ПОСЛЕДНИЕ СНЫ

      За окном темнело. Принесли ужин. Старый кондитер, поев, снова тут же уткнулся в кроссворд. Счастливый человек. Есть чем занять свою душу. А он, полуприкрыв глаза, вдруг увидел в своем сознании или вспомнил затихшее поле боя. И трупы, трупы. Сколько их было там! И какой-то сладковатый запах, казалось, расстилался уже по низине.
      Бой тогда отошел чуть в сторону, слышались еще выстрелы и сполохи недалеких разрывов освещали рассветное небо, доносился гул еще более далекой канонады.
      Он увидел на дне своей памяти человека, сидевшего на земле и прислонившегося спиной к дереву. Человек этот был ранен в правую руку и левую ногу.
      — Мертвы все. Все мертво. Одно небо живое. А звезды такие же, как и сто лет и сто веков назад.
      Послышался стон. Сначала тихо, потом громче. Раненный человек пополз на звук. Вдруг стала слышна речь — чужая речь. Но раненый понимал ее смысл. Потом совсем рядом прозвучало по-английски:
      — Убейте меня! Если жив кто-то рядом, убейте.
      — Ты просишь тебя убить?
      — Не могу больше выносить боль.
      — Потерпи. Кто-нибудь придет. Или мои, или твои.
      — Нет.
      — Война кончится. Будешь жить. Терпи.
      — Живот разорван, кишки на земле. Через два-три часа все равно конец.
      — Прощай. Мне надо уходить. Я тоже ранен.
      — Война для меня кончилась. И жизнь тоже. Пристрели. Или дай, что у тебя есть. Я сам пристрелю себя.
      — У меня только одна пуля.
      — Дай мне ее.
      — Она может понадобиться мне самому.
      — Кто бы ты ни был, пусть ты враг, но даже если ты враг, мы все равно люди... Твоя пуля нужней мне. Нет сил выносить эту боль. Не уходи! Больше мне некого просить. Ведь могло бы быть наоборот. Ты бы просил меня.
      — Кто ты?
      — Я поэт.
      — Поэт. А зачем ты здесь? Зачем тебе эта война?
      — Нужны свидетели. Я — свидетель. Будь проклято все! Будь проклят этот подлый человеческий мир, делающий из поэтов убийц и жертв! Но теперь перед смертью я только поэт. Убей же меня! Мне больно. Пусть не будет мне больно.
      — Да, ты не жилец. Тебя здорово разворотило. Наверное, от взрыва мины. Но правая рука у меня ранена. Боюсь промахнуться.
      — Приставь пистолет к сердцу. Или к виску. Пусть все кончится. Скорее!
      — Прощай. Я тоже поэт. И тоже свидетельствую здесь о делах человеческих. Я отдам тебе свою последнюю пулю.
      — Ты останешься жить. Ты сделаешь и мою работу. А мне не повезло.
      Выстрел прозвучал негромко. Стоны прекратились.
      — Вот и все. А кто был ты? Может, ты был гениальный поэт? Поле мертвых, и я один. Может, вся земля сейчас уже мертва? И я — последний свидетель.
      Это произошло много лет назад в Анголе, во время журналистской командировки. В свое время он был авантюристом, подчас сам выбирал ситуации, выводившие его на грань жизни и смерти. Тогда он все-таки выжил. Как выживал и позднее, попадая в различные переделки. Правда, однажды вышло так, что ему показалось, что на этот раз он попался всерьез. Это случилось, как ни странно, в его собственной стране. Правда, Родины тогда уже не было. Страна распалась на десятки разрозненных кусков, многие из которых кровоточили. Это был какой-то другой, но в то же время тот же самый нелепый абсурдный сюжет.
      Ситуация абсурда, казалось, часто преследовала его.
      Во время очередной писательской командировки в “горячую зону” он оказался вдруг в плену: вначале как подозреваемый агент спецслужб, потом — как заложник.
      Почему он об этом до сих пор тоже не написал?
