АСТРАЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ

      На этом дневниковые записи оборвались. И вот теперь, спустя тридцать шесть лет, Руслан Ремизов, известный писатель, немолодой уже человек, снова и снова вчитывался в строки своего юношевского дневника. За жизнь у него накопилось великое множество записей, они уже мешали работать, в них терялись рукописи романов, пьес, повестей, рассказов, эссе, и все как-то не хватало времени, чтобы отсеять ненужное и сдать старье в государственный архив. И тогда-то и выскользнула вдруг старая записная книжка с дневниковыми записями.
      Тогда, тридцать шесть лет назад, в горячке и нетерпении он всем своим существом рвался в Нерехту. Все его мысли были о Маше Лебединцевой и о предстоящей встрече с ней.
      Из каждой поездки к ней — в Самару, в Большую Раковку, в Нерехту — их было шесть таких поездок, включая последнюю, когда оказалось, что Мария уже вышла замуж и уехала навсегда из Нерехты,— он возвращался оглушенный, как бы совсем без памяти и сознания, с твердым ощущением конца отношений.
      Любовь с первого взгляда, ничем не объяснимая, роковая, поразила его до глубины души, и он уже не мог существовать вне ее. Все прошедшие годы память о русской девочке была жива в нем. А когда бывало плохо, тяжко, а такое случалось нередко, ее имя не сходило с его губ вовсе. Он просто молился ей как спасительнице.
      И вот теперь над оборванными строками своего старого дневника Ремизов вспоминал их последнюю встречу в августе 1958 года.
      Все существо его тогда летело, тянулось, рвалось к ней. Это была совершенно невыносимая пытка. Писать ей письма он не мог, поскольку не получал ответа и не хотел надоедать. Поехать к ней прямо тоже не было никакого резона, поскольку она не ждала его. Да если и налетал внезапный порыв, его тут же гасил печальный опыт предыдущих поездок. Он мог заехать к ней только окольным путем, как бы случайно. Разве нельзя человеку зайти на огонек к своей давней знакомой, ни на что не претендуя, ничего не ожидая? Просто как путник. Зайти, а потом уйти, исчезнуть?
      Он не имел права на прямой, короткий путь. Он мог увидеть любимого человека, только преодолев тысячи километров. Он шел к ней, плыл и ехал два месяца через всю страну — на крышах вагонов, в трюмах пароходов. Только много позднее он понял, что это были чрезвычайно опасные путешествия. Дважды его задерживала милиция, трижды грабили, он встречался в пути черт знает с каким отребьем, он чуть не погиб в горах, когда при возвращении от пастухов-балкарцев в Тырныауз его едва не утащило в пропасть. Помогла спастись только ветка шиповника, за которую он уцепился в последний момент. В Сухуми его пытался изнасиловать какой-то гомосексуалист, от которого он отбился, чуть не совершив убийство. В Марганце произошла кровавая драка с двумя наркоманами.
      Он мог и не доехать до нее. Но он дошел, доехал, добрался. Он помнил себя абсолютно счастливым, когда пароход, на котором он спускался по Волге из Москвы, пришвартовался в Ярославле к причалу. Было воскресное утро, и Маша была рядом. Правда, в душе жил страх: вдруг она в отпуске, но каким-то шестым чувством он знал, что она там, в Нерехте.
      Он бежал по рассветному Ярославлю — транспорт еще не ходил — от речного порта на железнодорожный вокзал. На путях стоял какой-то дальний поезд, который шел в Москву через Нерехту. Но здесь, в двух шагах от Маши, в преддверии встречи он хотел выглядеть уже не бродягой, а нормальным человеком. Он бросился к кассам. Кассирша, сидящая в единственной работающей кассе, разговаривала с какой-то женщиной.
      — Нет билетов,— буркнула она сквозь зубы, отмахиваясь от него как от мухи.
      — Как нет? Ну, нет, и Бог с вами.
      Он рванулся к поезду и в одно мгновенье был уже на крыше вагона. Состав дернулся, пошел, набирая скорость. Он стоял на крыше вагона во весь рост, ветер обдувал его, и он кричал и смеялся от счастья.
      С грязными, в саже, руками — тогда еще ходили не тепловозы, а паровозы, топившиеся углем,— он появился у Маши Лебединцевой в заводском общежитии.
      Она встретила его с улыбкой:
      — А-а, путешественник!
      В первые минуты она была удивлена и даже рада. Они посидели за столом в пустой комнате — девочек не было,—попили чаю с конфетами, поговорили. Знала бы она, какое это было для него неизъяснимое счастье! Она даже сказала, что днем они сходят вместе погулять в лес. С ней? В лес, как в Большой Раковке? Гулять, медленно и спокойно идти, о чем-то разговаривать и, может быть, размахивая руками, как бы нечаянно, случайно вдруг прикоснуться пальцами к ее руке?!
