ПОСЛЕДНИЕ СНЫ

      Медсестра принесла на подносе завтрак, поставила тарелки с небольшой порцией гречневой каши и стаканами чая на прикроватные тумбочки и исчезла. Кроме каши, в утренний рацион как всегда входили еще два ломтика черного хлеба с кусочком белого сливочного масла.
      Завтраки, обеды и ужины были самыми приятными моментами в больничной жизни.
      Писатель, до того лежавший в постели и неотрывно смотревший в окно, спустил ноги на пол и сел возле тумбочки, на которой стояла тарелка каши. Завтрак, пусть и небогатый, порадовал его. В общем-то жизнь сводилась к простым инстинктам. Только старый кондитер, старик с унылым тонким высушенным лицом, словно даже не увидел принесенного завтрака: он по-прежнему с упоением разглядывал газетный лист с кроссвордом. Писатель, однако, заметил его неодобрительный взгляд.
      — Странный народ все-таки вы, литераторы. Я был о вас прежде лучшего мнения. Я — разочарован. Ничего духовного, оказывается, нет в вашей жизни. Любите есть. Ничего не делаете, ничего не читаете. Даже газеты. Только смотрите без конца в окно на небо. Что там может быть интересного?
      Писатель усмехнулся:
      — Мне некогда читать ваши газеты. Все новости я уже знаю.
      — Вы даже телевизор не смотрите! Неужели вас не интересует, что в столице взорвали еще один многоэтажный дом?
      — У меня свой театр. И в нем разыгрываются свои спектакли, не менее драматичные.
      — Нельзя быть, господин литератор, таким аполитичным.
      — Возможно. Только прошу вас в следующий раз называть меня не господином литератором, а товарищем литератором. Мне это, знаете, больше нравится.
      — Хорошо! Вас, однако, оправдывает только то, что вы, несмотря на полное отсутствие интереса к реальной жизни, тем не менее, как ни удивительно, вполне эрудированный человек.— Старый кондитер, наконец смилостивившись, снизошел до главного.— У меня, извините, затруднение. Прошу вас помочь. Пять букв. Историческая провинция Франции. Слово начинается на букву “а”.
      — Артуа. Провинция славится своими виноградниками.
      И эти разговоры со старым занудой были обычной рутиной.
      Позже были хождения на прием к эндокринологу и окулисту, сеансы иглотерапии и облучения вены лазером, были утомительные полчаса лежания под системой, когда в вену ему вливали прозрачный раствор панангина, были еще уколы, вызов в рентгенкабинет, и все это время, и значительно позже, после обеда в его подсознании и сознании шла привычная созидательская работа: мозг самопроизвольно продуцировал, вырабатывал, выявлял из небытия очередной ненаписанный сюжет.
      Боже, сколько их было! И всем им — он почему-то был в этом уверен — не дано было уже состояться.
      На этот раз сюжет был сюрреалистический, гротескный, почти нереальный. Он подходил больше не для рассказа, а для пьесы, легкой, веселой, безыскусной, возможно, даже дурацкой. Но дурацкой и на удивление глупой часто представала и сама жизнь великого множества людей, так что и здесь он не отходил, пожалуй, от реализма.
      Веселый образ доброго афериста вдруг представился ему, и душа неожиданно прониклась печалью. В самом деле, прошла целая жизнь, а он так и не собрался написать пьесу об аферисте. Почему?
      Он писал о самопожертвовании, подлости, предательстве, жестокости, ненависти, писал о любви во всем ее бесконечном разнообразии, писал о доносчиках, убийцах, романтиках, одержимых фанатиках, поглощенных той или иной идеей, о героях, о созидателях и разрушителях по своей внутренней природе, о самозванцах и гениях, о дураках и кретинах, демагогах и лицемерах,— о каких людях он только не писал за свою жизнь, проведенную как на каторге за письменным столом, но вот об аферисте ни разу не удосужился. И это был грех. Исправить его уже было нельзя — он почему-то чувствовал, что смерть находится близко, а вот покаяться было еще можно.
      И воссоздание сюжета об аферисте — в памяти, в воображении, в собственном сознании — являлось для него необходимой формой покаяния.
      Да, у него был собственный театр — это было его воображение — и он разыгрывал на его подмостках представление за представлением. Зачем ему было читать газеты или смотреть телевизор — из года в год там говорилось об одних и тех же политических марионетках, представлявших всякий раз один и тот же спектакль о предательстве, небывалом воровстве, бесконечном лицемерии и надоевших всем до тошноты, до физического омерзения. Гораздо ближе для души был свой собственный театр.
