АСТРАЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ

      Ремизов очнулся от короткого сна, когда поезд стоял в Коростенях. Впереди еще были Сарны и Ковель, но он уже не мог ни заснуть, ни просто спокойно лежать в постели.
      Люди в вагоне спали. Над землей плыла в ночи одинокая луна, в окнах были видны среди мрака и темени лишь редкие станционные огни. Поезд внезапно дернулся, пошел. И новая, еще более сильная, чем прежде, волна радостного возбуждения охватила его.
      Когда львовский поезд остановился в Сокале и до Червонограда осталось всего несколько минут хода, его уже чуть не стало трясти от нетерпения. И все-таки Червоноград объявился внезапно. Поезд остановился вдруг и замер среди сплошной темени. Казалось, это какая-то случайная остановка. Ремизов, схватив сумку, быстро пошел к выходу из вагона, заглянул в открытое настежь купе проводника. Там никого не было. Его вдруг пронзил страх. Он ринулся поспешно в тамбур, открыл входную дверь. В лицо ударил ветер. Мимо вагона в это время проходила какая-то женщина. Мелькнула ее тень.
      — Где мы? Это не Червоноград? Где мы стоим? — кричал в темноту Ремизов.
      — Прыгай скорее, милый, прыгай! Приехали!
      И в самом деле, едва его ноги коснулись земли, поезд неслышно тронулся. Прогремели мимо вагоны, и стало тихо. На перроне не было уже никого, и Ремизов медленно пошел к каким-то станционным строениям, белеющим в темноте. У белой ограды стояла женщина в плаще и напряженно смотрела в его сторону. Скорее интуитивно, чем глазами, Ремизов физически ощутил присутствие Марии. Они стояли молча какое-то время на расстоянии пятнадцати-двадцати метров друг от друга, потом почти одновременно заторможенно, медленно, как сомнамбулы, пошли навстречу друг другу. Подойдя вплотную и различая уже лицо, Ремизов разжал пальцы, и сумка выскользнула у него из ладони, упав на землю. Он молча протянул обе руки к ней, обнял. И одновременно она также молча протянула ему руки и обняла его. И так, молча прижавшись друг к другу, они стояли еще несколько мгновений. Потом он потянулся к ее губам. Ее губы были полуоткрыты и влажны, и Ремизов ощутил их ответное тихое взволнованное прикосновение.
      — Пойдем. Здесь близко,— сказала она на выдохе.
      Они молча пошли, держась за руки, вдев пальцы в пальцы. Наверное, обоим были еще не нужны слова. Каждому надо было внутренне пережить и осмыслить первое глубокое потрясение от встречи. Но по тому, как ладно и естественно рука уже лежала в руке, как сами нашли друг друга пальцы, как тут же соединились в единый ритм их походки, как, случайно запнувшись о невидимый в темноте выступ тротуара, он искоса ласково глянул на нее, а она непроизвольно тоже искоса улыбнулась ему в ответ и еще крепче прижала к себе его локоть, оба мгновенно почувствовали: никаких внешних и внутренних преград нет, им вдвоем хорошо, и будет хорошо и дальше. Оба почти одновременно освобожденно и глубоко вздохнули и, остановясь, еще раз уже открыто, без напряжения потянулись друг к другу губами. Страх, дотоле таившийся в глубинах души, исчез окончательно.
      — Ты знаешь,— громко засмеялась она,— я так боялась, что ты проспишь. Поезд стоит всего две минуты. Стою, вся дрожу, вдруг не выйдешь из вагона!
      — Я тоже боялся и поэтому не спал почти. Как проснулся в Коростенях, так только и думал, как бы в темноте не проехать мимо.
      — А знаешь, ты все еще похож на того мальчишку! Тебя еще можно узнать! Я предполагала, что ты стал толще, а ты нормальный!
      — А тебя вовсе не трудно узнать. Наверное, морщинки появились, еще что-то, но сейчас вот полутемно, не видно, и тебе как будто совсем восемнадцать! Можно я тебя еще раз поцелую? У тебя сладкие губы!
      — Можно! — смеясь отвечала она.