      Он вдруг отчетливо вспомнил прибор, стоявший тогда на письменном столе, вначале покрытый серой материей, а потом заблестевший от лучей солнца всеми своими кнопками и рычажками. Вспомнилась ему и железная кровать, покрытая матрацем и новенькой желтой блестящей клеенкой. Внешне все напоминало обычный кабинет врача — шкаф со стеклянными дверками, за которыми виднелись какие-то книги и папки с бумагами, белая ширма. Не исключено, что все происходило именно в больнице.
      Руки и ноги его были прикованы наручниками к кровати. Ему задрали на правой ноге штанину до колена, приложили клемму.
      — Один. Два! Это электричество. Оно не только дает свет. Электричество помогает раздеть душу человека. Вот этим мы и займемся. Три! Какое задание вы получили? Кто вас послал? Не думайте. Отвечайте сразу.
      — Никто не посылал. Никаких заданий я не получал. Я литератор, журналист. Я свидетель.
      Тело методично били совершенно бесконтрольные крупные судороги.
      — Четыре.— И опять тот же ровный, спокойный голос, раздающийся откуда-то из-за ширмы.— Кем вы засланы? Не думайте. Отвечайте сразу.
      Клемму последовательно прилагали к паху, к животу, к груди, к шее, к подбородку, вводили в рот.
      — Не думайте. Отвечайте немедленно. Не думайте. Девять! — цифровые команды означали увеличение силы тока.
      Его поместили потом не в камеру, а бросили просто в глубокую яму с вертикальными бетонными стенами. Солнце, находившееся в зените, било в упор, и он сгорал от невозможной жажды.
      — Пить.
      — Лежи. И старайся не двигаться.
      — Пить.
      — Я тебе дам воды, но только очень немножко. И ты ее не пей, а сполосни рот и выплюни.
      — Да-да. Пить.
      — Слушай, тебя пытали электричеством?
      — Да.
      — После этого нельзя пить воду. Опасно. Я тебе дам немного, но ты не пей, прошу тебя, не пей. Я знаю, что бывает с теми, кто пьет, после пыток. Понял? Молодец. Сильный человек. Спи.
      Это был не сон, а какое-то забытье, в которое он впал. Но и сквозь серую вязкую пелену, в которой он оказался завернутым, как в кокон, до него доносился слабый, но четкий уверенный голос его сокамерника или, вернее сказать, соямника:
      — Когда в следующий раз тебя возьмут на допрос, старайся, чтобы удары не приходились сзади. Выясни, что служит сигналом для удара — кивок головы того, кто допрашивает, взмах его руки, какая-нибудь команда? И сразу поворачивайся лицом, хоть немного поворачивайся к тому, кто бьет, старайся увидеть, куда бьют, чтобы удар не был неожиданным. По возможности избегай ударов по затылку. Пусть лучше ударят в скулу, в нос, челюсть, но не по затылку. Пусть бьют в бок, в грудь, в живот — не обращай внимания. Но старайся, чтобы не били по позвоночнику. У них есть женщина. Она любит особенно изощренные пытки. Любимое занятие — половые органы. Но ты не теряйся. Она быстро устает. Важно, чтобы она устала быстрее, чем ты. Запомни и другое. Пытку электротоком обычно начинают с ног. Не обращай внимания. Это неприятно, очень неприятно. Но это не опасно для жизни. Потом они переходят к паху, к животу, к груди. Не обращай внимания! Сосредоточься весь на том, чтобы сохранить себя и чистоту своей мысли. Ведь тебя пытают не просто для того, чтобы вызвать боль, а для того, чтобы сломить тебя и получить после этого те ответы, которые им нужны. Концентрируйся, когда они вставят электрическую клемму тебе в рот или поднесут к горлу. Это опасно для жизни, можно задохнуться. Раскрой рот как можно шире. И дыши во всю силу легких. Если допрашивать станет баба, клемма в задний проход тебе обеспечена. У нее ангельский вид, голос еще небесней, но не расслабляйся с ней ни на секунду.
      — Кто ты?
      — Я твой друг, твой брат, твой ученик, твой учитель.
      — Учитель?
