АСТРАЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ

      У меня уже стало традицией примерно раз в два-три года посылать тебе ко дню рождения редкие письма и никогда не ждать от тебя ответа. Строго говоря, я не знаю даже, доходят ли до тебя мои послания. Я не до конца уверен в правильности твоего адреса.
      Чеховский Ванька Жуков писал “на деревню дедушке”, а я пишу “на Украину любимой”. Сегодня я нарушаю установившуюся традицию, пишу не по расписанию. Может быть, причиной тому вечерняя мгла за окном и то, что по радио тихо играет музыка, или то, что Останкинская телебашня сегодня как-то по-особенному пронзительно и тревожно светит мне прямо в глаза. А, может быть, причина в том, что, живя уже второй год в Москве, где я занимаюсь на Высших литературных курсах, я очень часто вспоминаю тебя. Во мне автоматически, помимо моей воли и рассудка, постоянно звучит голос: “Мария, Мария!” И это как молитва. Она сродни религиозным медитациям монахов-схимников или кришнаитов. Через тебя я стал верующим. Тебе ли, реальной, я молюсь или воображаемому образу, который я создал сам, я не знаю. Наверное, это уже не ты, а нечто надреальное, уходящее в вечность, в космос.
      Странный факт — эта девочка, которую звали Машей Лебединцевой, оказала громадное влияние на мою жизнь, и продолжает оказывать. Но сама она едва ли догадывается об этом. Невероятно, но многое, что было со мной в эти годы, было связано с ней.
      Когда я вспоминаю ее, я вспоминаю в основном мои поездки к ней. Не могу забыть лета пятьдесят восьмого года. Тысяча рублей, заработанных мною на Бакальском карьере на Урале,— были все мои деньги. По нынешним деньгам всего сто рублей. Что еще у меня было, когда я отправился в путь? Был светлый плащ, тонкий и легкий, была зубная щетка с пастой, была куртка, которую я отдал в Херсоне бывшему зэку. Из Казани до Нерехты — в поездах, на пароходах, морем, землей, рекой, на крышах вагонов, в трюмах — я добирался 53 дня. Я мог бы доехать до тебя и за сутки — поездом до Москвы, а потом оттуда до Нерехты, но что бы я делал потом, когда в первый же час встречи ты сунула бы мне железнодорожное расписание и спросила:
      — На каком поезде ты поедешь?
      Я отодвигал от себя эту черту, эту последнюю встречу, крайний ее предел, и потому добирался до тебя 53 дня — через Астрахань, Махачкалу, Баксанское ущелье близ Эльбруса, Батумский порт, Аджимушкайские каменоломни в Керчи, Херсон, Гомель, приднестровские заливы и луга, Москву, Ярославль. Наверное, я был самым счастливым человеком на земле, когда в конце августа, на рассвете, к ярославскому дебаркадеру причалил пароход, и я, окрыленный близкой встречей с тобой, бежал через весь город на железнодорожный вокзал. Воскресенье, любимая дома, у себя в общежитии, и я скоро увижу ее — да тогда бы я мог целовать следы твоих ног, и ничего другого мне не было бы нужно,— и я бежал, счастливый, через рассветный Ярославль.
      Я пишу теперь Марии Вересовой о девочке Маше Лебединцевой. Нынешним летом мне исполнилось уже 36. Я старше тебя на полгода, но в моей памяти ты осталась такая, какой была в 18 лет. С каждым оборотом Земли во Вселенной мне будет становиться все больше и больше лет, вот уже и молодость давно отлетела, а тебе — всегда 18. И это письмо я пишу, возможно, не к тебе, нынешней, тридцатипятилетней, а к той, которой 18. Я все еще пытаюсь прорваться к этой девочке, к ее сердцу, как раньше прорывался через Кавказ, Крым. Теперь в какой-то титанической попытке я прорываюсь к ней через космос. Мне хочется — пойми, это не желание разума и рассудка, это внутренний крик, где-то на подсознательном уровне, сердца и души,— чтобы изумительная в своей прелести девочка Маша с ясными серыми глазами и толстой золотой косой, ставшая красавицей Марией, жила и в ауре моей любви. Уверен, ты ощущаешь мое физическое присутствие рядом с собой.