      Ему представилась сцена семейной дуэли, в которой жена дает выволочку мужу. Что могла бы говорить эта сварливая женщина? Да хотя бы то, что вечно нет денег. Столько лет они живут вместе, а она не знает даже, чем он занимается? Вот уже полдень, двенадцать часов, а он глаза не промыл от сна, все еще в постели! “Надоело! Хватит!” А что мог бы в ответ сказать другой участник этой дуэли? Разве он не может презрительно воскликнуть: “Деньги? Такая чепуха? Тебе нужны деньги? Сколько их тебе нужно? Я сейчас же добуду тебе их из воздуха!..” — “А пошел ты! Хвастун! Вот пальто нужно! Сколько я буду ходить в этих обносках? А посмотри на кровать! Она же скрипит. Когда мы занимаемся любовью, этот скрип и скрежет слышно через квартал!..” — “Ну, хорошо, хорошо. Говори, сколько нужно, если все собрать? Кровать, пальто, еще что-то — сколько всего?..” — “Ну, хотя бы...” — Господи, столько крика из-за барахла, из-за каких-то паршивых вонючих денег!
      Поздняя осень. Во всей квартире никакой живности, кроме последней мухи. Он начинает гоняться за ней и, наконец, с торжествующим воплем радости, ловит ее.
      — Сейчас сделаем тебе деньги. Давай, тащи аэрозоль, усыпить ее надо, дуру. И еще какую-нибудь коробочку. Помнишь, лет десять назад ты подарила мне трехрублевые запонки? Они до сих пор лежат в коробочке. Посмотри в столе... “Зачем тебе коробочка?..” И еще красивую ленточку поищи, а я пока состряпаю документ. Родословную... “Чего ты затеял?..” Как чего? Сама же говоришь, что нужны деньги!.. “Опять пустые аферы на уме? Мочи нет! То капитан дальнего плавания! То укротитель бегемотов!..” Людям нужна сказка. У них бедная событиями, глупая жизнь. Я даю им сказку... “Разведусь! Житья нет!..” Я сделаю тебя богатой, дура!.. “Когда? Когда я стану богатой?..” Сегодня. Прямо сегодня.
      И писатель тут же представил другую картину, где увидел своего персонажа уже на улице, в толпе людей. Да, все происходило на базаре, возле ларька с овощами. Все сбились в кучу, лезут друг на друга, суетятся; в руках судорожно зажатые деньги. И один недоуменный жадный крик возносится над толпой:
      — Что дают? Что дают?!
      Наконец из месива тел, чуть ли не из-под чьих-то ног выползает полуистерзанный герой.
      — Вот он, собака, вот! Что продаешь? Что у тебя в руке?.. Не трогайте! Вы можете все погубить. Не суйте, пожалуйста, руки... Скрывает? Что это? Что?.. Здесь у меня муха Бонапарта... Что он сказал? Какая еще муха? Зачем нам какие-то мухи?.. Я не продаю. Это — семейная реликвия. Нет, ни в коем случае. Ни за что! Я, может быть, и хотел бы продать, но не могу. Ни при каких обстоятельствах!.. И что! У этой мухи есть родословная?.. Все есть. Муха сертифицирована. Мой дед, мой прадед, мой прапрадед... О, люди не понимают великих людей! Мой прапрадед учился в Сорбонне. Он был француз и получил наследство. Как исключительно культурный человек, он понимал, что через сто — сто пятьдесят лет даже муха будет иметь колоссальное значение!.. Продайте мне эту муху! Я должен иметь ее обязательно... Почему вы? Я курсант, будущий военный, мечтаю стать полководцем. Муха Бонапарта будет вдохновлять меня на подвиги... Нет, извините, я хочу приобрести муху для краеведческого музея своего города. Я из самого Санкт-Петербурга, и мы отведем для мухи отдельный зал. У меня приоритетные права на муху, поскольку я выступаю от имени общественности... Причем здесь музей? Держать муху в затхлом зале? Когда сегодня исполняется ровно шестьдесят пять лет моей любимой! Если бы вы знали, как она обожает исторические сочинения, особенно про офицеров в белых рейтузах! Ради нее я готов выложить любую сумму. Я хочу преподнести муху в подарок. Сколько? Сколько стоит ваша муха? Могу оплатить в рублях, могу — в валюте... Ее рыночная цена двадцать тысяч. Но нет, нет, я ни в коем случае не могу расстаться с ней. Она бесценна. Есть вещи, которые не имеют цены. Мы в нашем роду передаем муху из поколения в поколение как самое драгоценное наследство. Одно крылышко, видите, чуть-чуть истлело. Сохранение мухи дорого стоит. Сколько нужно денег только на покупку и содержание вакуумной установки. Муха Бонапарта — моя гордость. Конечно, я собираю различные вещи. У меня есть уникальные экспонаты, скажем, чучело собаки Шостаковича, пуговица Достоевского, нестираный носок самого Салтыкова-Щедрина. Наконец, не могу не упомянуть о яблоке Ньютона!.. Яблоко? Какое яблоко?.. Как какое? То самое, которое упало на голову Ньютона, когда его осенила мысль о существовании всемирного тяготения... И оно сохранилось?.. О, это целая история, которая тянется уже несколько столетий. Я специально заканчивал химический факультет университета, чтобы профессионально хранить экспонаты коллекции.
      И снова истошные вопли прорезали базарную толпу:
      — Что дают? Что дают?!
      Писатель, лежавший в больничной палате, вдруг засмеялся, а старый кондитер недоуменно глянул на него. В самом деле, что за странный человек — все дни лежать в постели, ничем не интересоваться, даже ребусами, ничего не читать, даже газеты, только смотреть в небо за окном да иногда разряжаться внезапным хохотом или непонятными репликами.