      — Если ты Иуда, я — твой Иисус. Если ты Иисус, я — твой верный Иуда. И я говорю тебе: если есть в тебе силы — сопротивляйся, пока они не изуродуют тебя окончательно. Или не убьют. Но если сил нет или они на исходе, то лучше сразу признайся. Ты можешь признаться не им, а мне. Ведь я твой друг, твой брат. Признайся во всем мне, и тебе сразу станет легче. Тебе обязательно будет легче.
      Да, это было продолжение пытки. Но на этот раз — пытки словом, доверием. Его еще два раза вызывали на допросы, а потом бросили, забыли в яме. Видимо, интерес к нему как источнику возможной информации был потерян.
      Время от времени его перевозили из селения в селение, из ямы в яму. Он стал товаром, и отношение к нему было как к товару. Только через полгода он был обменян на какого-то боевика.
      И все это, пережитое и перечувствованное, тоже могло стать сюжетом какого-нибудь рассказа или повести. И все это тоже не будет написано никогда.
      Он подходил к последней финальной точке в своей жизни, а не пойманного пером, уловленного только воображением, не созданного оказывалось гораздо больше, чем написанного. Еще столько оставалось не сделанных дел, а он должен уходить из этого мира!
      — Признайся! Признайся!
      Да, роившиеся в его сознании воспоминания были его признанием.
      В палате было совсем темно, и он, наконец, забылся в каком-то полусне. Но и в этом полусне мозг работал, трепетно жил.
      — Бога ищу! Молитвы хочу! Молиться жажду,— неслышно шептали его губы.— В каждой травинке Бога ищу. Бога зову я! Может быть, в небе он, в солнце? А, может, в пении птиц? В дыхании ветра. В шепоте леса? В запахе майских цветов? А, может быть, эта жизнь, эта живая природа и есть само Божество? И вот я обрел Бога,— шептал он чуть позднее.— В душе живет молитва. Да, милые люди, и я был прежде, как вы — пустой, без общения с Богом. А теперь вижу, как это прекрасно — говорить с Ним. Ты все видишь и все слышишь,— обращался он уже к Богу.— Помоги же мне! Дай хоть раз коснуться душой неба! Дай взлететь к себе! Ты понимаешь все. Не вини меня за эту боль, за эту тоску! Да, люди, вам нужно, чтобы я стал мертвым. И скоро это случится. Только тогда вы меня вознесете и будете славить. А пока я жив, вам нужна моя кровь? Берите ее! Раздирайте мою грудь, пейте мою кровь...
      Наконец сознание покинуло его, и он погрузился в сон.
      Это была непрерывная карусель образов, символов, метафор.
      Как всегда на рассвете он впал в состояние полудремоты-полуяви. Эти минуты обычно были временем, когда в нем более явственно открывалась способность к прозрениям, пророчествам, зримому видению каких-то сюжетов. Он словно входил в некий трансфизический мир, существовавший рядом с физическим, параллельно ему.
      Вот и в этот раз он вдруг вновь ощутил в себе состояние раздвоения, которое испытал однажды в Румбольском лесу в Литве, когда с подвернувшейся экскурсией брел маршем смертников от бывшего концлагеря к месту казни обреченных. Тогда он вдруг услышал в своем сознании одновременно два голоса. В нем почти одномоментно текли, смешиваясь друг с другом, поток сознания жертвы и поток сознания убийцы, палача.
      Все эти потоки, флюиды сознания, вероятно, жили в этом пространстве все эти годы.