      Они оставили с левой стороны от себя автовокзал, миновали пустой рынок и, свернув затем возле пятиэтажного дома с продуктовым магазином на первом этаже, прошли еще немного по чистой узенькой улочке, над которой густо переплелись в воздухе ветви и листва больших деревьев. Справа в утренних сумерках угадывался детский стадион, выплыла из мрака выездная хлебная лавка в фургоне на колесах, и они по тропинке, протоптанной среди травы и усыпанной опавшими листьями, свернули к четырехэтажному дому. С тайным, запрятанным в душе чувством, что и дорога от вокзала к дому, и хлебная лавка на пустыре перед школьным стадионом, и прохладные лестничные марши в подъезде четырехэтажки, где жила Мария, каким-то непонятным образом знакомы, уже известны ему, хотя он никогда прежде не был в Червонограде, поднимался Ремизов на третий этаж. Они подошли к девятой квартире. Мария вытащила из кармана плаща ключ.
      — Возьми, это твой,— подав ему ключ, шепотом сказала она.— Но сначала постучи в дверь.
      — Постучать? Зачем?
      — Забыл? В одном из писем ты писал, что через четверть века или через сорок лет ты постучишь в мою дверь. Вот и пришло это время. Почти сорок лет.
      — И правда. Надо постучать,— также шепотом сказал он.
      Он постучал костяшками пальцев по двери, прислушался, потом всунул ключ в замочную скважину, сделал два оборота. Дверь открылась, они вошли в прихожую. И здесь у Ремизова, где-то на уровне подсознания, снова возникло чувство, что он уже как будто был здесь когда-то, хотя он знал, что первый раз переступил порог квартиры Марии. Сразу слева от входной двери шел короткий коридорчик в кухню, здесь же, под косым углом слева, была дверь в маленькую комнату, прямо шел вход в большую комнату, и там в ней слева должна была быть еще одна комната. Он вдруг будто вспомнил, что в этой комнате, служившей спальней Марии, должны стоять широкая тахта со всегда неубранной постелью, письменный стол у окна с черным прожженным пятном от утюга на поверхности, низкий сервант с безделушками и двумя-тремя фотографиями родственников.
      — Почему ты не раздеваешься? Раздевайся, проходи.
      — Подожди, Мария. Я хочу проверить себя. Скажи, вот у тебя там, в комнате, где ты спишь,— на письменном столе... Там обычно стоит утюг на подставке, на спинке стула висят приготовленные для глаженья юбки или кофточки... Там, на столе, есть черное пятно от утюга?
      — Откуда ты знаешь? Ты все-таки был у меня?!
      — Я никогда не был у тебя, но каким-то образом я все это знаю. Например, вот в этой комнатушке... Она была когда-то комнатой Даши, да? Там за шифоньером должен стоять квадратный обеденный стол, правильно? Старый, расшатанный. Он прижат вплотную к окну. И там — банки с вареньем. Много банок. С вишневым, малиновым вареньем, еще с черной смородиной...
      — Не пугай меня, Руслан, милый! А то я тебя еще буду бояться! Мы ведь с Маринкой Яковлевой видели однажды, как ты входил в эту дверь.
      — Ты об этом мне не писала. Ты писала о каких-то других случаях.
      — Ох, Руслан, мало ли о чем я тебе не писала! Мне иногда казалось, что ты вообще живешь у меня. Поселился сам и живешь без спроса! Иной раз ночью вдруг проснусь и не ведаю, то ли я тебя только что во сне видела, то ли ты еще в комнате находишься, и только как бы растаял. Правда, я тебя никогда не боялась. И сейчас бояться не буду, какие бы жуткие вещи ты мне про пятна на моем столе ни рассказывал! Давай, устраивайся! Вот твоя комната. Бывшая комната Даши, ты угадал. Потом мой Толя здесь спал. Когда Катенька приезжает, она в ней спит. Банки с вареньем тебе не помешают? И как ты углядел малиновое варенье. Там малинового всего две банки. Купаться будешь? Пустить тебе воду в ванну? А я тебе пока котлеты с картошкой приготовлю. Вчера мясной фарш специально купила. У меня есть еще вкусные малосольные огурчики...
      Он долго плескался в заполненной по грудь горячей водой ванне, растирая до красноты свое тело, отмокая от дорожной пыли и приходя постепенно в себя от тупого лежанья на жестких вагонных полках. Потом они долго сидели вместе в креслах за маленьким журнальным столиком, стоящим в большой гостиной у широкого окна и, не умолкая ни на минуту, говорили, говорили.
      Мария порой радостно срывалась с места на кухню, пополняя припасы на столике чашечкой кофе или конфетами и печеньем к чаю. Она была оживлена, приветлива и удивительно хороша. Распахнутые чистые серые глаза за стеклами очков сияли молодым блеском. Оживленным и возбужденным от радости был и Руслан Ремизов. Густая, в руку толщиной, коса Марии светилась золотом и сводила его с ума. Ремизов чувствовал, что влюблен по-прежнему.
