АСТРАЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ

      За последние годы Мария будто стала мягче, начала прощать людям то, чего прежде простить не могла. После смерти мужа у нее стало хуже с глазами, она быстро уставала. Не могла долго вязать, смотреть телевизор. Раньше она любила читать толстые романы, теперь предпочитала стихи. Поэт высказывал одной строчкой или четверостишием то, на что прозаик тратил несколько страниц. Может быть, так она экономила время? Впрочем, времени было много и одновременно его совершенно не хватало. У нее был сад в шесть соток. Там она копала землю, высаживала весной рассаду, все лето поливала, удобряла, снова перекапывала участок и опять что-то сажала — на эту бесконечную работу уходило все свободное время, начиная с апреля и кончая концом ноября, когда земля по морозным утрам покрывалась уже ледяной твердой коркой.
      Всю свою сознательную жизнь Мария знала, что она сильная, что просто должна быть такой. Да так и было с четырнадцати лет, когда она оторвалась от материнского подола и ушла в жизнь из дома в Большой Раковке. Муж ее, Анатолий Вересов, был большой, всегда теплый, уютный, почти горячий — казалось бы, надежная, основательная опора, но, однако, и его надо было постоянно поддерживать. Всегда и во всем. Он был ужасно закомплексован. И теперь, когда Мария осталась одна, ей тоже надо было оставаться сильной. А силы порой не было.
      Дочка Дарья, закончив в Киевском педагогическом институте факультет дошкольного воспитания и выйдя замуж, жила под Киевом в Броварах. Слава Богу, они с Толей каким-то чудом смогли и успели построить им двухкомнатную кооперативную квартиру. Крыша над головой у них была, но не было денег. Дарья вообще не имела работы, сидела дома, воспитывала ребенка, ее внучку Катю, а муж Дарьи Роман Войтенко, тоже строитель, еще недавно работавший прорабом в ПМК, имел теперь работу лишь от случая к случаю. Их ненадежное положение бесконечно терзало Марию.
      Тревожило ее и собственное положение. В последние годы она работала инженером конструкторского отдела на своем заводе строительных металлоконструкций. За кульманом не стояла, была на связи с проектными организациями, заказчиками, строителями. Но заказов от месяца к месяцу становилось все меньше, в Червонограде остановились уже несколько заводов, прекратилось почти и шахтное строительство, всюду на Украине царила разруха, упадок, и завод металлоконструкций был тоже на грани краха, а она, Мария Вересова, с ее пенсионным возрастом являлась первым кандидатом на сокращение. Но проживешь ли на пенсионные деньги? На Украине пенсия была еще меньше, чем в России. А нужно было еще помогать детям. Каждое лето Дарья привозила Катеньку к ней. Чем их кормить? И еще работая на заводе, но каждый день ожидая увольнения, Мария искала уже себе другую работу.
      Она готова была пойти куда угодно — вахтером, дворником, уборщицей, разносчицей телеграмм, санитаркой, посудомойкой. Но не так просто было найти работу, даже такую, в городке, где были уже тысячи безработных.
      И вот в этот непростой для нее момент жизни пришло письмо из Казани.
      Получив письмо от Ремизова, Мария, пятидесятипятилетняя красивая и еще стройная женщина, одиноко живущая в своей трехкомнатной квартире в маленьком городке на Западной Украине, переживала чувство подъема и какого-то странного, терпкого на вкус оживления. По вечерам, как в молодости, ей было трудно заснуть. Ей хотелось то плакать, то смеяться. Иногда в одной белой рубашке она застывала перед зеркалом и внимательно, изучающе разглядывала себя.
      Она словно выпрямилась. Ходила по улицам, прямая, со вскинутой головой, и постоянно улыбалась. Прежде улыбка не всегда появлялась на ее лице.