      Прости меня за это письмо. День рождения у тебя в декабре, нет вроде повода, но разве не мука ждать всегда повода? Шестнадцать лет я о тебе ничего не знаю. Шестнадцать лет твоего молчания лежат на моей душе камнем, поэтому иногда случается вспышка короткого замыкания. Конечно, я понимаю, ты замужем, у тебя свой круг жизни, в котором свои правила, обычаи, законы, но я думаю, что муж твой хороший человек и поймет, что ничего дурного в этой моей памяти о тебе нет, и не осудит ни меня, ни, тем более, тебя. Я пишу сейчас пьесу о любви. Собственно, почти заканчиваю ее. Осталось написать какую-нибудь страницу или две. Может быть, это — еще одна из причин, по которой я пишу тебе сейчас.
      Вероятно, ты слышала, а может быть, нет,— я стал драматургом. И у вас на Украине идут мои пьесы — их играют театры Харькова, Черкасс, Луганска, Жданова, Днепропетровска, Житомира. Аура моих чувств, мыслей, слов, аура моих героев приближается к тебе, окружает тебя.
      Я все рассказал о тебе Айгуль, моей жене. Ты, Маша Лебединцева, ставшая Марией Вересовой,— единственная ее рана, незаживающая, вечная, постоянно кровоточащая, и вместе с тем единственный человек, к которому она меня не ревнует.
      Странно, что где-то в иной жизни, за тысячи километров от тебя, в каком-то параллельном мире существует дорогой тебе человек. В евклидовом мире параллельные не пересекаются. Но в неэвклидовом мире, который и есть наша жизнь, вполне вероятно и самое невероятное, в том числе и пересечение параллельных”.

      Это письмо потрясло Марию.
      У нее состоялся разговор с мужем.
      — Позволь мне ответить. Я напишу ему, чтобы он больше не писал. Не травил себе душу.
      — Он травит душу не только себе. Но и мне, и тебе! Всем нам!
      — Позволь, я отвечу ему.
      — Нет, ничего не пиши. Не надо.
      Мария все-таки написала письмо Руслану. На этот раз решилась.
      Вот это короткое письмо:

      Руслан, милый! Я все знаю о тебе, слежу по газетам и журналам за каждым твоим шагом. Да, возможно, я совершила ошибку. Может быть, мне назначено было полюбить тебя, но, так получилось, ты далеко. И теперь не мой. Я понимаю, что я — твоя любовь, но я не твоя. Мечты — это одно, а жизнь — другое. И с этим надо считаться. И примириться. Прошу тебя, не пиши писем. Пиши только рассказы. Не терзай себя и не делай меня несчастной. Дело не в том, что каждое твое письмо — скандал в моей семье. Всякий раз это еще и тайная острая боль. Я помню тебя, мой чистый мальчик. Помню и прощаюсь. Прощай!”

      С этого времени Марии часто стало казаться, что Руслан Ремизов постоянно присутствует где-то рядом с ней. Она ловила себя на ощущении, что и сама постоянно думает о нем.
      Было, однако, и много непонятного, что тревожило душу. В письме Ремизов писал, что шестнадцать лет ничего не знает о ней и что сомневается в точности ее адреса. Но как совместить эти слова с тем, что она дважды видела Ремизова в Червонограде?