      — Как хорошо, что на дежурство мне завтра, а не сегодня,— говорила Мария.— Ты знаешь, я тебе еще не успела написать или сказать по телефону. Я устроилась вахтером или смотрителем, эти функции как-то совмещены, в филиал львовского музея истории религии. Есть у нас такой маленький музей в городке, размещается на окраине в полуразрушенной усадьбе графа Потоцкого. В общем, три зала действуют. Остальные периодически горят, и в них идет вечный ремонт. Я теперь сутки дежурю, трое суток отдыхаю. Очень удобно, и прибавка к пенсии есть. У меня пенсия сорок девять гривен. Разве на нее проживешь? И примерно почти такая же теперь зарплата в музее. Мой завод на ладан дышит, инженеры уже не нужны. Я сначала переживала, что меня списали, а потом рукой махнула. Все хорошо. Всю жизнь “технарем” пробыла, а теперь думаю, мне бы в музее работать. Иконы бы реставрировать. Какое счастье! Но и смотрителем можно. Только ночами страшно бывает. Дворец пустой, огромный, полуразрушенный. Люди далеко, если что —не докричишься. И какие-то вдруг скрипы начинаются, шорохи. А то внезапно что-то зазвенит или загрохочет. Однажды музыка донеслась. Мазурка! Но самое таинственное и страшное, отчего мурашки по телу бегут, знаешь, что?
      — Что? — спросил Ремизов.
      — В десяти метрах от закутка, где я дежурю и сплю, в фойе на первом этаже лежит мумия какого-то полковника. Еще времен Мазепы и Богдана Хмельницкого. По нашим местам сколько раз проходил Хмельницкий! И от этого полковника исходит что-то. Словом, каждую четвертую ночь провожу с мумией! — засмеялась она.
      — Я буду дежурить вместе с тобой.
      — Ты что? Нельзя. Материальные ценности. Меня погонят. Знаешь, Руслан, милый, я как первый раз увидела там у нас, в музее, Евангелия примерно полметра шириной, позолоченные, тяжеленные, с инкрустацией, какого-то 1400-го года возрастом, то ахнула просто!.. Я тебе все-все покажу! Мы обязательно туда сходим. И несколько раз! Директриса у нас замечательная. У нее “джип”. Она тебя свозит по окрестностям, покажет здесь все!
      За окном посветлело, наступило утро.
      — Я ведь привез тебе подарки,— вспомнил вдруг Ремизов.
      Он пошел в прихожую, взял из сумки сверток с подарками, приготовленными Айгуль, и хрустальный самоварчик, купленный в Гусь-Хрустальном. Конечно, он не мог удержаться, чтобы не сказать, что бордовый шарфик, кожаные коричневые перчатки, сережки и серебряная цепочка — это подарки Айгуль. Мария восторженно разохалась и вдруг разволновалась до слез, покатившихся из глаз.
      — Спасибо, милый! Но главное, спасибо Айгуль. Какая у тебя замечательная жена, Руслан! Как я рада, что ты после меня встретил такую сердечную женщину! Ты только посмотри, с какой любовью и вкусом она все это подобрала. И смотри, перчатки мне прямо в руку! Когда вернешься домой, скажи ей, что я люблю ее. Только скажи обязательно!
      В одиннадцатом часу, когда уже вовсю разгорелся солнечный теплый сентябрьский день и когда они наговорились вдоволь, она сказала:
      — Ты полежи немного, отдохни. Все-таки не спал эту ночь. А я схожу за свежим хлебом и на базар. Куплю тебе что-нибудь вкусненькое. Я хочу угостить тебя домашней украинской колбасой.
      Здесь у нас мастера ее делать! Иди! Я постелила тебе. Понежься, поспи!
      Когда Мария ушла. Ремизов сначала позвонил в Казань. Айгуль была дома, и голос у нее, слава Богу, был ненапряженный, спокойный. Ремизов сказал, что он доехал благополучно и что он находится уже в Червонограде.
      — Ты счастлив? — спросила Айгуль.
      — Да, мне хорошо,— ответил он.
      — Звони раз в неделю. Пусть тебе будет хорошо.
      — Спасибо тебе.