      В последние два года, когда она осталась одна, Мария с предельной четкостью осознала, поняла, что опереться ей не на кого, со всех сторон шел холод, ветер, расслабляться нельзя было ни на секунду. И она собрала свою волю в кулак. Всегда уверенная и спокойная женщина, знающая, как и что надо делать — теперь она порой вдруг застывала, опускалась на стул или в кресло и долго сидела, словно прислушиваясь к чему-то в себе.
      Разбуженный в сердце май — она наизусть помнила есенинскую строчку — перебаламутил ее душу, взмутил, растревожил сердце.
      На крутом, но уже не высоком склоне лет поймать весточку из прошлого и постелить ее, как вышитый узорами коврик, на пол и пройти по нему босыми ступнями, быть может, в свое будущее? В один из этих дней она вдруг четко осознала, что, кроме как странному фантастическому человеку, живущему в Казани, она никому на белом свете и не нужна. Ее волновало, что кто-то далекий, миражный, полуреальный, живущий за тысячи километров, собственно, уже в другом государстве — чуть ли не в другом мире, все еще помнит ее. Еще больше ее волновало, что этот человек помнил ее всю жизнь. Его странная, загадочная, мистическая привязанность к ней разбила и тот ледяной дворец, в котором находилось ее сердце, пробудила любовь и в ней самой. Смешно, дико, неправдоподобно, но, если честно признаться, она в своей жизни не любила по-настоящему никого. Даже своего мужа. Она была привязана к нему, хорошо к нему относилась, но это была не любовь. И никто из других мужчин не мог покорить ее души. Она никогда не ощущала, что ей необходимо их мужское начало. Теперь же ее взбудораженное сердце — она поймала себя на этом ясном ощущении — впервые сильно и неудержимо, не скрываясь и не прячась ни от кого, само тянулось к Ремизову.
      Господи, была бы полная воля, так и полетела бы на встречу с юностью! Как же она не помнила его, мальчика-путешественника, тоненького, желтоглазого, крепенького? Отлично помнила всю жизнь! Коричневые ботинки, серые брюки, коричневая куртка, клетчатая рубашка, длинные, прямые черные волосы.
      Она великолепно помнила, до деталей, до мелких подробностей, точно это было не тридцать семь лет назад, а всего лишь вчера, и то, как, придя на танцы в КАИ на площади Свободы в Казани, она, отвернувшись от правого зеркала, в левом зеркале увидела его, Руслана, входившего в танцевальный зал. Тогда она и вобрала всего его в себя, в свои глаза. Она была в вишневом платье,— толстые золотые косы были уложены венком вокруг головы,— с тонкой белой шеей, взволнованными серыми глазами, а он в отглаженных брюках и куртке свободного покроя, какой-то иной, чем все, по стати и породе. Он тоже в эту же минуту увидел ее в огромном зеркале, изумленно уставился на нее, а потом, бледный, решительный, пошел прямо к ней.
      И вот теперь, взбудораженная вся до донышка письмом Ремизова — пять лет не было от него ни единой весточки,— она в слезах перебирала его старые письма.
      Аккуратная стопочка писем и открыток Ремизова была перевязана тонкой бечевкой и хранилась всегда на нижней полке письменного стола в картонной коробке. Надо отдать должное мужу — не выкинул, не сжег, молча позволил хранить их. Ни разу не поднялась у него рука на ее душу.
      Красивая одинокая женщина сидела в кресле за журнальным столиком в своей пустой квартире и тихо плакала. На столике были разложены письма. Она перебирала их, медленно читала, подолгу вглядывалась в отдельные места. Длинная русая коса ее распушилась, и волосы лежали на коленях, на письмах.
      “Мальчик мой милый. Родной мальчик-путешественник,— шептала она.— Прости меня, ради Бога. Прости. Я была глупой. Я проглядела тебя. Я ничего не знала тогда о жизни. И сейчас не знаю о ней ничего”.
      Угасало за окном солнце. Со стороны детского стадиона, который находился рядом, доносились звонкие ребячьи крики.