      Меня взяли неизвестно за что, внезапно различил он в своем сознании чей-то голос. Пришли, схватили, вывели из дома. Я не успел даже ни с кем попрощаться. И вот теперь ведут на смерть. В колонне двести человек — женщины, мужчины, дети. За что? Никто не знает ответа на этот вопрос. Путь только еще начался, пройден всего километр, а впереди — еще пятнадцать километров. Всего — шестнадцать километров жизни. Строго на запад. В сто метров укладываются шестьдесят две пары шагов. Значит, километр — это шестьсот двадцать пар шагов. Можно подсчитать с достаточной точностью, сколько времени осталось жить. Жизнь теперь измеряется по шагам, по минутам. Кто-то плачет рядом. А, малышка! Какое у нее прелестное чистое личико. Наверное, всего лет шестнадцать, никого, поди, не успела еще и полюбить? Неужели и ее расстреляют? Ну, ты, слышишь, девочка моя, иди ко мне. Давай пойдем рядом. И подними глаза. Что ты плачешь? Ты плачешь и не знаешь даже, что рядом с тобой идет человек, который любит тебя? Да, это я. И я люблю тебя. Я успел полюбить тебя за эти секунды. Давай возьмемся за руки! У нас еще много времени. Нам идти вместе почти пятнадцать километров. Сколько еще слов можно сказать друг другу, сколько чувств перечувствовать! Смотри, какой мордастый парень. Он был, кажется, в лагере вместе со всеми нами, а теперь, гляди-ка, охранник? Почему он так внимательно смотрит на тебя? Наверное, ты ему тоже понравилась. Ты не можешь не нравиться! Не знаю, догадываешься ли ты о том, что ты удивительно красива? Может быть, даже и не догадываешься. Но поверь, это так. Возможно, ты подумала, что я говорю, чтобы произвести на тебя впечатление, но ты должна сердцем понять, что я не лгу. Знаешь, мне почти двадцать лет, ну, девятнадцать с хвостиком, а я еще никого по-настоящему не любил! Так случилось, и это — чистая правда! Ты веришь мне, да? Ты веришь, что ты для меня — любовь первая! И я для тебя — первая любовь? Это правда? Смотри, этот мордастый парень направляется к тебе!.. Куда вы ее тащите? Зачем? Отпустите ее!.. Бьют в затылок прикладом. В глазах совсем темно... Боже мой, задирают подол, стаскивают трусы? Сколько этих скотов толпится возле нее! Бедная девочка!.. Опять удар, опять. Зачем они избивают людей перед самой смертью? Где же ты? Может быть, они оставят тебя за это в живых? Знаешь, я буду счастлив. Нет, вот где-то сзади звук выстрела. Неужели они пристрелили тебя? Единственное, что я хотел бы, так это глядеть прямо в лицо человека, убивающего меня. Господи, почему они так сильно гонят нас? Только сплошной топот и шарканье ног. Кроме ног впереди идущих, я ничего больше не вижу. А тебя уже нет больше с нами. Ты лежишь позади у придорожного куста. Еще совсем немного, и мы соединимся. Мы снова возьмем друг друга за руки. Вот и ров. Это место, куда нас гнали. Они гонят нас и сейчас. Почему они так торопятся? Куда мы несемся? Я вижу прямо перед собой направленное на меня дуло и того же высокого мордастого парня. Резкий звук. Мы несемся по какому-то тоннелю. Впереди свет. И ты, моя любовь, со мной. Боже, как хорошо!
      И тут же шел поток сознания убийцы.