      Ремизову и в самом деле было хорошо. Он с наслаждением растянулся во всю длину своего тела на чистой, белой, хрустящей от крахмала простыне, зарылся головой в чистый белый пододеяльник и тут же мгновенно заснул. Проснулся через три часа, к обеду, посвежевшим, отдохнувшим.
      Пообедав, Мария и Руслан Ремизов вышли прогуляться на улицу. День был ясным, теплым и на диво солнечным. Он словно вобрал в себя всю неизъяснимо тонкую, лишь с малой долей горчинки, прелесть южного бабьего лета. И было невыразимо хорошо неторопливо брести по зеленым чистым улицам, погружать ступни ног в желтые, бордовые, коричневые, красные сполохи палых листьев и говорить о всяких пустяках. Они пришли в парк и с наслаждением посидели на центральной аллее на скамейке. Бегали дети. Прогуливались женщины с колясками. Невдалеке несколько человек толпилось у киоска. Ремизов сходил туда и купил две пачки мороженого в яркой обертке. Есть вместе мороженое, поглядывая друг на друга и улыбаясь, было тоже огромным, невероятным наслаждением. Потом они вышли к Палацу, большому белому дворцу неоклассической постройки, пересекли широкий проспект Шевченко и свернули на чудесную улицу Воссоединения, скорее не улицу, а улицу-сад, носящую ныне имя первого председателя Украинской Рады восемнадцатого года Грушевского. Это были несколько рядов засаженных деревьями аллей, предназначенных только для пешеходов и выложенных разноцветной узорной плиткой. Со вкусом и любовью сделанные скамьи с резными подспинниками и подлокотниками придавали ей какую-то домашность и очарование.
      — Рай, а не город,— восхитился Ремизов.
      — Красивые декорации, оставшиеся от прошлого, а за ними — нищая жизнь. Знаешь, сколько здесь раньше гуляло беременных и матерей с детьми?! На каждом шагу! Теперь мало. На заводах работы нет. Все остановлено. На шахтах сокращения. Где уж тут рожать? Абы выжить.
      — И как же теперь люди? На что живут?
      — Кто как может. Едут на заработки в Польшу, в Россию. У соседки, например, муж с ранней весны до снегов на золотодобыче в низовьях Лены.
      — У нас то же самое,— Ремизов махнул рукой.— Давай лучше не будем разговорами о политике разрушать райскую идиллию.
      — Пойдем! — Мария встала со скамейки и, взяв Ремизова за рукав, потянула в ближайший проулок за желтым домом.— Здесь рядом подстанция, возле которой я видела тебя в шестьдесят девятом году. Все почему-то отнекиваешься, что был здесь? Так, может, вспомнишь?
      Они прошли короткий квартал по улице Винниченко и свернули на Попова.
      — Вон, смотри!
      Это была обыкновенная небольшая по размеру подстанция, выложенная из кирпича и побеленная по штукатурке в белый цвет. За грязно-коричневым стальным листом двери с нарисованным на ней черепом со скрещенными костями и надписью “Опасно для жизни! Высокое напряжение”, будто слегка позванивая, однотонно гудели трансформаторы. В полутора метрах от подстанции шла железобетонная ажурная ограда школьного забора.
      — Спрашиваешь, как я тебя видела? — рассказывала Мария.— Почти лицом к лицу. Нас тогда возил на обед заводской автобус. Минут тридцать на езду в оба конца. За оставшиеся двадцать минут я должна была забежать в школу, схватить Дашу, а она была медлительная, копуша, привести ее быстро домой, подогреть обед и дать ей поесть, посмотреть уроки, что-то сказать. И так каждый Божий день. И вот пробегаю между забором школы и подстанцией, в самом узком месте, вот здесь, где мы сейчас стоим, и когда мое правое плечо было уже почти на уровне угла подстанции и до нее метра четыре, не больше, из-за подстанции появляешься ты! Вот оттуда ты вышел! И шагнул ко мне! Ты был в светлом плаще, кепке, на шее шарф. Я не видела твоих глаз, но нос, очки, левую щеку и твои большие губы я видела отчетливо. Но я бежала! А осознала, что это был ты, вон возле той трубы, что полузарыта в землю! Когда я перескакивала эту трубу, у меня вылетела авторучка из кармашка моего немецкого серого густо-ворсистого пальто. Его ты описал в своей повести “Снег”. Я не нагнулась за авторучкой. Подумала, подберу ее на обратном пути. И за трубой, вон оттуда, махнула тебе рукой и что-то крикнула. Я думала, что увижу тебя. Тогда же я вспомнила, что и вчера как будто видела светлую тень. Прибегаю обратно минут через десять — я довела Дашу только до двери, всунула ее в дом и назад,— а ни тебя, ни авторучки.— Мария внезапно весело рассмеялась.— Ах, Руслан, воришка маленький! Признайся, что ты тогда свистнул авторучку!