      За дни совместного проживания в палате у старого кондитера сформировалось четкое мнение о писателе как о не совсем нормальном человеке.
      Наверное, невыявленный шизофреник, решил кондитер. Ему бы лечиться не в кардиологическом отделении, а в какой-нибудь психбольнице. Правда, человек тихий, безвредный, к тому же эрудит. Есть шизоиды гораздо более надменные, агрессивные и еще глупые.
      А человек, о котором думали, что он шизофреник, и который, возможно, и на самом деле был шизофреником, как и все прочие люди, в это время разыгрывал в своем воображении очередную сцену жившей в его сознании человеческой трагикомедии.
      Он зримо представил некоего покупателя, мужчину с рыжеватой бородкой и серо-голубыми навыкате глазами, который радостным и взволнованным прибежал домой к жене.
      — Давай деньги, продают муху Бонапарта. Я дал задаток. Можно сказать, почти купил ее. Там еще торговались несколько придурков, но я их оставил с носом. Они просто в шоке! Понимаешь, как это престижно! Как скажется на росте карьеры! Сколько? Начальная цена была двадцать тысяч, но придется переплатить. Сговорились за сорок. Ничего, загоню “Жигули”! Но сейчас нужно срочно! Наличными! Скорее! Где твоя заначка? Ну, вот — все! Муха будет моя! Моя — окончательно! — И, не удержавшись, названивает кому-то по телефону: — Приходите ко мне на презентацию. Завтра, в пять. Приобрел муху Бонапарта! Завтра смотрины.— И, бросив на рычаг трубку: — Муха моя! Я — великий человек!
      Чего не сделаешь ради постройки ослепительной карьеры? И вот торжественный момент. На обеденном столе в столовой в чудесной маленькой коробочке, обернутой красной шелковистой ленточкой — муха Бонапарта.
      Это — мечты о новой невиданной жизни, славе, богатстве, мировой известности, которая уже совсем близка.
      Непреодолимая жажда проявить себя неким эксцентрическим образом, похожая на алчность, наконец возымела нечто бесценное и непреходящее.
      — Если бы ты знала, с какой завистью смотрели на меня на работе. Я успел туда забежать. Собрались люди из всех отделов, пришло руководство. Конечно, их можно понять. Ни у кого в мире нет такой мухи! Мой шеф сразу же стал похож на мурлыкающего кота, уже подлаживается ко мне. Говорит, давайте работайте над докторской диссертацией, мы вам поможем. Но надо еще поглядеть, где выгода! Знаешь, меня уже пригласили в другой институт. Узнали о мухе и сразу — приглашение заведовать кафедрой. Но торопиться мы не будем. Мы еще посмотрим, стоит ли жить в этой стране? С мухой Бонапарта можно спокойно претендовать на профессорство в Гарварде!
      Жена, черненькая приятная молодая евреечка, не могла не выразить своего восторга:
      — Ты гений! Это абсолютно. Представляешь, когда Смолины узнали, что у нас муха Бонапарта, то так стали лебезить. Я устала уже от телефонных звонков!
      И в самом деле телефон звонил беспрерывно.
      Владелец мухи надменно вырвал шнур из гнезда. Потерпят. Нельзя быть слишком доступным. Муха в коробочке. Возможно, это и есть пик славы. К чему еще стремиться? Все достигнуто.
      Да, все свидетельствовало о том, что наступила полоса славы.
      Сплошной вереницей к владельцу мухи шли люди, знакомые и полузнакомые — с поздравлениями, с любезностями, с предложениями.
      — Какое великое событие! Все гоняются за иномарками, летают на Канары или строят коттеджи! Как банально, какое плебейство! А здесь — муха, побывавшая на плече самого Бонапарта! Как взвивается вверх рейтинг человека, обладающего раритетом такого достоинства!.. Да-да, но говорят, у этого коллекционера есть еще нестираный носок Салтыкова-Щедрина?.. У него огромная коллекция. Это богач, делец высшего класса. Я мечтаю приобрести у него собаку Шостаковича... Что вы говорите? А нельзя ли взять от нее щеночка?.. Вам повезло. По списку вы третий. Из первого же помета вам достанется первоклассный щенок!
      Под вечер в дверь новой знаменитости робко позвонили две девочки с тонкими косичками:
      — Мы из шестого “б” девяносто девятой школы. Нас послала Эсфирь Соломоновна. У нас классный час. Мы изучаем Отечественную войну 1812 года и выступаем с научными докладами. Мы очень хотим, чтобы вы выступили перед нами с воспоминаниями о Наполеоне.
      — Разумеется! Почему бы и нет? Непременно.
      Едва девочки, взволнованные тем, что им удалось выполнить поручение своей классной руководительницы, закрыли за собой дверь, как черненькая приятная женщина с кудрявой головкой толкнула в бок своего совсем ошалевшего от счастья мужа:
      — Ты сам должен теперь писать романы! Ты имеешь право!
      — Новые “Война и мир”. Ты абсолютно права. Где бумага?
