие вопросы естествознания (разделы физики, математики). Она призвана подкрепить метафизику логическими и научными аргументами. Конечная цель науки, как я понимаю неотомизм,— открытие Бога посредством научных исследований.
      Вера и знание не исключают, а дополняют друг друга, как два данных нам Богом источника истины. Человек должен припасть к Богу через оба источника, прийти к нему через интуитивную веру и одновременно через посредство логики и научных фактов. Никакая менее совершенная сущность, согласно томизму, не может породить другую, более совершенную. Мы же видим, что мир объективно эволюционирует в сторону все большего совершенствования. В процессе развития непрерывно возникают все более сложные, содержательно насыщенные и совершенные формы — источником и причиной их развития, согласно постулатам неотомизма, может быть только существо, обладающее высшим совершенством, т.е. Бог. Мир — это движение, говорят томисты. Но объяснить движение исходя из него самого нельзя; понять движение можно, лишь вводя понятие неподвижного двигателя —Бога. Таким образом, согласно томистской философии, существует абсолютное духовное начало, первопричина бытия — Бог и созданный им материальный мир. В последнем неотомизм видит пассивную материю и активное нематериальное начало — форму. Предметные формы, на которые распадается и в которых кристаллизуется материя мира, это идеи Бога. Материальный мир принимает какие-то вещные, предметные формы согласно его идеям.
      Но — остановимся, не пойдем дальше. Нам снова важна не сама философия неотомизма в ее существе, а общая тенденция, которая проявляется здесь. Перед нами опять-таки поиски какого-то единого начала, некоего всеобъясняющего «первоэлемента», всеобъединяющей формулы, и в качестве таковой неотомизм демонстрирует нам Бога.
      Казалось бы, что общего в неотомизме, скажем, с феноменологией. Результат поисков разный: в одном случае абсолютный «феномен» сознания человека, очищенный от всяких соприкосновений с реалиями жизни, в другом — новое искание Бога, еще более абсолютно возвышающегося над материей мира. Результат мышления разный, направления же мышления сближенные — к мифу, к структурному знаку, к символу, к последнему знаку.
      Таковы, видимо, общие стилистические параметры новой эпохи в жизни человечества, и в пределах этих параметров и совершается работа философского и религиозного мышления — и на уровнях каких-то «экзотических» вариантов, вроде направлений неопозитивизма, феноменологии или прагматизма, и на уровнях более крупных школ, за которыми стоят мировые религии, как, например, школа неотомизма.
      В последнем случае очень интересна еще и прямая, откровенная перекличка постулатов этой школы с постулатами «ангельского доктора» Фомы Аквинского (1225—1274). Здесь я вижу и перекличку эпох — эпохи III великого символического стиля и эпохи IV великого символического стиля. Эта резонансная перекличка также, конечно, не случайное явление в истории.
      Идея мировых ритмов в жизни человеческой цивилизации в общем-то крупная идея, и многое в разных сферах человеческой деятельности она объясняет. Благодаря этой идее многое становится ясно в прошлом и многое можно заранее предсказать, предвидеть в будущем. Надо ли говорить, что эта идея проясняет и текущее состояние, которое мы называем настоящим.
      Может быть, потому, что эта идея чрезвычайно проста и буквально лежит на поверхности мировой истории, на нее никто толком, серьезно не обращал внимания. Человека всегда трудно заставить поверить в очевидное. Поэтому, выдвигая идею маятниковых движений или, иначе говоря, ритмических пульсаций в истории человечества, надо быть убедительным в аргументах, уметь объяснить по возможности все. Проверка идеи в сопоставлении ее с реальными, объективными фактами истории на очевидность в общем-то ей на пользу, но во второй половине XIX века и в XX столетии произошло столько крупных событий, «вписывающихся» в стилистически новые параметры, что недостатка в аргументации нет.
      Отдельным пунктом можно рассмотреть место в новой эпохе исторического и диалектического материализма, влиятельной философской и политической доктрины XIX—XX столетий.
      Неотомизм, экзистенциализм, феноменология, интуитивизм — все это в общем-то различные ветви иррационального, идеалистического течения. Но что происходит в рамках рассматриваемого периода с реалистическими, материалистическими учениями? Как отражаются новые стилистические параметры, под знамя которых встала человеческая цивилизация на стыке XIX и XX столетий, в этих направлениях человеческой мысли?
      Марксизм возник на центральных путях развития или, иначе говоря, в главном русле течения мировой культуры и истории. Вспомним, немецкую классическую философию, английскую политическую экономию и французский социализм Ленин называет в качестве прямо и непосредственно предшествующих марксизму реальностей. Конечно, каждый крупный философ отталкивается от всего, что было создано человеческим обществом, но особенно собирательство в чести в синкретичные, синтетические эпохи или в «диффузную полосу», предшествующие им. Тогда идея синкретизма буквально носится в воздухе. Поэтому-то и Маркс строит свое учение в середине XIX века, а потом достраивает его во второй половине столетия, непосредственно отталкиваясь от философии Гегеля и Фейербаха, от трудовой теории стоимости Смита и Рикардо, от пионеров утопического социализма — Сен-Симона, Фурье и Оуэна. Крупные идеи, существовавшие разрозненно, ему захотелось собрать вместе, поднять их на уровень органического единения, придать им движение, жизнь, новый импульс развития. И я думаю, эта объединительная работа не была только личным, чисто субъективным желанием, реализацией мысли, внезапно пришедшей в голову, каким-то случайным озарением: Маркс откликнулся на стратегический зов времени. Он одним из первых зарегистрировал медленно назревающие толчки, которые в начале XX века должны будут потрясти всю социально-экономическую материю мировой жизни, и явился передатчиком этих сигналов вовне и их интерпретатором.
      Посмотрим, что произошло с учением материализма во второй половине XIX века с точки зрения Маркса —непосредственного участника процесса его изменения.
      «Главный недостаток всего предшествующего материализма... заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно. Отсюда и произошло, что деятельная сторона, в противоположность материализму, развивалась идеализмом, но только абстрактно...».
      Как видим, описательная, созерцательная объективность не удовлетворяет уже философа. Реалистический натурализм, эмпирические описания не несут в себе перспективы.
      Но пойдем дальше: «Материалистическое учение о том, что люди суть продукт обстоятельств и воспитания, что следовательно изменившиеся люди суть продукты иных обстоятельств и измененного воспитания,— это учение забывает, что обстоятельства изменяются именно людьми...».
      Субъективизация в рамках новейшей эпохи коснулась, как мы видели, всех сфер человеческой деятельности —литературы, искусства, театра и живописи, науки. Требование субъективизации, признания роли человеческого, субъективного фактора закладывается, как теперь видим, и материалистической философией. «Совпадение изменения обстоятельств и человеческой деятельности может рассматриваться и быть рационально понято только как революционная практика... Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».
      Таким образом, понятие истины, пребывающей в качестве какой-то абсолютной, неподвижной, объективно существующей догмы, неприемлемо в новейшем материализме: он рассматривает объективную истину во взаимодействии ее с субъектом как предмет для непрерывного ее изменения, переделки.
      Какова ближайшая цель движения? «Самое большее, чего достигает созерцательный материализм... это — созерцание им отдельных индивидов в «гражданском обществе»... Точка зрения нового материализма есть человеческое общество, или обобществившееся человечество»*.