      Ремизов тоже засмеялся:
      — Все это. Маша, очень интересно, но клянусь, меня не было здесь тогда.
      — Я же тебя сама видела!
      — Но согласись, что это нелепость, абсурд. Я приезжаю в Червоноград и вот поджидаю тебя возле этой подстанции, устраиваю засаду и ворую твою авторучку. Откуда я мог знать, что ты здесь пробежишь? Если бы ты меня встретила хотя бы у подъезда своего дома, а то —здесь?!
      — Выследил! Господи, Руслан, а разве не абсурдно все, разве не фантастична вся наша жизнь? Вот мы с тобой, два человека, встретились почти через сорок лет, стоим здесь сейчас, смеемся, дышим вместе сентябрьским воздухом. Но разве это само по себе реально? Ты, немолодой, больной человек, едешь через всю разоренную, убитую страну, разорванную на какие-то клочки, сюда в поисках любви. Я, немолодая женщина, волнуюсь, жду тебя здесь! Никогда постель не убираю, некогда, неохота, а сегодня вот убрала! А? Нормально это? Не фантастика? С тобой свихнуться можно! А второй раз, и не спорь со мной, я видела тебя еще отчетливее! Еще ближе! Это уже была поздняя осень 1977 года. В Житомире шли твои спектакли. Это совсем близко! Я работала тогда еще в конструкторском бюро. С 1978 по 1984 год работала в производственном отделе, а с 1984 и вплоть до ухода на пенсию — снова в КБ, как и в молодости. Надела тогда слабые очки. Может, думаю, надо приучить глаза к слабым очкам. И вот шла по коридору от главного инженера к себе в производственный отдел. Надо было пройти площадку для курильщиков над лестницей. Площадка от меня справа. Чуть скосив глаза, вижу: стоит Зэнэк Андрущак, высокий, черный, в пестром, с красными крапинками, свитере. На полголовы выше тебя. А ты стоишь у перил, возле электрического щита. В заводоуправление мы обязательно съездим. Я все покажу тебе на месте. Я была тогда в серой драповой юбке, зеленой кофте и в двух свитерах. Отопление у нас тогда не работало. Идти через площадку всего четыре шага, и я заметила, как взлетела твоя рука с сигаретой и запрокинулась голова, когда я поравнялась с вами.
      — Ты все так в деталях помнишь?
      — Мне надо в ЦРУ или на Лубянке работать! Я все отлично помню! Левой рукой я открыла дверь в производственный отдел и, когда переступала порог, вздрогнула. У меня спину свело, словно судорогой! Или как будто гигантской рукой стянуло ее сверху и снизу одновременно. Я потопталась несколько секунд, медленно, с трудом, повернула к двери сначала голову, потом уже тело, шагнула за порог, на лестничную площадку — тебя там уже нет. Зэнэк Андрущак стоит, а тебя нет. Я тут же сбежала на первый этаж, выбежала одним махом за проходную и на улицу — нигде тебя нет. Я тогда подумала, что ты, видимо, хотел поздравить меня с днем рождения, с сорокалетием, но забыл, что я родилась не в 1937, а в 1938 году. Я еще обиделась на тебя тогда, что ты сделал меня на год старше! И опять ты был в светлом плаще, темной кепке и шарфе.
      — Тебя не смущает, что в 1977 году я был в той же одежде, в которой был у тебя в Нерехте в 1958 году?
      — В самом деле. Смотри-ка! И был еще один случай в столовой. Я не помню, писала я тебе или не писала? А в четвертый раз я увидела тебя на лестничной площадке возле своей двери.
      — Там, кажется, электрический щит? Всякий раз я появлялся либо на фоне электрического щита, либо у подстанции? То есть там, где, видимо, существует электрическое поле?
      — Причем здесь электрическое поле?
      — Я понимаю, ты воспринимала мое появление сугубо реалистически. У тебя даже мысли не возникло, что все происходящее с начала и до конца абсолютно ирреально. Я нисколько не спорю с тобой. Ты действительно видела меня. Но это был не я. Вернее, может быть, и я, но не в моей физической сущности.