      Но сесть за письменный стол и начать работу не довелось. В дверях появился шеф, стройный моложавый мужчина с сединой на висках, тоже взволнованный и обеспокоенный:
      — Как поживаете, друзья? Пребываете в эйфории? Давайте взглянем еще раз на вашу драгоценную муху. Как только подумаю, что она садилась на плечо самого Бонапарта, меня охватывает дрожь восторга. О, если бы можно было презентовать эту реликвию академику Почечуеву? Я пришел вас уговорить. Это такой влиятельный человек в государстве!
      — Что нам Почечуев? Мы сами теперь Почечуевы!
      — Я понимаю вас. Но Почечуев это сила!
      — Вы полагаете, выше Гарварда?
      — Несомненно выше.
      От нетерпения подталкивая друг друга, оба вместе они открывают коробочку, и из нее вдруг вылетает муха. Пометавшись как чумная, по комнате, она садится на потолок.
      — Почему она летает?
      — Вероятно, это бессмертная муха! Муха, принадлежащая вечности!
      Муха же, снявшись с потолка, вдруг направляется к полураскрытому окну. Поползав некоторое время по раме, она неожиданно вылетает на волю.
      Возгласы, крики отчаяния:
      — Улетела!
      Разумеется, вся эта придуманная писателем сцена всего лишь грубый набросок, не более того. Если бы он вздумал писать комедию по-настоящему, ему нужно было бы найти точные характеры, до конца прорисовать и закрутить в невероятном, ирреальном танце сюжет интриги. Требовал серьезного додумывания и развития главный образ комедии — своего рода алхимика, поэта аферы, волшебника махинаций, поистине народного артиста. Скорее всего, размышлял писатель, аферист должен был быть человеком абсолютно бескорыстным, совершавшим свои шутки не ради издевательства над людьми и не жалкой выгоды ради. Он просто видел людскую тупость, вопиющую глупость, жажду наживы, которой обуреваемы людские массы, и страдал от этого. Люди с удивительной жадностью во взоре клюют даже на совершенно нелепую наживку, которую и рыба не взяла бы в рот. В ирреальном ослеплении ради наживы они могут проглотить и абсурд в чистом виде.
      И здесь писателю пришла в голову мысль, что на афериста можно посмотреть и как на Спасителя. И он даже задохнулся от восторга. В самом деле аферист был в действительности настоящим Спасителем, новым Иисусом, мечтателем, утопистом. Он хотел спасти людей от непроходящей глупости.
      И, конечно, полученные сорок тысяч он как всегда не принес домой сварливой жене. В кураже благотворительности он, предположим, засыпал игрушками какой-нибудь детский сад. Ради чистой радости детей он мог благо-душно перенести очередную разборку с надоевшей женой.
      Но учить людей и лечить их от дурости и корысти было необходимо. И здесь вполне могло пригодиться яблоко Ньютона. Кажется, месяц назад его драгоценная половина покупала на базаре яблоки. Может быть, осталось какое-нибудь сморщенное?
      — Сейчас мы его выпарим, высушим, соорудим яблочку стеклянный колпачок, необходимую документацию.
      — Какую еще документацию?
      — А как же? Без документа люди ничему не поверят. Нет бумажки, нет вещи.
      — Слушать ничего не хочу! Разводиться с тобой буду! Разводиться!
      — Изволь. Но развод я тебе дам только тогда, когда ты станешь человеком. Не могу же я выпускать в общество такую гидру. Вначале я тебя должен воспитать, отшлифовать...
      Нового Воспитателя человечества ловят с поличным при продаже за баснословную цену очередному лоху яблока Ньютона и препровождают в следственный изолятор как афериста.
      Для него это была веселая игра, а для людей — жизнь. У этой жизни свои законы, и по ним его судят. Вероятно, во все времена для Учителей человечества, Спасителей существует один путь — на Голгофу. Следовательно, арест был вполне закономерен.
      Писатель вообразил до совершенно четко зримой ощутимости сцену первого допроса героя следователем, а затем сцену суда, но развивать их не стал.
      Он представил, как через много лет герой возвращается в свой родной город. Мало кто уже узнает его. Таких, собственно, нет. Но, вернувшись на родину, аферист неожиданно встречается с легендами о самом себе. Это легенды о некоем потрясающем комбинаторе, артисте аферы, необыкновенно ловком и талантливом дельце, некогда жившем в этом городе и навечно прославившем его.
      Аферист, тощий старик с клоком седых волос на блестящем желтом черепе, беззубый и хромой, с удивлением воспринимает услышанную им легенду о самом себе. Ему приходится с горечью осознать, что люди не способны воспринимать его как Спасителя. Слухов о нем как о великом аферисте не переоспорить. И он незаметно уходит из города, навсегда покидая родину. Пешком. С палкой в руке. Ничем не отличимый внешне от какого-нибудь бомжа, которых было теперь на родине не счесть.