      * Здесь и ранее: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. - Т.3. - С.1-4.

      Интересна и чрезвычайно любопытна последняя мысль: истинно человеческим общество людей может стать только в качестве обобществившегося человечества.
      Это уже социальная программа развития человеческой цивилизации в рамках новейшей эпохи.
      Опять же, заметим, перед нами тезис собирания человечества вместе, воедино; тезис преодоления классовых, религиозных, национальных, государственных перегородок и барьеров. Собирательство — общий мотив синкретичной эпохи.
      Применение новых принципов мышления к анализу общества привело к прояснению законов его функционирования и развития. Человеческое общество понимается историческим и диалектическим материализмом как целостный, исторически развивающийся организм, в структуре которого можно выделить производительные силы, производственные отношения и определяемые ими сферы общественной жизни: государство, политика, право, мораль, философия, наука, искусство, религия.
      Для нас здесь интересен путь, проделанный мышлением,— от «натуралистической» описательности тех или иных институтов общества, что было характерно для мышления в эпоху господства предыдущего III великого реалистического стиля, к поиску основной причинной структуры общества. И это уже дань требованиям эпохи IV великого символического стиля. Перед нами, собственно говоря, поиск все той же всеобъединяющей и всеобъясняющей формулы.
      «Хаос и произвол, царившие до сих пор во взглядах на историю и на политику, сменились поразительно цельной и стройной научной теорией, показывающей, как из одного уклада общественной жизни развивается, вследствие роста производительных сил, другой, более высокий,— из крепостничества, например, вырастает капитализм»* и т.д.