      Да, мое место сбоку колонны. Уже прошли километр, никаких происшествий. Все буднично. В руках у меня автомат, а рядом — люди. Вчера выстроили всех на плацу, и Йонас сказал: “Завтра в лагере начинается работа. Нужно сорок человек. Кто хочет жить, выходи из строя”. Я вышел. И вот теперь здесь, сбоку колонны. А мог быть там, среди них, в толпе. Вот этот парень мог вести меня, но теперь я веду его. Почему из строя не вышел он, а вышел я? Может быть, он меньше хочет жить, чем я? Наверное, так. А вот девку эту взяли зря. Неужели нельзя было ее оставить? Какое чудесное лицо, какая фигурка — даже в этом отрепье она прекрасна. В другое время я бы обязательно за ней приударил. Чего пялишься? Нельзя смотреть на твою красотку? Похоже, у этого парня с ней шашни. Смотри-ка, взялись за руки! Жалко, если такая уйдет в ров, как все. В мирное время могла быть моей женой. Сзади выстрелы. Кто-то, видно, не может идти. Нет сил или ноги ослабели от страха. А во мне любопытство. Что там? Да, внутренняя дрожь и любопытство. Как тебя зовут, красотка? Мария? Евангельское имя. А как ты попала в облаву, а потом в лагерь? Не знаешь. Никто ничего не знает. Подходит Йонас. Кто он? Кажется, местный. “Шашни крутишь?” Да нет, у нее есть парень, видишь, идут вместе, взявшись за руки. Ромео и Джульетта. Слыхал о таких? “Давай волоки Джульетту вон к тем кустам. Витаутас разрешил взять одну молодку”. О чем ты? Не надо. “Возражать?! Ах, ты размазня!” Удар по лицу, потом пинок сапогом. “Не подчиняться? Волоки ее, сука!” Зрачок дула смотрит в лицо. Приходит какая-то злоба, наплывает отчаяние, но я слышу: “Сегодня я должен убить сотого! Мне все равно, кого убивать. Им можешь стать и ты!” Получаю еще удар, потом еще и, подчиняясь, волоку девку к кустам. Йонас и Витаутас на моих глазах и глазах всей колонны сдирают с Марии одежду. Сначала ее насилует Витаутас, потом Йонас, потом пинком в зад подталкивают к ней меня. Я вижу белые бедра, что-то черное внизу живота. В глазах, смотрящих на меня, ужас и страх. Меня охватывает дикое возбуждение. Потом я отхожу к другому кусту, меня рвет. Пристрели ее, говорит мне в спину Йонас. Я оборачиваюсь, подхожу к Марии, нажимаю на гашетку. Одиночный выстрел. Потом еще один. Голова и шея дергаются. С Джульеттой покончено. Догоняем колонну. Ага, мое место возле этого парня. Он с тревогой смотрит на меня? Что, изнасиловали и пристрелили? Или отпустили? Не разговаривать! Вчера еще я ходил среди них, был таким же, как они, а сегодня я уже среди тех, кто насилует и убивает. И мне легко. Мне совсем легко. Только бы замолчал этот парень, ничего не спрашивал. С размаху бью его прикладом. Скорее бы дойти, чтобы все кончилось. Похоже, всех нас охватывает нетерпение. Йонас сует фляжку со спиртом. “Пей!” Сам он уже пьян. Пью взасос. Ах, как противно. Но становится проще и легче. Пропади все пропадом. Идет война, а на войне надо выжить. Прав тот, кто остается живым. Приходим. Вот здесь начинается главная работа. Танковый ров — глубиной метра три. Ставим их на колени по краю рва. Все ведут себя по-разному. Кто-то кричит, кто-то рыдает, а кто-то, будто не замечая ничего, глубоко погружен в самого себя. Долго вожусь с пятилетней девочкой. А вот и Ромео. Он что — не понимает, как нужно встать? Сказано было — на колени, и лицом в ров! Бью его кулаком в ухо. Ага, вот сейчас будет команда. Я должен ударить в этот затылок. Полетят мозги. С Джульеттой покончено, надо кончать и с Ромео. Но этот кретин опять поворачивается ко мне лицом! Он смотрит мне в глаза. Ну, что ж, Бог с тобой! Команда. Нажимаю на гашетку. Ствол от выстрелов дрожит и прыгает у меня в руках. Ромео падает, сваливается в ров и пятилетняя девочка. Первые мои убитые, и никаких ощущений. Слава Богу! А, может, я расстреливаю себя?
      Да, он почти физически ощущал тогда раздвоение собственного сознания. Прошло сорок лет. И он брел по пути смертников. Осень. Желтые и бордовые листья. Все чисто, аккуратно. Нигде лишней соринки. Он не слышал голоса экскурсовода. В нем внезапно зазвучали другие голоса. Сорок лет они таинственно жили и обитали в этом пространстве, и вдруг он поймал их.
      Потоки чужих сознаний овладели его собственным сознанием. Голос убийцы, голос убитого... А кто я? Вдруг повторится такая же ситуация. И где буду я? В роли ведомого на казнь или в роли ведущего к ней? Кто я сам? Жертва или палач?