Штрихи к портрету обитателя макромира,
или Второй вариант жизни

5

«Наша национальная оборона должна охватывать все...»

      Ф.Рузвельт — еще одна достаточно известная фигура политика, на мой взгляд, принадлежащего к этому же типологическому ряду.
      Если Мао Цзэдун родился в деревне, в семье скромного торговца, стоявшего на нижних ступенях социальной лестницы, то наш новый герой по происхождению принадлежал к высшим слоям общества США.
      Иным здесь было все.
      Китай, страна древней истории и богатейшей тысячелетней культуры, в начале XX века переживал чувство «неполноценности», с трудом избавлялся от комплекса «недооценки своих возможностей». Эти настроения питали душу молодого Мао Цзэдуна. Становление Франклина Рузвельта произошло, напротив, в стране, переполненной империалистической гордыней, экономической спесью.
      Это была молодая, бурно растущая индустриальная держава, уже начавшая расталкивать локтями своих соседей, и время юности будущего политического деятеля совпало с ее первыми успехами на этом поприще. Преследуя в первую очередь политические цели, в 1907—1909 годах флот США совершил кругосветное плавание. Гремя орудийными салютами, 16 линкоров показали американский флаг во всех концах земного шара. Это была явная демонстрация того, что молодой гигант достиг статуса мировой державы и отныне выражает претензии на свое повсеместное присутствие в мире. Так что совсем не случайно спустя семь лет Рузвельт, заняв пост заместителя военно-морского министра, стал совершенно открыто проповедовать миру «империалистическую» доктрину. Иного и быть не могло. Этот человек являлся носителем классовой морали.
      «Наша национальная оборона должна охватывать все Западное полушарие, ее зона должна выходить на тысячу миль в открытое море, включать Филиппины и все моря, где только бывают американские торговые суда. Для удержания Панамского канала, Аляски, Американского Самоа, Гуама, Пуэрто-Рико, морской базы Гуантанамо и Филиппинских островов мы должны располагать мощным флотом. Все это в равной степени верно и в отношении Гавайских островов и стран Центральной и Южной Америки, которые мы рассматриваем как придерживающихся тех же идеалов свободы, что и США»*.

      * Здесь и далее цит. по кн.: Яковлев Н. Франклин Рузвельт. - М., 1969.

      Что еще мог сказать этот человек? Он являлся носителем классовой морали. Его идеология, догматы его верований, его практические действия всегда в конечном счете обусловливались социально-политическими интересами его круга, который выдвинул его на политическую сцену. Мог ли он говорить что-нибудь другое? Я думаю, нет. Устами Рузвельта говорил человек определенного макромира. «Политизированность» его мышления, его направленность в определенную сторону налицо.
      Доминантой жизни этого человека стало одно стремление — сделать тенденции капиталистического «американизма» доминирующими, господствующими в мире, распространить их влияние повсеместно или — я цитирую: «предложить свое руководство бедствующему человечеству». Цель, как видим, поставлена Рузвельтом крупная, внеличностная, имеющая своей целью защиту национальных и классовых интересов, хотя по своей природе она все равно локальна, имея явно преходящий характер во времени и значение, конечно, только для определенного макромира.
      Бесконечный универсальный человек, как мы видели, служит «эгоизму» всего человечества и даже всего живого на земле. Сфера мышления, чувствования и действия патриота «фрагмента» — «эгоизм» групповой, чаще всего национальный и классовый.
      Всмотримся внимательно еще раз на примере новой «модели» в типологический характер «эгоизма» этого второго рода.