      * Ленин В. Полн. собр. соч. - Т.19. - С.5.

      Новая диалектика принесла с собой и новое понимание материальной действительности как обладающей внутренне присущими ей материальными силами развития. Маркс согласился с мнением российского экономиста Кауфмана, который отмечал, что для Маркса «важно только одно: найти закон тех явлений, исследованием которых он занимается»*. Новая диалектика рассматривает каждую форму действительности в ее движении, следовательно, также и с ее преходящей стороны. Она, как говорит Маркс, «ни перед чем не преклоняется»*. Иными словами, принцип относительности, как мы это видим, закладывается мышлением в рассматриваемую эпоху не только в сферу чисто физических представлений, но и в сферу общемировоззренческих философских концепций.

      * Цит. по кн.: Краткий очерк истории философии. - М., 1960. - С.455.
      * Маркс К. Капитал. - Т.1. - С.20.

      И там, и здесь, и всюду в эту эпоху важно найти «закон». А что значит открыть закон? Не оставаться на исходных чувственных данных, не попадать в плен явлений, а пытаться найти их, возможно, невидимую генеральную причину, постараться проникнуть в их сущностно-символический нерв.
      Задача исторического исследования «заключается в том, чтобы видимое, выступающее на поверхности явлений движение свести к действительному внутреннему движению»*.

      * Маркс К. Капитал. - Т.3. - С.324.

      В предисловии к первому тому «Капитала» Маркс отмечает, что «при анализе экономических форм нельзя пользоваться ни микроскопом, ни химическими реактивами. То и другое должна заменить сила абстракции»*. Это замечание можно принять как общее.

      * Маркс К. Капитал. - Т.1. - С.4.

      Я вспоминаю, как еще лет тридцать-сорок назад мы боролись против абстрактного искусства. Сколько появлялось статей! «Почему я не модернист?» — восклицали иные ревнители старых форм мышления. Я был в Париже в музее Бобур и, надо сказать, залы модернистского искусства, в том числе абстрактного, где собрана классика XX века, произвели на меня впечатление. Не меньшее, чем залы Лувра, который я тоже посетил.
      Надо, наверное, бороться с халтурой от искусства —реалистической или ирреалистической, бороться с дегуманистическими тенденциями, которыми те же бездарные псевдотворцы пытаются заразить искусство, но —смешно бороться с самим искусством. И с принципами мышления, которые абсолютно объективно возникают в истории человеческой цивилизации как определенная ступень роста.
      Абстрактное, символическое и образно-конкретное в мышлении человека являют собой определенные формы познания объектно-субъектной действительности (в их отражательных, реалистических и преобразовательных, символических формах). Действительности, существующей вне и внутри нас. Независимо от сознания и зависимо от него.
      Процесс познания и развития требует опоры и на анализ, и на синтез. И на конкретику частных фактов, и на силу отвлеченной абстракции. В одну историческую эпоху доминантой движения служит первое, в другую — второе.
      Что такое с этой точки зрения «Капитал» Маркса? Логическое концептуальное исследование товара, форм стоимости, являющееся теоретическим воспроизведением действительного исторического пути развития товарного обмена, товарно-капиталистического производства, в широком плане — теоретическое (в рамках требований новейшей эпохи) воспроизведение исторического процесса развития человечества.
      «То, что я сделал нового, состояло в доказательстве следующего: 1) что существование классов связано лишь с определенными историческими фазами развития производства, 2) что классовая борьба необходимо ведет к диктатуре пролетариата, 3) что эта диктатура сама составляет лишь переход к уничтожению всяких классов и к обществу без классов»*.

      * Маркс К., Энгельс Ф. Избранные письма. - 1953. - С.63.

      Собственно, что такое эта выдержка из письма Маркса к Вейдемейеру? Некий руководящий «закон», символическая «формула», к которой сводится всемирная история со времени возникновения наций и классов и вплоть до их исчезновения?