      Что-то неизъяснимое, загадочно-смутное окружало этого человека, и теперь эта смута, неясность входили в ее сердце. Она не сомневалась в доброте его любви, но любовь эта была слишком неукротима и настойчива, слишком фантастична. Будучи по гороскопу Стрельцом, то есть человеком, родившимся холодной зимой и имеющим как бы прозрачную льдинку в сердце, Марии требовалось много времени, чтобы сердце ее раскрылось и распахнулось полностью. И вот этот порог внутренней холодности был, кажется, преодолен. Каждая весточка о Ремизове, откуда бы она ни прилетала — из газет, из передач радио,— волновала теперь ее необыкновенно. Однажды Марии показалось, что Ремизов снял комнату в доме, стоящем напротив, и наблюдает за ее жизнью. Главное, обо всем этом нельзя было никому рассказать. Подумали бы, что ее мучают галлюцинации, что она просто сошла с ума. Но постепенно какое-то незримое присутствие Руслана Ремизова стало для нее совершенно привычным. Порой ей казалось уже, что у нее два мужа. С одним она разделяла кров, постель и повседневные заботы, со вторым, Ремизовым, ее связывало что-то непонятное, странное, жуткое, непостижимое. Он приходил к ней обычно по утрам, на рассвете. Все, что происходило с ними, уже не казалось ей сном.
      Так в семье Вересовых появился еще один член семьи. Точно так же, как прежде в семье Ремизовых появилась незримо она, Мария.
      И опять случилось невероятное.
      Это произошло в сентябрьские дни 1978 года. Она сидела в заводской столовой, в среднем ряду, обедала. Подошел технолог Арсений Кухарский.
      — Слушайте, Мария Николаевна, какой-то чернявый в очках на вас так смотрит. Наверное, уже минут пять! Прямо, не отрываясь, глядит!
      Она оглянулась. У выхода из столовой, на фоне электрического щита, стоял Ремизов — спокойный, высокий, но с напряженным лицом, опять в белом плаще, на груди темный шарф, на голове кепка. Заметив ее взгляд, он сделал шаг ей навстречу. Она растерянно взглянула на Кухарского, но в следующий миг, когда она обернулась, Ремизова в столовой уже не было. Он словно появился ниоткуда и мгновенно исчез в никуда. Кухарский тоже стоял ошеломленный, и снова Марию пронзила какая-то тревога.
      Через год случилась вещь уже совсем необъяснимая.
      Мария медленно поднималась в своем подъезде по лестнице вместе с подругой Мариной Яковлевой. И когда остался еще один пролет — ровно девять ступенек лестницы,— на повороте она ясно увидела Ремизова. Тот стоял у порога на резиновом коврике и спокойно открывал дверь в ее квартиру. Дверь открылась, и Ремизов зашел внутрь. Она ясно расслышала даже стук захлопнувшейся двери.
      — Ты видела? — взволнованно спросила Марина Яковлева.— Какой-то мужчина. Надо вызвать милицию.
      — Не надо,— пересохшими губами выдохнула Мария.— Это мой знакомый.
      — Какой знакомый? Неужели любовника завела?
      — Это Руслан Ремизов.
      — Это твой Ремизов?!
      Дверь никто не открывал. Больше того, когда со страхом она повернула в замочной скважине ключ и дверь распахнулась, во всех трех комнатах квартиры никого не оказалось. Ремизов снова возник ниоткуда и исчез в никуда. И произошло это на ее глазах и глазах Марины Яковлевой. Это была уже совершенная мистика.
      С этого дня Мария въявь почувствовала, что связана с Ремизовым какой-то вечной нитью, гораздо более прочной, чем нить, связывающая ее с мужем.

      Здесь да будет позволено вмешаться в ход повествования мне, автору этого романа о любви. Насколько мне известно, а известно мне многое, Руслан Ремизов в описываемые годы в Червоноград ни разу не приезжал. Да, он хотел приехать, порывался, однажды даже взял билет на самолет до Львова, ближайшего к Червонограду города, имеющего аэропорт, но ни разу ни из автобуса или машины, ни из вагона поезда не сходил на землю городка, где жила женщина, которую он любил все эти годы.
      Мария не знала, что четырежды она встречалась в Червонограде — всякий раз с опасностью для собственной жизни не с Русланом Ремизовым, а с его энергетическим астральным двойником.