      «Его глаза дружественные, но непроницаемые, улыбка приветливая, но ни к чему не обязывающая, манеры открытые, которые, однако, нельзя было разгадать,— все это говорило о его недоступности извне. Он любил людей, но очень редко открывался перед ними. Отдаление даровало ему мастерство в политике, в расчетах. Тех, кто любил его больше всех, он терзал особенно безжалостно. Почти каждым он мог пожертвовать. Поскольку он мог быть коварным и скользким морально, он казался мягким и услужливым, однако в действительности был ужасающе тверд внутри. Под внешней оболочкой скрывался другой человек: более сильный, более твердый, более честолюбивый, более мелкий, более злой, более злопамятный, более глубокий, более сложный, более интересный» — таким видели Франклина Рузвельта его ближайшие помощники и друзья.
      Горький как-то писал: «Писатель должен смотреть на своих героев именно как на живых людей, и живыми они у него окажутся, когда он в любом из них найдет, отметит и подчеркнет характерную, оригинальную особенность речи, жеста, фигуры, лица, улыбки, игры глаз. Людей совершенно одинаковых нет, в каждом имеется нечто свое — и внешнее, и внутреннее»*.

      * Горький М. Собр. соч. в 30 т. - М., 1949-1955.- Т.25. - С.116-118.

      Все это правильно. Но сейчас нас интересует не то, какое платье носил наш персонаж, что он любил есть, как проводил свободное время, увлекался ли женщинами и каким образом, допустим, он справлялся с тяжкой болезнью, вдруг обрушившейся на него; нет, при составлении «типологического» портрета важнее увидеть, наверное, что принадлежит в этом человеке, собственно, даже не ему, а истории, социальной среде, его породившей, как сказались в его личных чертах общие черты того класса и, возможно, даже того «класса» в классе, представителем которого он являлся.
      Поэтому опущу все второстепенные детали. Остановлю внимание лишь на двух моментах, в которых обнажился основной «мотив» деятельности Рузвельта.
      Конец двадцатых — начало тридцатых годов XX века были для США временем крайне трудным. Экономический кризис породил в людях субъективно ощущение катастрофичности, а объективно свыше пяти тысяч закрытых, потерпевших банкротство банков эту катастрофу продемонстрировали всему миру.
      Американизм, как воплощение твердынь капитала, был на грани низвержения с высочайших позиций влияния и власти.
      Половина рабочего класса страны — семнадцать миллионов человек — находилась в положении безработных. Легко представить, какой это был горючий материал. Летом 1932 года в Вашингтоне собрались двадцать пять тысяч ветеранов первой мировой войны с требованием выплаты пособий. Все шире распространялось забастовочное движение фермеров — они прекратили поставку продовольствия в города, их пикеты останавливали поезда. Группа известнейших деятелей науки и культуры, к чьему слову прислушивалась вся Америка, выпустила манифест, в котором заявила, что решение коммунистов — «свергнуть систему, несущую ответственность за все кризисы» — единственно реальная и необходимая мера в существующих условиях. Все это означало, что классовая война может вот-вот принять открытые формы.
      Что делает в данной ситуации Рузвельт, ставший к этому времени президентом страны?
      Отвергать необходимость изменений, считал он, нецелесообразно. Если не признать, что время созрело для них, тогда на повестку дня действительно встанет «яростная социальная и политическая революция». Такая слепота привела к политическому краху бывших правителей России, печальный опыт Николая II и Ф.Керенского был изучен тщательным образом, и Рузвельт счел, что не следует повторять их ошибок. Поскольку массы находятся в движении, следует пойти не против них, а с ними, но по пути собственной интерпретации идей, властвующих над их умами. Необходимо вырвать осмысление событий из уст левых идеологов и навязать стране свое осмысление, отвечающее традициям «американизма». Политика частичных, пусть и крупных, уступок означает не поражение капитала, а его необходимую переориентацию, необходимую, дабы основные принципы были спасены и остались неизменными.
      Говоря проще, он решился «выпустить пар» и дать подачку отчаявшейся массе людей. «Бросить кость», как выражался он. И «кость» эту он бросил.