      — Руслан, родной, если бы это было светлое пятно или видение?! Но я до сих пор великолепно помню, как дернулись твоя голова и рука с сигаретой, приблизившаяся в этот момент к губам! Я отчетливо помню твои губы, дым над тобой и Зэнэком!
      — Ты спрашивала потом обо мне у Зэнэка? Он видел меня?
      — Видел. Сказал, что, когда он вышел покурить, на площадке никого не было. Он пригнулся над спичкой, чтобы зажечь сигарету, а когда поднял голову, ты уже стоял рядом. У него как-то повело бок, словно его тоже стянула какая-то сила, и он немного отодвинулся. И тут на площадку вышла я. Он увидел, как я вхожу в отдел, как тут же выбегаю из комнаты, а когда огляделся, ты с лестничной площадки уже исчез. Он так и не заметил, как ты появился и как исчез.
      — А тебя не беспокоили эти внезапные исчезновения и появления?
      — Ты всегда появлялся внезапно. Скажешь не то слово, не так взглянешь — обиделся, и тебя уже нет! Я привыкла к твоим неожиданным жестам и в то же время к твоему вечному присутствию в моей жизни.
      Руслан Ремизов и Мария уже снова медленно шли к улице Грушевского. Сентябрьский день был безумно, сказочно хорош. В свежем прозрачном, чудесном воздухе тихо падали, слетали на плитчатый тротуар красные и желтые листья.
      — Посидим на скамейке? — предложила Мария.
      Они сели. Лицо Ремизова стало задумчивым, даже угрюмым.
      — Все, что ты рассказала, крайне любопытно. Но я прошу тебя, даже умоляю, если когда-нибудь что-то подобное повторится, ради всего святого, не подходи ко мне ближе двух метров. Ради Бога, не вздумай коснуться меня пальцем! Ты должна знать, что сюда, в Червоноград, я никогда не приеду, предварительно не предупредив тебя. Никаких внезапных появлений! Увидишь вдруг меня —не подходи, беги! Ты четырежды рисковала собственной жизнью. Не знаю, что спасло тебя. Наверное, Бог?
      — Я ничего не понимаю, Руслан,— сказала Мария.
      — Это почти не изученное явление. Энергетические двойники. Я и сам мало что знаю. Проявившись в силу каких-то причин в физическом мире, эти образования сосредоточивают в себе колоссальную энергетическую силу. Контакт с ними приводит к мощному разряду, взрыву. Человека, проявившего неосторожность, мгновенно сжигает удар, подобный молнии. Двойник исчезает. Вот и все, пожалуй. Возможно, конечно, я что-то излагаю неточно. Читал об этом урывками, давно.
      — И ты считаешь, я видела не тебя, а твоего двойника?
      — Наверное, так, если до сегодняшнего дня я в Червонограде никогда не был.
      — Как странно все! И непонятно. И зачем появлялся здесь твой двойник? И так часто?
      — Спросила бы у него. Астральная любовь! Поэтому я появлялся! — усмехнулся Ремизов.
      — Какая еще астральная? Мне бы с твоей любовью разобраться. И саму себя понять до конца.
      — У нас с тобой ничего не получалось. А любовь была сильная. И она затронула, видимо, и астральный уровень. Ушла туда, в тонкий мир.
      — Ой, какие вы все в Казани умные! — засмеявшись, Мария вдруг вскочила на ноги, дернула за рукав Ремизова, снова потащила за собой.— Я на двух языках только хорошо могу разговаривать. На русском и на украинской мове! А по-австралийски или по-астральски ни капелечки не понимаю! Пойдем на речку?! Побродим по траве?
      Они пошли дальше по проспекту Шевченко.
      — Ну? Объясни, объясни! — шептала она.