      Это малоизученное физическое явление, однако уже описанное, хотя и весьма приблизительно, в мировой литературе.
      Так описан случай — и тому сохранилось немало свидетельств современников,— связанный с русской императрицей Елизаветой, которая однажды увидела своего двойника восседающей на троне в главном тронном зале Зимнего дворца. Свидетелями этого происшествия оказались десятки придворных. Довольно широко известен также случай с двойником одной шведской королевы восемнадцатого века. И здесь десятки людей видели, как она приехала к гробу своей только что умершей фрейлины. Королева попросила оставить ее в комнате, где стоял гроб, одну и провела там более часа, исчезнув затем из дома фрейлины каким-то непостижимым загадочным образом. Но самое замечательное было в том, что в это же время десятки людей видели королеву и в ее собственном дворце, и королева не помышляла о визите к покойнице.
      Встречались и описаны и другие случаи, в орбиту которых попадали люди и обыкновенные, рядовые, малоизвестные.
      Явление энергетических двойников объясняют тем, что от тела человека в какие-то моменты его бытия отделяется некая астральная энергия. Эта энергия материализуется в мире в виде точной копии породившего эту энергию оригинала человека и может предстать перед глазами самого человека. Обычно в этих случаях человек принимает своего двойника за галлюцинацию. В иных случаях двойник способен к перемещению в пространстве и может материализоваться в точках, отдаленных от породившего его оригинала человека на тысячи километров.
      В поразительном по своему своеобразию любовном романе Руслана Ремизова и Марии Вересовой мы имеем дело, очевидно, с любовью людей, протекающей не только на земном, физическом, но уже и на астральном, космическом уровне.
      Мария, разумеется, всего этого не знала, и даже не догадывалась об этом. Она только чувствовала теперь, что ее отношения с Ремизовым, когда-то было забытым, отдаленным временем и расстоянием, сейчас вдруг приблизившимся, перешли какую-то реальную черту и приняли совершенно фантастическую окраску. В эти же годы она купила в книжном магазине еще одну его книгу. Рассказ “Снег” в ней был превращен в повесть, в которой появилась еще одна глава. Мария с удивлением прочитала в ней о своей встрече с Ремизовым. Все совпадало. Три года назад она купила на Сорочке немецкое серое ворсистое пальто, и у героини повести, носившей ее имя, было такое же пальто, серое, с ворсом. Ремизов писал в повести, что она близоруко щурилась. И действительно, уже несколько лет Мария носила очки. Он знал все о мельчайших подробностях ее внутренней жизни, о чем не догадывался никто, кроме нее. Было ему известно и о ее не совсем удачном замужестве. Но ведь ни разу за последние двадцать пять лет со времени их последней встречи в Нерехте они не виделись с глазу на глаз, локоть к локтю, не исповедовались, не говорили друг с другом. Правда, она видела его во сне, несколько раз Ремизов внезапно появлялся и исчезал, но что можно вынести из таких встреч? Мария решительно не имела никаких разумных объяснений тому, что постепенно открывалось ей в их отношениях. Его незримое постоянное присутствие привязало ее к этому человеку окончательно.
      Иногда, когда никого не было дома,— обычно это происходило по воскресеньям, когда муж еще накануне уезжал на охоту или рыбалку, а дочка играла в парке или рядом, на школьном стадионе,— она перечитывала его письма. Похоже, Ремизовых было двое. Ремизов, встающий перед ней в письмах, и Ремизов, приходящий к ней по ночам в сны, отличались друг от друга. Первый был робок и неуверен, второй решителен и смел.
      Следующее письмо, которое Мария вынула из своего почтового ящика, было помечено 4 марта 1985 года. Ремизов писал:

      “Порой до безумия хочу видеть тебя. Не разговаривал с тобой уже больше четверти века. Если дойдет до тебя письмо, улыбнись, вспомни меня. Сам не понимаю природы своей привязанности. Знаю только, она выше моих сил, выше моего рассудка. Будь счастлива. Всего доброго тебе и твоему дому!”

