СТУК РЕЗЦА ПО КАМНЮ

      Согласно, но словно нехотя приняла тело земля. Стояли морозы. Трудно было долбить землю. Но выдолбили. У гигантской отвесной стены, вознесенной над створом двух рек, у самого ее подножия, появилась первая могила.
      Слишком красно горе на людях. Слишком заботами убито. Но отошел, угас в ночной тьме шум, и стало так, ровно хозяина избы, странного человека с тоскующими глазами и не было. Все, что раньше было, так в мире и осталось, а его не было.
      Прилила тишина, остро и резко обнажилось его отсутствие. Непривычно пустая и чисто, без морщинки, застланная рядном, стояла кровать, на которой еще два дня назад он лежал полуживой. Сюда принесли его, всего переломанного, ушедшего в беспамятство. В радостном угаре своего художества потерял он опаску — нога, что ли, подвернулась, а может, веревка не выдержала крика блаженства. Принесли и инструмент, каким он скалу в створе рек превращал в красоту.
      Был Блажной человеком пришлым в этих местах и жил не тем, чем испокон веков жил мир, потому и похоронили его отдельно. Может, душа нечеловеческая у пришлого? Станет ли человек огромный камень чуть ли не в версту длиной, какой сотворила природа в створе двух рек, в дождь ли, в холод ли истязать бессмысленным непонятным трудом? Вырезал бы, как было поначалу, из дерева всякую мелкую всячину. И то баловство, если о нем все думы, а работа на земле — лишь бы не помереть с голоду. Но удаль еще большая ударила пахаря в темя —люди в округе только качали головами — вечный камень вознамерился резать, целый сколок коренного берега в неописуемую якобы красоту превращать. По силам ли человеку переделывать сотворенное Богом? Свою красоту противопоставлять красоте, которую он уже создал?
      Двадцать лет ползал по отвесу стены Блажной. Сам постарел, жена состарилась, а блажь все крепче. Может, веревка не выдержала, а может, терпение человеческое кончилось. Так это или не так, но и в последние три дня земной жизни, проведенные им в совершенном беспамятстве, руки его шевелились. Память о начатом великом труде жила в них. В работе и умер — последний раз вроде бы ударив по невидимому резцу.
      И теперь резец, по которому сделан был им последний удар, держал в руках его сын.
      — Чего ты молчишь? Все эти дни ни слова. Не молчи! — говорил он матери.
      Она посмотрела на него спокойными глазами.
      — Ты поплачь лучше, пореви немного. Пореви, и отпустит,— сказал ей сын еще раз.
      Но глядела напряженно мать — в прошлое ли, в будущее ли? — и не сдвинулась с места.
      — Любовь свою хотел твой отец на земле оставить. Навечно оставить,— тихо сказали ее губы, забывшие было слова.— Бог наказал. Нельзя навечно.
      И рухнула вдруг старая женщина, уронила голову. Плечи только мелко затряслись. Так плакали все в ее роду. Только плечи подрагивали. Мелко-мелко. Но плакала теперь она уже не по мужу. По сыну. И он родился на свет с поющими глазами. И теперь уже ему, сыну, надо было думать и заботиться о красоте на земле. Старая женщина плакала, а сын ее, высокий парень в шапке черных волос, но белолицый, и глаза как две капли льда, вдруг улыбнулся чему-то. Руки его были давно заражены нетерпением, а теперь еще крепче сжали резец. Свой рисунок зазвучал, загорелся в душе, встал видением, и он улыбался судьбе, которую оплакивала его мать.
      Словно гонимый чем-то, он ступил за порог.
      Луна сияла, окруженная утроенным кольцом, и бесконечно лились, когда открылось на взгорье поле, белые снега в ее слабом свете, покрытые ледяной блестящей коркой. Молчание и неизвестность несли в себе необоримые снежные пространства. Знакомой тропой бежал он к скале. Но здесь страх, что не сможет, не выдержит, вдруг нашел на него посреди онемевшего ночного простора —две скованные льдом реки, как две стрелы в вечность, и над ними, в свете луны, словно летящее куда-то гигантское изображение... Хватит ли жизни? Но запело имя. Имя и будет водительствовать. И свою любовь он оставит навечно миру. Навечно — в этом все... Ибо вечнее вечного только любовь. В ней начало и венец всего на земле и на других землях, которые в небе.
      И на следующий день люди увидели, что уже снова кто-то висит на веревках на скале и бьет молотком по резцу. И побежали по округе слухи, что Блажной и своего несчастного сына заразил болезнью, какой болела его собственная душа. Привычный стук возник и на следующий день, и на другой. Три десятилетия с лишним, год за годом, раздавался над створом рек звон ударов по камню. Он прекратился только — и то на время,— когда у подножия скалы появилась вторая могила.

      Лист отрывается от ветки и летит, чтобы дать место молодому листу следующей весной. Был и нет, снегом запорошило. Земля совершает круг по небу — и у нее, наверно, свои утраты и новости. Слышит ли она за ними, чувствует ли, когда ее тела касается последним прикосновением упавший лист или человек?
      Разрывалась в свой срок связь с деревом жизни и, подобно листу под порывом ветра, опадала, отрывалась от ствола земной красоты и любви и жизнь мастеров из рода Блажных. Была жизнь, и вроде уже нету. Нет, но стук резца по камню продолжался. Реки, слившись, бились волнами о берег, унося песчинки одна за другой. Река жизни, накатывая волны рождений и смертей, оставляла свой след: на огромной стене — линии, полные таинственной красоты и очарования, у подножия ее — могилы. Мечта, труд, смерть — все шло по кругу. Переплавлялось из века в век в любовь, в ее знаки...

      Гигантские, словно летящие изображения парили над водной гладью. А внизу, у подножия стены — спящие мастера.

1979