ПОСЛЕДНИЕ СНЫ

      Но мозг работал. Казалось, он не останавливался ни на секунду, непрерывно и непроизвольно творя все новые и новые сюжетные комбинации. Наверное, писатель в целом как некая живая система представлял собой некий созданный природой механизм или орган творчества, и, поскольку по его венам струилась кровь, клетки всего тела и нейроны мозга исполняли свое назначение, творчество идей, образов и метафор производилось автоматически.
      В озарении, окутавшем его, писатель вдруг зримо представил мансарду с низким белым потолком, колченогий стул, дешевый, давно сработанный стол с щербинками от ножа и предсмертное письмо юного народника-террориста. Письмо лежало на краю стола, на грязной, застиранной скатерти с высохшими крошками черного хлеба.
      Юный террорист, красивый мальчик с решительно бледным лицом, черными бровями и черными усиками, писал последнее письмо любимой девушке, отказываясь от любви и порывая с ней все земные связи. Минутами раньше он точно так же порвал с родителями, написав прощальное письмо и им.
      Почему-то опять пришедший в голову сюжет носил трагический оттенок? Но что делать: драматичной была вся окружающая жизнь. В воздухе постоянно носился хмель насилия и вседозволенности. Ежедневными рутинными событиями стали новости о заказных политических и криминальных убийствах, взрывах, авариях, захватах заложников, террористических актах, бомбежках мятежных областей. Если новостная программа телевидения не пахла кровью, ее не хотелось уже смотреть. Жизнь, в которой резко не звучала нота насилия, казалась уже пресной и обыденно скучной.
      И все это каким-то опосредованным образом, пусть не прямо, а косвенно, входило в образы, метафоры, символы, которыми оперировал мозг, производя свою привычную работу.
      На этот раз результатом работы был образ юного прекрасного мальчика-террориста, которому было поручено убийство высокопоставленного должностного лица. По всей Российской империи должна была пройти акция возмездия, насаждающая страх на правительственный аппарат. И вот некий человек по приговору боевой организации партии должен был умереть, потому что занимал в структуре этого аппарата определенное место. А ему, вчерашнему студенту-гуманитарию, было поручено исполнение.
      Вся невозможная драма часа, в который он, писатель, застал своего героя,— это было мучительное решение проблемы, где та черта, та грань, за которой правое справедливое дело обращалось уже в несправедливое и неправое, когда цель подменялась средствами, а он из революционера, воина Бога, превращался в обыкновенного убийцу, подручного Дьявола. Юному террористу оставалось обдумывать этот вопрос два дня, а там все должно было решиться, и, сидя в мансарде, за дешевым старым столом, глядя на желто-коричневого клопа, бегущего по серым выцветшим обоям на стене, размышляя над письмом любимой, он очерчивал для себя необходимую нравственную черту, через которую революционер — социалист или практик-боевик — не должен переступить, иначе неизбежно впадет в разбой, голое насилие и совершит святотатство превращения божественного дела в сатанинское. Самоубийство после убийства — вот что он должен был совершить. Он должен также уйти из жизни вслед за своей не подозревающей ни о чем жертвой, и только в этом случае сохранится в чистоте идея революции и останутся незыблемыми такие ценности, как любовь, красота и добро.
      По выкладкам одних социальных моралистов, нужно было сначала изменить природу человека, его внутреннее лицо, изменить кардинально, и тогда только изменится внешняя жизнь. Но другое утверждали его товарищи по террору, бывшие студенты — они считали, что надо изменить жизнь внешнюю, переменить условия существования, и тогда изменится радикально к лучшему и сам человек.
      Но и здесь, похоже, не было достоверного выхода. Студент не чувствовал, что данный выход реален. И сам искал его. Непременно всякий лабиринт должен был содержать в себе выход из заколдованного тупика. И, кажется, он нашел этот выход — в плате смертью за смерть. И, найдя, вдруг почувствовал себя счастливым.