      В его сердце, как звезда, горело мгновенье счастья, когда они сидели однажды на высоком берегу Волги в Куйбышеве, на откосе, и нечаянно он дотронулся до золотистых волосков на ее ноге. Бог мой, и здесь может случиться такое счастье. Но она вдруг сказала, что ей нужно сходить на рынок.
      — Ты посиди. Я обернусь быстро.
      Потом-то он догадается: у нее, наверное, был какой-то парень, и она ушла, чтобы повидать его и сказать ему о его, Руслана, приезде, согласовать с ним что-то. Он подождал минут десять, а потом решил сбегать в гостиницу. Гостиница была в центре городка, у православного собора. Господи, разве не естественно желание превратить этот радостный день в день праздника во всем? Можно понять — после двух месяцев бродяжничества всякому желанна чистая гостиничная постель. Но в гостинице за конторкой сидели две бабы и тоже что-то оживленно обсуждали, и одна из них, грудастая, носатая, видно, администратор, брезгливо и надменно бросила ему коронную для гостиниц фразу:
      — Мест нет, мальчик. Нет.
      Места, конечно, были. Женщинам просто не хотелось прерывать беседу.
      Он пошел обратно к общежитию и в каком-то сквере, через который проходил, тут же присмотрел скамейку, на которой можно было бы отлично перекантоваться ночью.
      Маша была уже дома и, едва он вошел в дверь, накинулась на него с упреками, что он оставил дверь незапертой и куда-то ушел. Он решил, что она, наверное, поскандалила с парнем, который велел ей как можно быстрее избавиться от него, и вот теперь она была зла от всего этого. И зло это обрушилось на него. А он не мог даже в свое оправдание сказать, что ходил в гостиницу. Если бы устроился, конечно, сказал бы. Но сказать теперь — значит возложить на нее ответственность за свой ночлег. Он не хотел этого, чувствуя себя не гостем, а случайным путником, не очень, кстати, желанным. И вдруг это подтвердилось. Она опять вышла из комнаты и вернулась с листком бумаги. Это было железнодорожное расписание.
      — На каком поезде ты поедешь?
      Наверное, это была самая жестокая фраза, услышанная им за всю его жизнь. Он как-то дико и страшно — он чувствовал это — посмотрел на нее.
      В нем все замутилось, душа запенилась, в голове потемнело, и пришло такое острое, ясное чувство своей абсолютной ненужности и отторженности от мира, что он ткнул пальцем в первый попавшийся номер поезда.
      Этот поезд уходил из Нерехты не в ту сторону, в какую ему нужно было ехать. Не в сторону Костромы, откуда ему было бы ближе добираться до дома. Поезд шел в Ярославль. Но какая разница? В любом случае это был поезд, увозящий его от нее навсегда. Теперь он больше уже не мог, не имел права заглянуть к ней и как путник. Он имел теперь право, быть может, только раз в году послать ей на день рождения несколько слов в телеграмме или поздравительной открытке. Это был поезд, увозящий его в антимир, где уже никогда не будет ее. И он отправлялся уже через полчаса. Надо было торопиться.
      Она как-то странно — он тоже заметил это — посмотрела на него. Она сказала, что проводит его, и они пошли на станцию.
      Он помнил только, как стоял на подножке вагона, как с железным неотвратимым лязгом дернулся состав, как его самого развернуло на оси — он держался за поручень одной рукой — и хлопнуло о стенку вагона и как навсегда исчезло из его глаз ее лицо.
      Весь путь до Ярославля, а потом от Ярославля до Казани он находился как бы без сознания. Отстраненно заметил только, что его опять обокрали, вытащив последние деньги, что за трое или четверо суток, в течение которых пароход медленно плюхал от Ярославля до Казани, у него во рту не было ни крошки. Но то, что происходило с его телом, его не трогало. Все эти сутки он лежал в трюме, в темном вонючем зале четвертого класса, опухший от слез, в каком-то забытьи, в совершеннейшем беспамятстве.
      И теперь, спустя тридцать шесть лет, пятидесятишестилетний Ремизов вспоминал те годы, бесконечные страдания молодого сердца, и на глазах у него выступали те же самые слезы.
      Самое смешное и парадоксальное: все уже было другое, и жизнь вокруг была другая, и он жил в другой, неизвестной чужой стране, захваченной Бог знает кем, и тело его уже было иное, и лицо, на которое он смотрел в зеркале, а стерженек, спрятанный где-то глубоко внутри, таящий его непроходящую влюбленность в восемнадцатилетнюю девочку из Раковки, был все тот же. И тот же неслышимый, но раздирающий душу вопль, крик, молитва неустанно звучали внутри и теперь. Даже он сам не понимал этого состояния, в котором находился уже не годы, а десятилетия.