      — Я это дело представляю так,— взяв Марию под руку, продолжал Ремизов.— Оккультисты, эзотерики, представители закрытого знания — их взгляды уходят к жрецам Древнего Египта и восточным учениям — считают, что человек имеет семеричную природу. Другими словами, состоит из семи тел-энергий разных составов и характеристик, каким-то образом вложенных друг в друга. И все более утончающихся. Глазам видны только физическое и отчасти эфирное тело. А остальные за гранью видимости, хотя реально и материально существуют. Ну, семеричную природу нетрудно вообразить! Например, возьмем какое-нибудь ведро и загрузим его сначала большими камнями, потом камнями меньше размером, потом вообще мелкими камешками. Можно туда еще насыпать песок, налить воду, а в воду подбавить какие-то масла, да еще все прогазировать. И все это вместе будет иметь форму ведра. Вот и человек что-то вроде этого. Ну, физическое тело абсолютно очевидно. Эфирное видно у некоторых в виде ауры. Это тело обычно изображают на иконах в виде венчика над головами святых. Астральные и ментальные двойники тоже хорошо видны. Но уже не наяву, а только во сне, в бреду, перед смертью. Или когда человек хватит хорошую дозу наркотика. Еще три тонких тела есть, но это уже совсем глубокий туман. Они уводят нас, видимо, к Космосу, к связям с надчеловеческим разумом, к Богу.
      — Подожди! А то, что происходит во сне, это значит, совсем реально? — перебила Мария.— И если я тебя вижу во сне и мы, скажем, целуемся?.. Это что?..
      — Я думаю, реально. Вполне реально! И если мы целуемся во сне, значит, целуются наши астральные двойники. Значит, и их захватила любовь. Для астралов нет ни расстояний, ни преград. Собственно, треть своей жизни, во сне, мы живем именно астральной жизнью. Мы с тобой физически можем находиться на расстоянии тысяч километров друг от друга, а на астральном уровне каждую ночь быть вместе, жить друг с другом. Видимо, общение людей на астральном уровне естественно, и оно происходит в наших снах. Но не естественно, вероятно, когда астральный двойник обнаруживается вдруг в физическом мире, когда он порой, быть может, в силу чрезвычайно большой энергетики прорывает пленку физического бытия и выходит наружу. Вот эти случаи ты как раз и наблюдала! Я читал о нескольких фактах, когда живой человек реально встречался с собственным астральным двойником. Это тоже крайне опасно. Человек погибал! Поэтому я и говорю: увидишь неожиданно меня, ради Бога — не подходи близко! Ни в коем случае!
      — Ой, Руслан, ты сумасшедший! И меня делаешь такой же! — Мария с внезапной тревогой глянула вдруг на Ремизова своими чистыми серыми глазами.— Знаешь, я боюсь немного!
      — Ну, будет, будет! Ничего страшного,— улыбнулся Ремизов.— Просто ты должна иметь это в виду. Где твоя трава? Сегодня тепло. Я хочу походить босиком.
      — Я начала видеть тебя во сне в конце шестидесятых годов, после встречи у подстанции,— продолжала Мария.— А потом — все чаще и чаще. Я никому об этом не говорила. Даже самой себе боялась признаться. Возможно, и сейчас не надо тебе говорить. Но иногда я видела тебя почти каждую ночь. Это были...— она помедлила, смутилась, потом все-таки решилась довести мысль до донца.— Нет, мне не стыдно перед тобой. Я доверяю тебе. Так вот, это были иногда очень бурные, страстные ночи. Очнувшись, я открывала глаза, вся опустошенная, будто выпотрошенная, и вдруг видела: рядом, оказывается, не ты, а мой Толя. Ты понимаешь, что это было? Я считала себя развратницей, извращенкой, кляла и ругала себя, но ночью это повторялось. А иногда я видела...— Мария совсем зажмурила глаза.— Иногда я видела, что мы втроем: я, ты и еще какая-то женщина. У твоей жены, у Айгуль, есть родинка... прости меня, но это важно!.. У нее есть родинка, на левой груди, чуть правее соска?!
      — Есть.
      — Давай не будем больше об этом говорить! Мы залетаем куда-то слишком далеко! Я почему-то боюсь!
      Они вышли за городскую черту и медленно пошли по проселочной дороге, вьющейся по лугам. Впереди среди широкого зеленого разнотравья поймы поблескивал тусклым серебром Западный Буг.
      — Здесь близко уже польская граница.
      — Может, сбежим в Западную Европу? Я так иногда мечтаю пойти по России паломником. Выйти весной и идти до снегов. Да не пройдешь ведь долго — убьют.
      — Слушай, сентябрь, а совсем тепло! — воскликнула она.— Давай и в самом деле пойдем босиком.
      Ремизов сбросил с ног обувь, снял носки, Мария скинула туфельки, и они пошли, держась за руки и смеясь, к реке, блестевшей уже совсем близко, босиком.
      Домой они вернулись, когда совсем стемнело и на небе проступили, прояснились звезды. И снова они сидели уже при свете торшера за журнальным столиком в большой комнате, ели приготовленные днем салат, подогретые вареники пили чай с вареньем и опять без конца говорили, говорили.