      Заканчивая очерк о четвертом великом символическом стиле, надо, наверное, бросить взгляд и на область государственно-политического строительства, где новый стиль мышления и человеческой практики также должен был проявиться.
      Что мы видим на политической карте мира в XX и, вероятно, увидим, в XXI столетиях? Государственность в старом ее понимании, заквашенная и на национальных приоритетах, в основном сохраняется, но уже в каком-то ином облике. Мир поделен на крупные блоки — в экономическом, военном, идеологическом отношениях, но даже эти блоки уже не автономны, а все более и более взаимозависимы. Несмотря на конфронтацию, ожесточенную борьбу за место под солнцем будущего, объединительные тенденции становятся постепенно сильнее разъединительных. Инстинкт взаимного выживания толкает все более к миру, а не к войне. И, таким образом, к какой-то одной форме общежития на земле. И здесь, в сфере политики, таким образом, идет интенсивный поиск какой-то единой универсальной формулы человеческого бытия.
      Государственность в этот период чаще всего предстает в форме диктатур, в западном мире — нередко в форме диктатуры крайне правых сил буржуазии (ее наиболее одиозными и вместе с тем показательными, типичными формами являлись фашистские диктатуры Германии, Италии, Испании, Чили, масонские диктатуры Америки, объединенной Европы). В восточном мире, в начальных, несовершенных еще стадиях, в этот период неизбежно возникают диктатуры крайне левых сил, являющиеся по сути дела «лишь обобщением и завершением отношения частной собственности», когда «грубый коммунизм» есть пока что «лишь общность труда и равенство заработной платы, выплачиваемой общинным капиталом, общиной как всеобщим капиталистом...»*. В лагере развивающихся стран мы также видим в этот исторический период чаще всего диктатуру либо правых, промасонских прокапиталистических сил, либо диктатуру «левацкого» толка, просоциалистическую по своему направлению, но возможно, тоже масонскую в своей зашифрованной основе.

      * Марск К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. - М., 1956. - С.586.

      Мировая пресса XX столетия и первых десятилетий XXI века полна сообщениями о всякого рода политических переворотах, удачных и безуспешных. Каждую неделю в какой-нибудь стране в этот исторический период совершается переворот. Но при этом чаще всего диктатор сменяется диктатором. Это поиск методом проб и ошибок все той же политической формулы единения. Диктатор здесь как воплощение знака-символа.
      На рубеже II и III тысячелетий, как известно, в большом ходу у человечества именно всякого рода символика. Как на символические обряды, естественные для эпохи четвертого великого символического стиля, надо смотреть на увлечения людей этого времени церемониальными маршами, гимнами, парадами, возведением мавзолеев, проведением торжественных, но лишенных реального смысла собраний, демонстраций. Изображения очередного «калифа на час», дорвавшегося до «пульта управления» — и правого, и левого толка,— мгновенно тиражируются в миллионах и миллиардах экземпляров и нередко обязательны к «лицезрению» не только в официальных, присутственных местах, но подчас и в частных жилищах. Личность человека, в силу его заменяемости, не столь ценима и уважаема, гораздо больший трепет в душах сограждан вселяет пост, который занимает человек, т.е. знак его положения. Как и в предыдущие символические эпохи, должностная иерархия уровней власти пронизывает государственность снизу доверху. Бюрократия царит и развивается.
      Не будем судить и вносить оценки: методами правых и левых диктатур человек интегрируется, объединяется во все более крупные общности.
      Основное содержание эпохи в социальном плане —именно интеграция, собирание человечества воедино, переход от капиталистических, частнособственнических форм жизни к универсально-коллективистским, глобально-интегральным.
      Марксова характеристика второй фазы коммунизма (когда коммунизм, «еще незавершенный и все еще находящийся под влиянием частной собственности... уже мыслит себя как возвращение человека к самому себе, как уничтожение человеческого самоотчуждения»*) с отступлениями находит свои подтверждения в действительных реалиях развития многих народов в XX столетии, новый же исторический цикл в жизни человеческого общества (когда мировой человек, опять же по Марксу, согласно его характеристике третьей фазы коммунизма, приблизится к «подлинному разрешению противоречия между человеком и природой, человеком и человеком, подлинному разрешению спора между существованием и сущностью, между свободой и необходимостью, между индивидом и родом»*) выйдет, по всей видимости, уже, вероятно, за рамки четвертой символической эпохи*.

      * Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. - М., 1956. - С.587.
      * Там же. - С.588.
      * Социально-экономический переворот, произошедший на рубеже 90-х годов ХХ века в бывшем СССР и ряде стран Восточной Европы, не представляется автору окончательным. - Д.В.

      Строитель гуманистических ценностей, человек, возвращенный к самому себе, уничтоживший человеческое самоотчуждение, обновивший всю социальную организацию мирового человеческого сообщества, модернизировавший и реконструировавший существовавшие ранее государственные и общественные механизмы, принципы, институты, будет главным действующим лицом мировой истории, очевидно, уже в рамках очередной, «ренессансной», реалистической по своему стилю культуры, четвертой по счету со времени исторического самообнаружения человечества. В рамках четвертой символической культуры я, человек, накапливаю силы, объединяю свои потенции, совершаю первый рывок в космос. В рамках четвертой реалистической эпохи я, видимо, стану уже полноправным членом космического сообщества. Начнется новая жизнь в рамках Вселенной, полная своих противоречий, драм и невиданных коллизий. Но это все будет уже там, в дали будущих веков. Впрочем, в дали относительно близкой.
     
      Описывая символическую составляющую человеческого духа, становящуюся с рубежа XIX—XX веков основным стимулом творчества жизни на исторически новом витке ее развития, я пока еще не сказал ни слова о бытии реалистической составляющей в этот период. Отражение и изображение действительности во всех ее проявлениях, в формах, близких к самой действительности,—этот принцип отношения человека к реальности в XX и ближайших последующих веках, разумеется, не исчезает совершенно, но постепенно теряет свое доминирующее значение. Открытия, которые совершил реализм XIII—XIX столетий, опирающийся в свою очередь на принципы античного подхода к действительности, а в еще более дальнем прошлом — на аналогичный взгляд на жизнь верхнепалеолитического человека, не могли быть сразу списаны «в архив» эстетической, религиозной, философской, политической мыслью человека. Творчество целого ряда крупных художников в XX веке еще устремлено на исследование зависимости человека от окружающей его социальной среды и на подробные описания этой среды. Но «поезд» уже уходит, и это чувствуют многие из творцов, в том числе художники, творчество которых больше отвечает принципам реализма, чем ирреализма.
      В начале 1900 года Горький писал Чехову: «Знаете, что вы делаете? Убиваете реализм... Дальше вас никто не может идти по сей стезе, никто не может писать так просто о простых вещах, как вы это умеете. После самого незначительного вашего рассказа — все кажется грубым, написанным не пером, а точно поленом. И главное — все кажется не простым, т.е. не правдивым... Да, так вот,—реализм вы укокошите... Право, настало время нужды в героическом: все хотят возбуждающего, яркого, такого, знаете, чтобы не было похоже на жизнь»*.

      * Горький М. Собр. соч. - М., 1954. - Т.28.- С.113.

      Обратим внимание на последнюю мысль писателя: «...чтобы не было похоже на жизнь». И Горький, а вслед за ним Шолохов еще обогатят в XX веке своими золотыми томами библиотеку великой реалистической литературы — прежде всего томами книг «Жизни Клима Самгина» и «Тихого Дона», они напишут «такое», что будет весьма похоже на жизнь, но предчувствие одного из них, интуитивное ощущение, что эстетическая погода на дворе уже совершенно другая, не будет случайной мыслью. Какими бы интересными и яркими ни были искания и открытия, совершаемые на почве реалистической составляющей, приходит пора, когда они оказываются недостаточными. Жизнь открывает возможность и целесообразность иных решений. Тоже, разумеется, только на строго определенный период.
      Чтобы часы жизни шли, маятник должен качаться.
      Вот на этом общем стилистическом фоне, предопределяемом «погодными условиями» IV Великой символической культуры, в России, в частности, в Татарии, в шестидесятых-девяностых годах ХХ столетия в голове одного одинокого писателя и вспыхнула вдруг как озарение идея Сверхбога. Алмазная идея новой знаковой религиозной формулы человечества.
      Все минувшие символические эпохи в жизни мирового человека ознаменовывались рождением религий. Не стала в этом отношении пустой и эпоха IV Великой символической культуры...