      Закон о восстановлении национальной промышленности, вступивший в силу в июне 1933 года, разрядил атмосферу. Во всех отраслях промышленности вводились «кодексы честной конкуренции», своего рода обязательные правила относительно объема производства, применения равных технологических процессов и техники безопасности.
      Применение равных правил к неравным по своему оснащению и мощи предприятиям, естественно, давало лучшие возможности для развития крупнейших предприятий; ускорялся процесс монополизации капитала. Тем самым легче было достичь гармонии в совместном «планировании» правительства и предпринимателей.
      Принципы государственно-монополистического капитализма больше отвечали потребностям дня, чем догматы свободного предпринимательства, приводящие в конечном счете к убийственной конкуренции и бесконечной войне всех против всех. Эта война и породила экономический, а вслед за экономическим и общественный кризис. И в новом законе государство выступало уже как регулятор между капиталом и трудом — в пользу крупного капитала, а значит, и в пользу основных принципов капитализма. С другой же стороны, закон предусматривал и некоторые ограничения в деятельности частного капитала снизу.
      Так в качестве отчасти клапана, а отчасти ограничителя Рузвельт вводил право рабочих на коллективный договор и организацию профсоюзов. Это была отдушина, через которую должна была вырываться общественная энергия в опасной ситуации. К тому же кодексы запрещали детский труд, устанавливали минимально возможный размер заработной платы и максимально возможную длительность рабочей недели.
      Другая часть закона предусматривала, кроме того, ассигнование невероятной по тем временам суммы — 3,3 миллиарда долларов на государственные работы, миллиардная инъекция в экономику должна была в какой-то мере сократить безработицу, а весь комплекс мер — дать понять массе людей, что пришли благодетельные перемены.
      Это была плата за страх перед человеком в прямом долларовом исчислении. И надо сказать, эта миллиардная «кость» была схвачена трудовой и безработной Америкой.
      Энергия «канализировалась», «пошла» не по пути открытой классовой войны, а по пути скрытого медленного переваривания брошенной подачки. Народ в своей основной массе удовлетворился завоеванным и «примкнул» к «новому курсу», провозглашенному нашим «вторым» человеком.
      Для нас здесь интересны не столько наблюдения за экономической стороной этого дела, сколько другое. Любопытно наблюдать за тем, как весь ум Рузвельта, часто незаурядный по силе, все его способности, в большинстве случаев немалые, были сконцентрированы на защите ценностей того социального макромира, в котором этот человек родился и с интересами которого он себя полностью отождествил.
      Весь его духовный потенциал, профессиональный опыт, знания, нравственная и политическая культура работали только на «интересы» этого макромира, и ни на что больше. И в этой «привязанности» его духа к определенному миру заключается «секрет» силы этого человека, ибо его личная сила была надличностной, надбытовой силой круга жизни, стоящего за ним, но в этой же «связанности» духа внешним макромиром содержалась и тайна ограниченности этого человека.
      Ворота в бесконечный мегамир он никогда не открывал. Он их не видел.
      Но оставим пока обобщения. Посмотрим внимательно еще раз на этого человека, исполнявшего в 30—40-е годы роль президента страны. Быть может, рано еще интегрировать наблюдения? Вдруг, предположим, в области внешней политики человек такого типа ведет себя совсем по-другому? Что тогда?
      Недаром, видимо, его ближайшие помощники и друзья отмечали, что он только казался «мягким и услужливым», тогда как «в действительности был ужасающе тверд внутри». Он умел очаровывать и обманывать. И обманул многих. Не случайно опять же и у нас в стране он сумел заслужить славу «хорошего» американского президента, чуть ли не «друга СССР», в отличие, скажем, от «плохого» Трумэна, его сменившего.
      И в самом деле, как, например, расценить то, что Рузвельт, исповедующий капиталистическую систему догматов, уже в первые месяцы своего президентства пошел на явное сближение со страной, утверждавшей совсем другую систему ценностей?