      Писатель грустно улыбнулся. Ему стало жаль своего героя. А, может быть, это была жалость к самому себе? Разве сам он не был таким же аферистом в своей жизни, склонным к авантюрам и приключениям? Разве не готовил себя для поприща Спасителя? И не создавал ли всю жизнь такие же нелепые фантастические сказки и легенды, затуманивая мозги людей придуманными им сюжетами, феерическими вымыслами своего, возможно, не слишком здорового, впавшего в мистицизм воображения? Конечно, он добился известности, но это известность, а не слава Учителя человечества. И вот теперь он тоже должен уйти из этой абсурдной жизни, навсегда покинуть родину, как и его герой.
      Ощущение близкого конца становилось почему-то все более неотвратимым. Оно накоплялось в его организме как яд, с неуклонной последовательностью. Правда, внешне все оставалось в пределах нормы. Он чувствовал себя даже намного лучше, чем прежде.
      День прошел как обычно — уколы, процедуры, визит палатного врача, вызовы к урологу и на ультразвуковое исследование сердца, посещения знакомых, разговоры с ними, тоска по ненаписанным персонажам, видение их, похожее на бесконечные сны, видимо, последние в жизни, разгадывание смысла небесного ребуса, постоянно создаваемого игрой облаков за окном.
      Жена — ее звали Жанна — приходила к нему каждый день, заглядывая то утром, то ближе к вечеру, и он всякий раз с острым нетерпением ждал ее.
      Украинка, ревнивица, хохотушка, она имела льняные волосы, широко распахнутые полусерые-полузеленые глаза и тонкую красивую фигуру. Стаж их любви насчитывал два с половиной десятилетия. Им было о чем поговорить. За истекшие сутки у каждого происходило так много изменений в жизни души и тела, что для обмена впечатлениями нужно было немало времени. Жена была всегда его друг, товарищ, неутомимая и истинная возлюбленная, сестра, мать, дочь.
      С радостью ждал он и появления в палате своей давней ученицы Аурелии — она жила с матерью, младшей сестрой и дочкой, преподавала в институте, сочиняла красивые классические стихи, баловалась живописью, была красавицей с легкой косинкой в каре-черных глазах, столь же целомудренной, сколь и беспутной и ветреной, и с какой-то пылкой преданностью, идущей, возможно, от ее белорусско-молдавского происхождения, правда, способной сменяться на какую-то отстраненность, относилась к нему. Они были близко знакомы уже лет двенадцать, но физически сблизились только в последний год. Она была моложе его на двадцать семь лет, но это не помешало постепенному породнению их душ и тел. Собственно, Аурелия была его последняя возлюбленная, последняя истинная любовь.
      Немало места в его размышлениях занимали и воспоминания о его первой истинной любви. Здесь стаж любви исчислялся уже почти четырьмя десятилетиями. Жизнь развела его с Лейлой в молодости, отторгла их друг от друга, но на подступах к старости вновь соединила, по крайней мере духовно. Впрочем, связь их стала не только духовной. Женщина, бывшая его первой любовью, жила теперь в Самаре, семь лет назад потеряла мужа, внезапно умершего от инфаркта, а, выдав дочь замуж на сторону, в другой город и даже другую страну, и вовсе оказалась одинока. В прошлом инженер-конструктор, восточная красавица, татарка по происхождению, Лейла была теперь на пенсии. Что-то произошло с душами их обоих, и они оба неудержимо опять потянулись друг к другу. Три раза за минувшие годы он приезжал в Самару и подолгу — по месяцу или по два — жил у своей первой любви. И Жанна, и его молодая возлюбленная Аурелия терпеливо ждали его возвращения домой.
      В представлении их обеих он имел полное право на такие встречи с Лейлой.
      Иногда Жанна под горячую руку называла его жутким, невозможным развратником.
      В ответ он улыбался:
      — Наверное, правильно. Возможно, я и в самом деле развратник. Нет преград, которые бы меня удержали. Но я считаю себя чистым человеком,
      Он сумел сделать как-то так, что все три любимых им женщины сначала постепенно узнали о существовании друг друга, примирились с этим как с неизбежной необходимостью, а потом стали даже тепло и по-дружески переписываться и перезваниваться друг с другом. Когда он узнавал об этом, то бывал счастлив.
      Безмерно ценя и уважая каждую из своих истинных возлюбленных, он, видимо, сумел передать это уважение друг к другу и им самим.
      И, размышляя о трех своих великих любовях, которые он трепетно нес сквозь десятилетия своей жизни, писатель вдруг подумал, что все-таки непростительно мало писал о любви. Он любил писать о любви, писал о ней довольно часто, любовь и страсть присутствовали в каждом его романе, в каждой повести, рассказе, но все же прежде он недостаточно уделял внимания внутренней, глубоко интимной, телесной, сексуальной стороне любви. Как ни странно, только у порога старости он понял и осознал невероятную драгоценность каждого мига пребывания в царстве любви. Только теперь он ощутил, что любовь — это кратчайшая тропа к Богу, и каждый акт соединения его мужского тела с женским, каждый акт переливания их энергий друг в друга могут быть молитвой, полетом в высшие духовные сферы.