      И снова она пришла к мужу. Она хотела вступить в переписку. Хотела ничего не скрывать.
      — Я хочу написать Ремизову. Можно сделать это?
      — Нет.
      — Но пойми, это жестоко. Я способна многое понять, но объяснить свое молчание я уже не могу. Ведь он ничего не просит, не требует. Ему, быть может, важно лишь знать, жива ли я.
      — Я бы хотел понять одно,— упорствовал Анатолий Вересов,— когда он, наконец, оставит всех нас или, если угодно, тебя в покое? Это произойдет когда-нибудь или не произойдет? Вот где жестокость! Но ты ее не видишь, не замечаешь!
      — Он не оставит меня в покое никогда, и мы оба с тобой это прекрасно знаем.
      — Ты ждешь моей смерти!
      — Бог с тобой, Толя! О чем ты говоришь?
      — Да, ты давно думаешь о нем. Ты любишь его. Сначала ты его не любила, а сейчас любишь только его. Что, я не замечаю ничего? Не вижу? Он тебе даже снится в снах. Ты с ним во сне разговариваешь. Вы не можете увидеться наяву, так видитесь во сне! Вы встречаетесь во сне!
      — Перестань!
      — Это ты перестань терзать меня! Это ты терзаешь меня всю жизнь! Каждую ночь я слежу за тобой. И каждую ночь ты уходишь от меня к нему!
      Все это было уже больше чем наваждением — все это становилось судьбой, складывалось в биографию их семьи. Жизнь втроем продолжалась уже несколько лет, и эта жизнь была драматична.
      7 января 1989 года произошло еще одно событие, также более чем невероятное. На Новый год из Самары прилетел старший брат Иван и привез Марии новую книгу Руслана Ремизова, посланную им ее родственникам. Видимо, Ремизов, не получая от нее ответа, окончательно разуверился в подлинности ее адреса. Она спрятала книгу и не раскрывала ее целую неделю. Хотелось побыть с книгой наедине и устроить это свидание с ней не в спешке, не тайком и урывками, а в спокойной, тихой обстановке. Но вот схлынули новогодние хлопоты, и Мария осталась одна. Брат Иван уехал снова в свою Самару, дочь была в Броварах под Киевом, а муж отправился в командировку в Москву — пробивать металл и деньги для треста.
      Она простудилась, болела и легла в большой комнате на диван, открыла книгу, и тут из нее сразу же выскользнула фотография и углом резко ударила ее в грудь. Мария вдруг потеряла сознание. Очнулась. С удивлением обвела взглядом комнату, нащупала рукой бумагу.
      Это были два листа плотной мелованной бумаги — портрет Ремизова и текст, содержащий краткую аннотацию его жизни и творчества в связи с пятидесятилетием.
      Она внимательно вглядывалась в снимок. Сразу же привлекала внимание его крупная рука. Это свидетельствовало о его физической силе. Поражал высокий открытый лоб. Ремизов был снят в ту минуту, когда листал какую-то книгу. Глаза под очками были опущены, выделялись губы, выпуклые, чувственные, и в какой-то полуулыбке. Они были асимметричны. Центровые точки верхней губы и нижней не сходились, и это придавало улыбке почему-то трагический оттенок. В книге тоже была фотография. Ремизов сидел в зрительном зале — то ли театральном, то ли концертном,— в белой рубашке, черном строгом костюме. И снова бросилась в глаза крупная кисть руки, лежащая на колене. Взгляд из-под очков был устремлен на нее. И вновь она ощутила мощный толчок, и опять на мгновенье словно потеряла сознание.
      Когда она открыла глаза, Ремизов сидел в кресле у окна, в двух метрах от нее, повернувшись к ней лицом, и улыбался. Она не испугалась, хотя невероятность происходящего зафиксировалась в ее сознании. Как и на фотографии в книге, Ремизов был в белой рубашке и строгом черном костюме.