      — Пора, однако, спать,— опомнилась, наконец, Мария.— А то мне завтра утром на дежурство. Еще просплю. Уйду, останешься на сутки один. Но мы будем с тобой созваниваться. Если ты захочешь?! Не устал от меня?
      — Спать давно пора,— сказал Ремизов.— Но меня интересует, где мы будем спать? Мне не нужна отдельная комната. Я хочу быть с тобой.
      — Ну вот, самый трудный вопрос,— Мария улыбнулась, сходила на кухню, вернулась с тряпкой, стала медленно и старательно вытирать столик.— Весь день одна мысль. Вот, думаю, придет ночь, и мы с тобой споткнемся на этом.
      — А зачем спотыкаться? Тахта у тебя широкая, наверное, уместимся?
      — Руслан, милый! Как тебе все это объяснить? — Мария бросила тряпку, присела снова рядом, взяла руку Ремизова в свою.— Не разжигай меня, пожалуйста! Прошу тебя! Пойми, ты уедешь через месяц, а что мне потом делать? На стены лезть, выть, как волчица? Нет, с этим я справлюсь. Скажу себе: “Нельзя! Довольно!” И будет так. Дело не во мне. Дело в том, что я поклялась Айгуль. Ведь она доверилась нам обоим. А я в одном из писем писала, что никогда, никогда не сделаю ей ничего плохого, ничего, что шло бы во вред вашей семье. Пойми, одними только подарками, которые она прислала с тобой, она возвела между нами такую прочную невидимую преграду, которую нашим телам не преодолеть. Я буду совсем с тобой откровенна! Разве я не хочу твоих ласк сама? Конечно, хочу. Сколько лет уже я вовсе не знала мужского тела?! С Толей мы давно разошлись по разным комнатам, он был старше меня, потом он тяжело заболел. У меня никогда никого не было, кроме него. Был еще ты, но во сне! А так — я боюсь! Я вовсе не хочу, чтобы наши отношения потом прервались. Ты уедешь, как я буду писать тебе письма? На Главпочтамт? До востребования? Это унизительно — и для тебя, и для меня! Сейчас я спокойно отправляю письма в ваш дом, я пишу вам обоим, тебе и Айгуль, и мне светло и радостно, что я не одна. И я хочу, чтобы у нас всегда, пока мы живы, были эти светлые, радостные, спокойные и чистые отношения. Я хочу, чтобы и Айгуль приехала сюда отдохнуть. Я буду о ней заботиться так же, как о тебе. Сейчас некуда ездить. Все невозможно дорого. Крым, Кавказ, Прибалтика стали для нас недоступны. Почему не приехать ко мне на Украину и не отдохнуть здесь? Я не хочу замутить наши отношения ни твоей, ни своей страстью, ее темнотой, ее страданием и болью. Пожалуйста, целуй меня, обнимай! Я рада твоим ласкам и пойду тебе навстречу! Я тоже хочу их! Но не больше! Не требуй от меня всего. Не знаю, понимаешь ли ты меня? Способен ли понять? Порой я и сама себя не понимаю. Но, видимо, нам и самой судьбой написано —бесконечно тянуться друг к другу и не быть вместе. До конца, физически! Я — Стрелец, ты — Рак. Мы несовместимы! Я уже просмотрела все гороскопы. Я знаю их наизусть! Я понимаю, ты можешь сказать: впереди старость, скоро все само собой оборвется. Быть может, это наша последняя встреча? Оборвется страсть, исчезнет, выйдет из тела, замрет и погаснет желание. Но я не хочу, чтобы уходила любовь! Я не хочу терять тебя. Я уже потеряла тебя однажды. Потому что была молода и глупа! Возможно, и сейчас я поступаю глупо, еще глупее, отказывая тебе в том, чего необыкновенно хочу сама, но пойми меня: я обыкновенная женщина, и я не знаю, как поступить! Но я чувствую только, что поступаю, быть может, глупо, но правильно. Поддержи меня, не дай мне совсем ослабеть! Дай мне силы, чтобы я выстояла! — Мария, не выдержав напряжения, вдруг заплакала.
      По щеке поползли, потом быстро покатились слезы.
      — Ладно,— скривившись будто от мучительной боли, прошептал Ремизов.— Утро вечера мудренее. Спокойной ночи.
      — Спокойной ночи,— прошептала она.