      В 1933 году его жена посетила одну из школ. В классе, куда она зашла, на стене висела географическая карта с большим белым пятном. На вопрос, что это за белое пятно, жене президента ответили: «Это место на земном шаре не разрешается никак называть». Не разрешалось называть Советский Союз.
      Вскоре после этого инцидента, в который трудно поверить, но который тем не менее имел место в действительности, Рузвельт сделал первые шаги к установлению дипломатических отношений с СССР — жест по тем временам смелый, даже авантюрный.
      Почему он пошел на это? Быть может, взыграла в душе философия альтруизма? Или подступила к сердцу тоска по всечеловеческому братству? Или почему, скажем, в июле 1941 года — в самые первые и самые трагические для СССР дни второй мировой войны, он сразу же послал в Москву своего личного представителя Гопкинса с предложениями помощи и сотрудничества в войне? Неужели из сострадания?
      Нет, конечно. Рузвельт подобных всечеловеческих чувств в себе как в политике не знал.
      Установление дипломатических отношений с СССР было для США мерой необходимой в складывающейся международной обстановке. Мировая война уже маячила на горизонте, и становилось все более ясно, что она может выплеснуться вовне с немецкой земли. Возможной агрессии фашизма нужно было найти достаточно сильный противовес, крупную жертву, в которой эта агрессия могла бы завязнуть и забуксовать. По мысли западных политиков, обдумывавших, режиссировавших сценарий будущей войны,— а среди них был и персонаж нашего очерка,— война должна была стать в первую очередь классовой по своему характеру, то есть «канализована» в восточном направлении — на СССР, и одним из главных результатов ее должно было стать уничтожение советской системы жизни.
      И здесь заключался, на мой взгляд, основной промах западных политиков. Война, которую развязал Гитлер, неожиданно для них явилась войной не только классовой, но и расистской, националистической, и националистической даже в первую очередь, ибо сначала Гитлер ударил по Западу, захватив почти всю Европу... И тут же возникла опасность для США, правда, опасность еще далекая, но уже ощутимая и реальная. «Если падет Великобритания, державы «оси» (Германия, Италия, Япония) поставят под свой контроль континенты Европы, Азии, Африки, Австралии и все моря... Африка падет автоматически, ибо на девяносто пять процентов это колония. Следующая совершенно несомненная цель — Центральная и Южная Америка. Гитлер будет господствовать в Европе и заявит Аргентине: «Приношу тысячу извинений, но мы не будем покупать вашу пшеницу, мясо или кукурузу, если вы не подпишете эту бумагу». А в бумаге будет сказано: «Во-первых, мы приобретаем вашу кукурузу в обмен на наши товары, мы приобретаем ваш скот на наши товары, мы оплатим вашу пшеницу нашими товарами и сами выберем, какие товары давать вам. Во-вторых, мы должны вверить нашим офицерам вашу оборону и военную подготовку. Ах да, чуть не забыл, вы можете сохранить свой флаг». Так вот, если бы мы были аргентинцами, мы подписали бы эту бумагу, ибо запрет экспорта нашего скота, пшеницы и кукурузы в Европу приведет к банкротству страны. Затем настанет черед Бразилии, где уже живет 250 тысяч немцев... Центральная Америка? При соответствующей подготовке и умении подыскать нужных людей можно совершить переворот в любой из стран Центральной Америки, затратив от миллиона до четырех миллионов долларов. Иными словами, это только финансовый вопрос... Короче говоря, идет постепенное окружение Соединенных Штатов, уничтожается первая линия обороны».
      Я привожу один из монологов Рузвельта. В нем ощутима даже нота паники. Вот почему уже в июле 1941 года его личный представитель оказался в Москве. СССР стал первой линией обороны США, и главной задачей миссии Гопкинса было выяснение одного вопроса: удержится ли эта линия обороны под натиском немцев или не удержится?