      К сожалению, все люди, которых он знал, были порождением однобокой, духовно искривленной и в чем-то ущербной цивилизации. Эта ущербность выражалась прежде всего в отношении к телу как скопищу греха, средоточию чего-то грязного и постыдного. Телесные инстинкты подавлялись и искажались воспитанием, сексуальность устранялась из духовных основ человеческого развития. Почему только у порога старости он познакомился с сутью секретных учений восточных Учителей, разрабатывавших в течение тысячелетий эзотерическую практику любви? Почему в поисках абсолютного чувства он десятки лет был по существу неграмотен и вполне подобен новорожденному ребенку, неосознанно ищущему ртом твердый сосок матери? Ведь существовали десятки разработанных еще тысячелетия назад методик сочетания телесных желаний с духовными верованьями, когда любовь мужчины и женщины постепенно доводится до ее истинной и крайней высоты, когда их тела становятся своеобразным тиглем, в котором выплавляется их общая энергия, полностью преобразующая дух.
      Он был влюбчив и часто увлекался женщинами. В них были какие-то тайна, загадка, колдовство, влекущие и неудержимо манящие его душу. Однажды он решил вспомнить, сколько у него было романов с женщинами, увенчавшихся физической близостью. Он, с трудом вспоминая, досчитал до ста пятидесяти и сбился со счета. Примерно столько же было и романов, отмеченных чисто платоническими или дружескими отношениями.
      Триста женщин, молодых и уже в годах, непревзойденных красавиц и откровенных дурнушек, непорочно чистых и необыкновенно порочных, чудесным, волшебным, фантастическим образом преображали его жизнь, поили его драгоценной влагой любви.
      Он не считал, что их было много. Наоборот, он полагал теперь, что их было крайне мало.
      Триста женщин явили ему триста необыкновенных историй о любви. Сама жизнь предоставила ему как художнику такой богатый щедрый подарок. А как он им распорядился? Где эти сюжеты? Почему они не превратились в рассказы, повести, романы? Он не написал даже о трех своих великих возлюбленных, чувство к которым стало непроходящей пожизненной страстью — о жене, подарившей ему минуты, дни, годы, десятилетия высочайшей плотской и духовной радости, о своей первой любви, воцарившейся в его сознании и бывшей мукой его молодости, да только ли молодости, наконец, о своей последней любви, ставшей печалью и неизбывным счастьем последних лет. Почему он не написал повесть о всех них, повесть или короткий роман о своей жизни с ними и в них? Оказывается, есть и такая любовь, совершенно не описанная в литературе, когда годами, десятилетиями беззаветно любишь трех женщин одновременно, когда не сравниваешь их достоинства и недостатки, не выбираешь из них лучшую, а восхищен каждой в отдельности и всеми тремя сразу.
      Пожалуй, если бы его поставили перед выбором: остановиться на одной женщине и забыть навсегда двух других, он, не колеблясь и совершенно не раздумывая, принял бы лучше смерть.
      Он даже в мыслях не мог расстаться ни с одной из своих возлюбленных. Все они были в одинаковой степени, но каждая по-своему, дороги и необходимы его сердцу. За каждую он, не задумываясь, отдал бы свою жизнь. Зачем жизнь без любви? Только преображаясь в родниковой воде любви, жизнь человека становится истинной жизнью.
      Да, если бы карта судьбы отсудила ему несколько лет или по крайней мере несколько месяцев жизни, то первым бы сюжетом, за который он взялся, была бы история его любви к трем его возлюбленным. Думы о них текли в его сознании непрерывно, он жил разговорами с ними. Связь с ними постоянно осуществлялась, возможно, и на астральном уровне, и он подчас чувствовал, что они будто сливаются в нем в один таинственный чарующий прекрасный, колдовской образ — с тремя лицами, тремя судьбами, тремя биографиями. Это была его Троица, которой он молился.
      По-видимому, в его сознании происходила опять считка информации с будущих событий, иначе бы к концу дня не произошло совершенно невероятное.
      В четыре часа пополудни, едва только закончился тихий час, в палату с лукавой улыбкой на радостном лице заглянула жена:
      — Тебя ждет сюрприз. Только, пожалуйста, не волнуйся.
      — Что такое?
      — Нет-нет, все хорошо. Для тебя это радость.
      Жанна выскользнула из палаты, и через минуту в дверь вслед за ней вошли, улыбаясь, с букетами цветов и кульками, из которых виднелись гроздья желтого винограда и красные яблоки. Лейла, его первая любовь, и Аурелия, его последняя возлюбленная. Шум, смех, шутливые восклицания — наконец все трое уселись у его кровати, неотрывно глядя на него и друг на друга. Лейла и Аурелия держались за его правую руку, одна за ладонь, другая за локоть, а Жанна, жена его, положила свою руку ему на колено.
      Изумленно глядел на писателя и трех облепивших его красивых женщин старый кондитер, потом, видимо, догадавшись, что в палате он лишний, встал и тихо удалился, бесшумно закрыв за собой дверь.