      — Это ты? — прошептала она.
      — Я. Не бойся. Лежи и не шевелись.
      — Твоя любовь очень тяжела,— сказала она.
      — Любовь не радость, а беспощадная пытка. Знала бы ты, на каком пыточном огне горю я всю жизнь.
      — Я знаю. Во всяком случае, догадываюсь. Первые годы после разлуки я не думала о тебе, а сейчас ты все время рядом, вокруг, со мной.
      — У большинства людей физическая любовь, а у нас —мистическая. Она обнимает и физический круг бытия, и мистический. Наш роман начался, видимо, в прошлых воплощениях и завершится не в этой жизни. Тебе не выйти из меня, как и мне из тебя.
      — А что дальше? Ты будешь снова приходить ко мне? Всегда? — спросила она.
      — Ты полюбишь меня еще сильнее и бесконечнее. Всегда жди меня.
      И снова Мария будто очнулась. Никого в комнате не было. За окном чуть потемнело, близились сумерки. Откуда-то доносились звонкие детские крики. Тяжелая, толстая книга Ремизова в плотном желтом переплете, выпавшая из ее рук, валялась на полу.
      Мария еще раз взглянула на его фотографию. Да, центральные точки верхней губы и нижней не сходились, и это вносило в улыбку непонятный трагический оттенок.
      “Галлюцинирую уже наяву”,— смутно подумала она и опять заснула.
      В мае 1992 года умер ее муж Анатолий Вересов. Все случилось до нелепости глупо, в жизнь вдруг вмешалась роковая случайность. Хотя вполне вероятно, что приговор был вынесен где-то наверху и лишь исполнен на земле. При таком развороте событий та случайность пущена в ход или другая — безразлично. Человек естественно приближается к роковой черте, попадает в заранее предначертанную воронку ухода в инобытие, и по той или иной внешней причине, кажущейся окружающим веской, убедительной либо представляющейся необоснованной и совершенно легковесной, уходит напрочь с лика земли.
      Анатолий Вересов отправился в обычную командировку в Киев, и, возвращаясь уже обратно, стоял на перроне у тамбура своего вагона, курил. Кто-то из проходящих мимо пассажиров толкнул его и сдернул чемоданом бородавку на его ноге. Вересов стал чахнуть, внутри тела пошли метастазы, за полтора месяца до ухода он уже не вставал с постели.
      За два дня до смерти он сказал жене:
      — Если этот человек еще раз напишет тебе, ответь ему. После моего ухода ты свободна в своих действиях.— Мария кивнула.
      — Спасибо тебе за все,— прошептала она.
      — Я любил тебя,— сказал Вересов.— Любил, как умел. Сейчас вижу, что любить тебя надо было еще и как-то иначе. Может быть, так, как любит тебя Ремизов. У меня нет теперь ревности в сердце. Ты свободна.
      Прошло еще два долгих трудных года (развалилась огромная страна, остановились заводы, обнищали деревни и города), и к Марии опять окольным далеким путем — через Большую Раковку, через Самару снова пришло письмо от Руслана Ремизова.

      “Я выхожу на финишную прямую,— писал он,— в конце которой, вероятно, слава и гибель. Впрочем, про себя подробно писать не хочу. Пишу книги. Что еще остается мне делать в этом мире? Нищ, гол. Вчера ты приснилась мне снова. Во сне я усомнился в тебе, я даже стал обвинять тебя: “Почему ты молчишь все эти годы? Неужели у тебя такое каменное, холодное сердце?” И ты вдруг откуда-то из черного мрака, из темноты протянула к моему лицу белые руки и нежно обняла мою голову. А сегодня утром, копаясь в своем архиве, я нашел старую записную книжку с дневниковыми записями пятьдесят восьмого года о своем путешествии к тебе. Видимо, пришел час нашей новой встречи. Если ты жива, ты обязана разорвать немоту истекших тридцати шести лет. Молчать больше мы уже не можем”.