      В последнее время в печати немало писали о катастрофических преступных ошибках и акциях Сталина, совершенных им накануне войны. Об обезглавливании командного корпуса нашей армии, когда было уничтожено около сорока тысяч офицеров, в том числе высших. О дипломатических провалах и промахах, в частности о заключении сомнительного пакта о ненападении в августе 1939 года и еще более сомнительного и двусмысленного договора «о дружбе и границе» с нацистской Германией в сентябре того же года. О крупной стратегической ошибке — передислокации наших военных сил на южное направление и ослаблении центрального минско-смоленского направления, где и был осуществлен Гитлером основной удар. О непростительном недоверии к многочисленным данным нашей разведки, не раз предупреждавшей о сроках начала войны.
      Все это отчасти правильно. Но никто не указывает на еще одну колоссальную ошибку Сталина. Сталин допустил еще один серьезнейший стратегический просчет, обошедшийся нашей стране чрезвычайно дорого. Во время переговоров 30—31 июля 1941 года Гопкинса, видимо, уверили, что оборонный потенциал СССР громаден и неисчерпаем, фронт страна удержит. И, вероятно, не только уверили, но с цифрами в руках доказали небеспочвенность таких заявлений. Ума на то, чтобы схитрить, у Сталина в этот раз не хватило. А возможно, плебейский гонор подвел. Во всяком случае, можно сказать: он не был серьезно подготовлен к встрече с Гопкинсом.
      А именно в это время решался вопрос, что делать в войне Соединенным Штатам: американский генералитет считал необходимым введение в боевое соприкосновение с силами Германии американских сил, доказывал, что без прямого вступления США в войну европейские противники Германии не смогут нанести ей поражения. Другие группировки в стране полагали достаточным оказание противникам Германии всяческой материальной помощи и поставок вооружения по ленд-лизу. Доклад Гопкинса своему шефу о московских впечатлениях и основное в этих впечатлениях, а именно доводы Сталина и Молотова, что СССР удержит фронт, оказались решающими.
      Рузвельт окончательно склонился к мнению, что роль США в войне должна ограничиться «предоставлением вооружения, транспортных средств и помощи морским флотом». Он решил, иными словами, воевать при помощи одних долларов, что больше отвечало интересам «американизма».
      «На европейском театре Россия, учитывая ее географическое положение и людские ресурсы, наиболее благоприятно расположена для борьбы с Германией, на Тихом океане Китай занимает аналогичное положение в отношении Японии. Наша основная политика должна заключаться в том, чтобы обеспечить людские ресурсы России и Китая соответствующим снаряжением, чтобы дать им возможность сражаться». И речь вовсе идет не о том, замечал Рузвельт, чтобы «ублаготворять Сталина», а о том, чтобы «использовать русских в наших собственных интересах».
      Именно поэтому «мягкий, услужливый» президент желает в письмах Сталину «героической Советской Армии дальнейших успехов, которые вдохновляют всех нас», не забывает постоянно выражать «глубокое восхищение ее великолепными, непревзойденными в истории победами», но не открывает второй фронт ни в 1942, ни в 1943 году.
      Лишь тогда, когда стало вполне очевидным, что советские армии смогут сами очистить от фашизма всю Европу, включая и Францию, и вся послевоенная Европа окажется под влиянием СССР, наконец началась давно -планируемая операция «Оверлорд» — бросок англо-американских войск через пролив Ла-Манш на берега Нормандии.
      Открытие второго фронта больше преследовало не военные цели. Разумеется, они были, но носили второстепенный, подчиненный характер.
      Главным было другое: через Нормандию лежал путь к послевоенному устройству мира, а в нем — так считал Рузвельт — Соединенные Штаты должны были быть силой доминантной. Поэтому высадка во Франции в июне 1944 года крупнейшего в истории десанта преследовала отнюдь не цели борьбы с фашизмом — эту задачу выполняли советские армии на Восточном фронте; для англо-американцев же первоочередным делом было желание «физически» продемонстрировать право на свой кусок «пирога» в послевоенном мире. И в общем-то эта цель нашим «вторым макрочеловеком» была достигнута. Влияние США в странах Западной Европы стало доминирующим в течение многих десятилетий после второй мировой войны.