      — Как вы оказались здесь втроем? — писатель был счастлив и, похоже, даже слегка обалдел от свалившейся на голову неожиданности; он вдруг радостно и беспечно рассмеялся и стал похож на ребенка.— Это организовала ты? — взглянул он на Жанну.— Ты просто чудо! Знаешь, это подвиг любви. Вот видите, какая у меня изумительная жена! — с улыбкой глядя на Лейлу и Аурелию, сказал он.— Но и вы молодцы! Как я рад, что ты сумела приехать,— сказал он Лейле.— Столько времени собиралась и, наконец, решилась. Я счастлив, что и ты тут,— прошептал он Аурелии и левой рукой ласково погладил ее по пальцам.
      — Я позвонила Лейле, и мы сообща решили, что она должна приехать,— рассказывала Жанна.— Потом позвонила Аурелии, и мы договорились, что встретим Лейлу вместе. Поезд пришел в двенадцать, без опоздания, и мы три часа сидели у нас дома, за столом. Знаешь, так получилось, что мы все мгновенно понравились друг другу, и нам стало легко и очень хорошо. Не возникло никакого напряжения. Аурелия принесла бутылочку густой красной виноградной “Изабеллы”. Мы с удовольствием распили ее. Я испекла пироги с капустой и яблоками, приготовила пельмени. Учти, у нас есть еще и вторая бутылка “Изабеллы”, но мы распечатаем ее, когда вернемся домой. Мы вошли во вкус, и трех часов нам мало. Столько накопилось мыслей, чувств, так много надо рассказать друг другу, а кроме того, мы должны основательно промыть тебе все косточки. Ты не против?
      — Нисколько.
      — Мы все пришли к выводу, что твой выбор в случае с каждой из нас был оправдан, полностью реабилитировали тебя, греховодника, и подивились твоему отменному вкусу. У тебя губа не дура. Правда, девочки?
      Все дружно засмеялись.
      Мог ли он думать, предполагать, что все случится именно так? Он был действительно по-настоящему счастлив. Произошло то, о чем он втайне часто мечтал, но что казалось неосуществимым.
      Да, его воображение порой рисовало совместную жизнь вчетвером. Наверное, он и в самом деле был невероятным развратником, но ему безумно хотелось именно такой жизни: чтобы все они — три любимых им женщины и он — были всегда вместе. В своих озарениях он представлял иногда огромную квартиру, где у всех было бы по отдельной комнате и еще один зал для общих встреч, обедов и ужинов. Все это было невероятно, невозможно по всем человеческим законам, может быть, такая жизнь не принесла бы радости его избранницам, но он до боли, до вскрика хотел этого. Пожалуй, он был бы счастлив, если бы всех трех любимых им женщин связывали теплые человеческие отношения и они любили бы еще и друг друга. Так крепче была бы их общая семья, острее было бы чувство, соединявшее их воедино.
      Все эти мечты были, конечно, недостижимой утопией, фантазией безумца, но тем не менее совершенно фантастической, колдовской была и реальность. Эта реальность была такова: вот сейчас все они, три любимых им женщины, находились в больничной палате, у его койки, и были впервые все вместе. И всем было радостно, тепло, уютно, легко, никем не владело и никого не томило тяжелое чувство ревности, отсутствовало напряжение, и все понимали, что это — редкие единственные минуты их общего свидания и счастья.
      Не выдержав блужданий по больничному коридору, старый кондитер вернулся в палату и снова улегся на своей койке, уткнувшись в очередной кроссворд. Его уши, казалось, подрагивали от напряжения и стали даже красными, так он старался не пропустить мимо себя ни одного слова, но что им было за дело до какого-то старика? Они говорили и говорили.
      — Ты надолго приехала? — спрашивал он Лейлу.
      — Не знаю, как получится. Но я не спешу.
      — Не беспокойся. Лейла будет жить у нас, пока ты не выздоровеешь,— вмешалась в разговор Жанна.— А когда ты вернешься домой, мы вместе уговорим ее погостить у нас как можно дольше.
      — А вы не обижаете Аурелию? Она ведь самая молоденькая среди вас,— шутя спросил он.
      Лейла засмеялась:
      — Мы решили, что Аурелия станет нашей общей дочуркой. Мы будем о ней заботиться.
      — Я договорилась с мамой и сегодня ночую у вас,— сообщила Аурелия.
      — Ох, и достанется же тебе от нас! — пошутила Жанна.— Три бабы — три языка!
      — Слушайте, а может быть, я сбегу отсюда сегодня домой? — взмолился он.— На ночь, а утром вернусь?
      — Ты что? Врачи говорят, чтобы ты лежал, не вставая, на кровати, а ты бежать собираешься?!
      — Я хочу быть с вами.
      — Ах, ты бесстыдник! Сначала накопи силы...
      Когда они ушли через два с половиной часа, в палате стало сразу пусто и тихо. Писатель долго лежал, не двигаясь, с открытыми глазами. Постепенно невольная счастливая улыбка, сминавшая дотоле его губы, сошла с лица, и ему стало грустно.
      Старый кондитер нетерпеливо ерзал на постели, потом не выдержал:
      — Позвольте полюбопытствовать, товарищ литератор?
      — Да,— глухо отозвался он.