      Да, за все нужно было платить. И за прогресс, как внутренний, так и внешний. Но все хотели платить почему-то жизнями других. Платить чужой кровью, не своей, было значительно легче. А нужно оплатить все и своей кровью. Расчет должен быть честным. Предельно открытым и честным. Он пойдет на убийство. Но только в том случае, если потом моментально расплатится своей жизнью. Так будет честно. Бесчестье — не его удел.
      И вся фабула истории о юном террористе незаметно превращалась в повесть об убийстве, совершаемом им во имя высших идеалов, а затем о последующем самоубийстве. Во имя немедленного подтверждения этих идеалов.
      Писатель не додумал и не осмыслил до конца все запутанные, прихотливые линии этой истории, как в ее канву вдруг вплелся другой сюжет.
      Он неожиданно увидел в своем воображении тюремную камеру, а в ней поэта, приговоренного к смертной казни. Все это опять было похоже на сон. Только что он был юным террористом, как вдруг превратился в поэта, ждущего исполнения смертного приговора.
      Да, казнь могла наступить в любой из девяноста девяти последующих дней, и тюремщики дают поэту бумагу и карандаш. Ему говорят: пиши все, что хочешь. Никакой цензуры, никаких ограничений.
      Немецкая пунктуальность и предусмотрительность заставляют извлекать выгоду из всего. Идут последние месяцы великой тотальной войны на уничтожение, Германия на краю очевидного краха, но война войной, поражение поражением, а наука должна работать и давать результаты. И поэту-профессионалу предоставляют перо и бумагу. Идея ценна и любопытна: будет ли поэт, художник творить на пятачке смерти? В абсолютной изоляции? Перед лицом неотвратимой казни? В сознании того, что результат творчества никогда не дойдет до читателя?
      Предсмертные судороги страха, предсмертное состояние, предсмертные мысли у людей различного эмоционального, социального, национального, образовательного уровня могут быть разными. Все это — бесценный материал наблюдений для ученого-психиатра, для вклада в науку прославленной немецкой психиатрии. Войны начинаются и завершаются, наука — остается.
      И поэт отвечает на вызов. Поэт пишет стихи, пишет эссе. В них нет поминания о смерти. Ни единого слова. И стихи, и эссе — радостный гимн во славу жизни, во славу любви.
      В последние мгновения жизни, в своих внезапных озарениях писатель вообразил себя юным террористом. Вообразил себя поэтом, приговоренным к казни на гильотине. Кем еще вообразить себя? А что если теперь вообразить, что ему шестнадцать лет. Нет, семнадцать. Ведь тогда ему было именно семнадцать лет.
      Можно нарисовать портрет этого юноши с тонким лицом, изумленным взглядом карих глаз и полуоткрытыми чувственными губами. Он написал тогда свой первый рассказ. А кто же рядом с ним? Ну, конечно, девушка — у нее льняные длинные волосы, серые вопросительные глаза и белые ласковые руки. Что же она спрашивает у него? Да, по существу, это воспоминание о молодости, о трех его поездках к ней, его первой любви.
      Где она сейчас? Кажется, он недавно видел ее? Он даже уверен, что она приходила к нему в палату. Да, она сейчас в этом городе, в котором он давно уже не был. А где его две другие любимые? Трудно удержаться, чтобы не съездить к ним. Он должен, обязан быть рядом с ними. И вот он в кассах. Нужно взять билет в этот волшебный город, где находятся его любимые. Только непонятно, что это за кассы? О, билет ему уже куплен! Господи, да здесь они все трое — и жена, и его первая любовь, и последняя! Все три небесных жены рядом с ним. Почему у них такое одинаковое выражение на лицах? Они куда-то его провожают. Куда?
      Да, его куда-то уносит... Какое сияние, какой ослепительный свет!.. Прощайте!.. Я скоро вернусь!.. Как безумно я люблю всех вас!..