      «Мягкий, услужливый» человек, игравший роль президента, если бы прожил дольше, мог бы объективно считать свою миссию на земле исполненной: его макромир, его монополистическая Америка, отчасти благодаря его усилиям, укрепили свои позиции в годы его правления.
     
      Кто я, человек? Кто ты, прохожий? Ты, читающий, работающий, смотрящий, идущий, воюющий, летящий, любящий, ненавидящий, ликующий, скорбящий?
      В живописи портрет во все времена считался и считается наиболее сложным жанром. Это, наверное, не случайно. Даже в беглых, подчас не до конца «прописанных» набросках с натуры, как мы это видим в набросках Гостхоржевича, Рузвельта, Мао Цзэдуна, перед нами предстает уже не тот многомерный неожиданный безграничный человек, портрет которого я пытался создать в начальных очерках. Теперь перед нами уже совершенно другой тип человека. Тут иные краски, иной рисунок. Личные цели, личный эгоизм помножены на интерес социальный, национальный, классовый — «макрогрупповой». На цели того круга, в котором человек живет и ценности которого он стремится утвердить в жизни. Другими словами, на «эгоизм» некоего исторически конкретного социального Целого.
      Опорой духа для этого человека служат крупные фрагменты действительности. Его практическая деятельность и вся духовная жизнь определяются обстоятельствами довольно масштабного порядка. Такой человек — представитель не мега-, но макромира.
      Цели? Вспомним Гостхоржевича... Их ему дает время. Дело? И дело ему тоже определяет время.
      Действительно цель, которую преследует человек второго типа, не порождение только его собственной души; в большей мере она дана ему извне — нацией, классом, обществом, государством. Человек данного уровня как бы исполняет поручения истории на каком-то отрезке времени. Это человек, конечно, не узкобытовой. Не всегда он победитель. Подчас жизнь заставляет его вкусить и горечь поражения. Но в исторически объективной необходимости его действий — сила, прочность его шага по земле, и в этом как бы обязательность его существования.
      Но пределы есть пределы. Ученый, принадлежащий к рассматриваемому человеческому типу, каким бы крупным талантом ни одарила его природа, на мой взгляд, не сделает глобальных открытий, не совершит в науке революции, подобно Ньютону или Дарвину. Мышление ученого подобного ранга все же связано. Его развитие происходит в рамках определенной научной системы. В ее границах он совершает крупные открытия, в ее пределах он может быть и пионером. Столь же определенными отметками ограничена деятельность и руководителя в промышленности, и политика, и поэта, являющих в своем лице данный человеческий тип. Их сила — в силе тех подчас крупных социальных общностей, к которым они принадлежат: группы, нации, класса. Печать некоторой замкнутости лежит на исторически временных, хотя и весьма крупных, целях и на мышлении, и на всей практической деятельности людей рассматриваемого типа.
      Подчеркну еще раз: классовый и национальный подход при анализе данного типа просто необходим. Человек этой категории всегда составляет неразрывное целое с окружающим его внешним макромиром.
      В эмпирических наблюдениях над человеком данного типа я остановился и на своих современниках, людях 60—80-х годов XX столетия, и на людях 30—60-х годов, принадлежащих к другим социально-политическим и национальным системам.
      Оказалось, что основная доминанта характера у людей данной группы, их типологически-поведенческая основа могут быть полярно направленными.
      Об этой особенности человека второго типа забывать нельзя. Поскольку в одном случае он может составлять одно целое с прогрессивными тенденциями своей эпохи, а в другом — с ее консервативными, а то и реакционными или какими-либо иными направлениями, то в нем обнаруживаются все достоинства и заблуждения времени и макромира, к которым он принадлежит.