      — Позвольте спросить, кто были эти женщины? Супругу вашу я знаю. Она прибегает каждый день. И другая, молоденькая, часто заходит. Я полагал, она ваша дочка, а сегодня понял, что ошибся. А третья женщина появилась впервые. Непонятно, какие отношения связывают вас с этими женщинами?
      — И вы сгораете от любопытства?
      — Признаться, да. Прошу меня извинить.
      — Это мои возлюбленные. Мои любимые жены,— задумчиво сказал писатель.
      — Ваши жены?
      — Да.
      — Вы многоженец?
      — Как видите.
      — Но ведь такое не позволяет закон!
      — Законы для художников, как и для преступников, не писаны.
      — Почему же?
      — Мы сами пишем законы, по которым следует жить.
      — Но это нарушение. Это большое нарушение,— растерянно забормотал совершенно обескураженный кондитер.
      Это было не нарушение. Это был тоже сон. Последний чудесный сон наяву.
      И писатель вдруг с предельной ясностью осознал, что сегодня на рассвете он уйдет в трансфизический мир. Поэтому-то и приснился, видимо, ему этот сон о трех его любимых. Это был прекрасный сон прощания с реальной жизнью.
      Он снова изумился — который уж раз в течение жизни — поразительной интуиции жены, ее невероятному чутью. Она всегда знала о всех подробностях его жизни, скрытых, потаенных, глубоко запрятанных. В первые годы он действительно пытался что-то утаивать от нее, а потом перестал: какой смысл? Каким-то непостижимым способом она все равно угадывала все. Жанна всегда знала о всех его похождениях, о всех романах с женщинами, часто задолго до реальных событий предугадывала надвигающуюся опасность. Как настойчиво она отговаривала его от поездки на Северный Кавказ, словно зная заранее, что все закончится его похищением и долгим заточением в невозможных условиях.
      Ревнивая до невероятия, глубоко страдающая от той беспредельной свободы чувств, которую он себе позволял, она изначально не ревновала его только к двум женщинам — его первой и последней любовям, сразу же угадав здесь неподдельную силу его чувств к ним и их острую жизненную необходимость для него. Она как-то мгновенно ощутила и признала за данность, что они имеют такое же важное значение в его жизни, как и она сама, и потому обладают как бы таким же правом на него. И, видимо, интуитивно предчувствуя, что он находится у опасной для жизни предельной черты, тут же, не раздумывая, сочла необходимым срочно известить обеих — и Лейлу, и Аурелию, что положение его критическое.
      Еще врачи не били серьезной тревоги, выполняя свою рутинную работу, а она уже реально ощущала приближающийся к нему агрессивный бег зла.
      Писатель вдруг понял, что сегодняшняя встреча была с ее стороны попыткой спасти его, оградить от надвигающейся смерти тройным кольцом любви.
      Но любовь сильнее смерти в молодости.
      В старости смерть сильнее любви.
      Сознание близящейся минуты ухода все неотвратимее назревало в нем. Однако никакого страха он не ощущал. Не было в душе и паники. Наверное, можно было обратиться к врачам, но он ничего не желал делать. В сущности, всю жизнь он был фаталистом. Почему надо изменять себе в последний момент?
      Собственно, он испытал в жизни практически все, что в ней содержалось. Уход из нее был естественным и даже необходимым. Он побывал на войнах и познал сполна всеми чувствами ужас разрушения жизни. Его помещали в тюремную камеру, в яму, в пыточный застенок, и он понял, что такое галлюцинирование наяву и ощущение полной беззащитности. Его пытались заточить в психбольницу. Не раз охотились за ним, многократно травили в газетах и на собраниях и митингах. Его и славили. Подчас, может быть, также без меры. Он бывал безвестен, беден, почти нищ, но познал и широкую известность, славу, был знаменит, богат. Он сполна ощутил власть и влияние своего слова, но знал и его безвластие и абсолютную несостоятельность. Ему было о чем поговорить и с последним бомжем за час до его самоубийства, и с президентом в первые минуты обретения последним власти. Он был и побежденным, и победителем. И создал, наконец, множество мифов, утопий, идей, родил и воспитал детей и силой собственного воображения породил десятки, даже сотни персонажей. В десятках изданных книг он оставил для борьбы со временем свои многочисленные рассказы, повести, романы, пьесы, эссе, статьи, очерки, трактаты. Кроме того, он любил, порой до беспамятства, и был в свою очередь любим, столь же страстно и безумно.
      Бог наградил его всеми этими дарами с предельной щедростью, как и даром творчества, и он насладился бесценными волшебными подарками жизни сполна.
      Наконец, ему удивительно повезло и в том, что, преодолев путь длиной почти в шестьдесят лет, он, несмотря на многочисленные опасности и ловушки, остался все-таки жив. Прожить в двадцатом столетии в России шестьдесят лет, когда рядом с тобой в течение этого времени гибли десятки миллионов людей, что-то успеть совершить и остаться в живых — это была великая несравненная удача. И она выпала на его долю. Чего же делать еще? И на что надеяться? И зачем?
      Он был готов ко всему.
      Он знал: дверь во внефизический мир откроется ему на рассвете.