      Тайны любви неизъяснимы.
      Он был татарин, тюрк, городской человек. Она — славянка, православная, русская деревенская девочка, случайно залетевшая в Казань на преддипломную практику. Что произошло в мире, что случилось, когда он только увидел ее? Это была любовь даже не с первой минуты, а с первой секунды. И любовь пожизненная, любовь навсегда, хотя хвороста для огня, горючего топлива для воспоминаний почти не было. Три недели прогулок в Казани, два поцелуя, когда их губы едва коснулись друг друга и смешалось дыхание, пять писем, полученных им от нее, шесть поездок к ней. Но за годы и десятилетия все эти встречи, прогулки, слова, сказанные вскользь или серьезно, выражения глаз, лица, которые запечатлела память, прокручивались в его сознании десятки, сотни, тысячи, десятки тысяч раз. Она увлеклась им, но не полюбила. В этом не было ее вины. Она даже с простодушной доверчивостью сказала ему об этом, когда он спросил перед ее отъездом из Казани, любит ли она его. Лжи и обмана в их отношениях не было нисколько. И Бог мой, пусть не проснулась в ее сердце любовь к нему, это бывает, это возможно, его любви хватит на двоих. Он знал: возникшая между ними связь пожизненная, роковая. Ее не дано порвать ничем в течение жизни. Да, потом были годы отчаяния, годы тоски. Потом были у него и женщины. Что скрывать, он познал любовь многих прелестных женщин, всегда идя им навстречу и втайне надеясь, быть может, что отыщет в них какие-то ее черты. У него была жена, чудесный человек, преданно любившая его, к которой он привязался и которую тоже полюбил всем сердцем. За тридцать два года жизни вместе они сохранили друг к другу и острый чувственный, и духовный интерес, и вместе с тем во всем этом протекшем за десятилетия пространстве жизни, заполненном трудом, творчеством, надеждами, разочарованиями, борьбой, конфликтами, наряду с любовью земной, близкой, непосредственно осязаемой, всегда присутствовала еще и любовь небесная, неизбывно-далекая, внечувственная. И этой любовью небесной была всегда она, Маша Лебединцева, красивая русая девочка из юности, из деревни Большая Раковка.
      И вот теперь, спустя тридцать шесть лет со дня последней встречи и спустя тридцать семь лет с небольшим со дня знакомства, Руслан Ремизов писал снова письмо этой девочке. И писал его, как ни странно, в деревню Большая Раковка Самарской области.
      Он сомневался в точности адреса Марии. Правда, в его записной книжке было записано: Червоноград Львовской области, улица Валентины Терешковой, 4/9. Этот адрес много лет назад прислала ему двоюродная сестра Марии Татьяна Посохина. Но письма или открытки, которые он иногда посылал на Украину, только один раз вызвали в минувшие годы волну ответного письма. Что такое было — 4/9? Обозначение углового дома? А почему не указана квартира? Адрес был какой-то ненадежный, неубедительный. Неизвестно, доходили ли до Марии его послания? Возможно, она уже не жила там. И теперь Ремизов писал письмо снова в Большую Раковку. Вся надежда была на то, что письмо попадет в руки родственников Марии, а те перешлют его ей. Так уже было однажды лет тридцать назад.
      Жизнь подходила к концу. Он чувствовал постепенное приближение рокового рубежа, и его письмо любимой женщине было, возможно, последней в жизни попыткой достучаться до ее сердца.
      Ремизов закончил писать и, заклеив конверт, пошел на почту, чтобы отправить письмо. На этот раз предчувствие говорило ему, что ответ обязательно придет. И в самом деле, через полтора месяца из Западной Украины ему пришло письмо от Марии Вересовой, в прошлом Лебединцевой.
      Обратный адрес был давно знакомым. С одним только небольшим разночтением: улица Валентины Терешковой была переименована в улицу В.Стуса.
      Ремизов положил письмо на письменный стол. Три дня оно лежало нераспечатанным. Человек, ждавший писем в течение тридцати шести лет, мог, конечно, потерпеть еще трое суток.
      — Почему ты не читаешь письмо? — спрашивала жена Айгуль.
      — Подожди. Прочту обязательно,— отвечал он.
      Эти прошедшие трое суток были для Ремизова днями и часами необыкновенного наслаждения, сладкого блаженства, пиршеством неизъяснимых ощущений.
      Он знал: нет в мире человека, пережившего то, что дала ему судьба в его пожизненном любовном романе. Теперь этот роман медленно приближался к развязке. Зачем спешить?