ПОСЛЕДНИЕ СНЫ

      В последние годы ему все чаще хотелось писать какие-то странные рассказы. Не то чтобы абсолютно оторванные от реальности, но как бы парящие над ней. Парящие над бытом, над сором жизни. Совершенно не вызывал любопытства человек конечный, легко измеряемый рублем или какой-то другой короткой выгодой. Такой человек стал абсолютно неинтересен ему. Совершенно иного человека хотела постичь душа. Бесконечного. Содержащего в себе некую беспредельную тайну. И даже не тайну, нет. Скорее некое нечто, сосредоточивающее в себе своего рода недостигнутость для ума. Ту недостигнутость, которую нельзя до конца определить, расшифровать или назвать.
      Конечные, мелкие, корыстные люди не казались ему подлинными. Это были труха, сор и пыль. В последнее время он все чаще думал, какой человек подлинный? А потому к нему пришла другая серьезная мысль: нет ли среди подлинных и неподвижных еще и подосланных?
      Подлинных людей, конечно, было крайне мало. А подосланные могли вполне быть. И, скорее всего, пребывали в жизни, возможно, уже в немалом количестве.
      Сосед по палате,— его перевели на третий день в кардиологическое отделение — тощий брюзгливый старик с тонким утиным носом, заместитель директора кондитерской фабрики, обычно решал кроссворды и ребусы, которые он находил в газетах и журналах. Это было его любимым занятием, и старик ревностно предавался ему все время между процедурами. А он, литератор по профессии, чаще всего лежал, неподвижно устремив глаза в кусок неба, которое открывалось за окном. Ему вдруг понравилось вспоминать и додумывать, довоображать, доводить до логического или, напротив, совершенно алогичного конца сюжеты своих ненаписанных рассказов.
      Это было, пожалуй, единственное развлечение.
      Сюжет об охотнике за подосланным чем-то грел его душу, но он понимал — наверное, шестым чувством,— что уже никогда не напишет этого рассказа. Сознавать все это было грустно, но тем не менее мысль работала, его воображение художника прокладывало и торило какие-то замысловатые сюжетные ходы, и он подчас увлекался и забывал, что болен, что, возможно, уже никогда не сядет за письменный стол.
      Собственно, продумывая фабулу рассказа, он сам ощущал себя охотником за подосланным. Его давно многое настораживало. Задевали прежде всего определенные вещи в поведении людей. Часто появлялись мысли, что, возможно, среди людей есть уже и нелюди. Мы ищем встречи с другими цивилизациями, тоскуем о вселенском товариществе или любви, не в силах построить нормальное гармоническое общество на земле, а, может быть, эта встреча разных миров уже давно состоялась? Что, если иномирье уже заслало в среду людей своих посланцев, каких-нибудь биороботов, внешне ничем не отличимых от человека, дабы захватить власть на земле и, возможно, уничтожить или поработить человеческий род. Беспощадная борьба между Богом и Дьяволом идет всюду. Протекает она и на просторах Вселенной. И операция по захвату может быть проведена таким тонким образом, что сам человек и не заметит, что его уничтожают. Захват мог осуществиться путем незаметной и постепенной подмены человека. Постепенным, но неуклонным его замещением или вытеснением отовсюду.
      Герой рассказа, носитель мыслей автора, проверял людей на наличие в их душе человеческой составляющей. Но как убедиться в том, человек перед тобой или уже не человек? Что такое вообще человек? Есть ли какое-то точное определение, строго вычисляющее человека?
      В человеке все человеческое. Проверять его на благородство? Но ведь подлость тоже изначально есть в человеке? Можно ли вообразить людей лишенными права на подлость? Полное отсутствие зла такая же аномалия, как и присутствие одного добра! Да, вся история повествования должна, повидимому, являть собой серию каких-то странных поступков странного героя. Смысл их должен был раскрываться постепенно, не сразу. Весь сюжет — проверка людей.
      Кем же сделать героя этой нелепой истории? Пусть он будет садовником, решил писатель. Пожилым человеком. Пусть у него будут желтые глаза и бородавка на щеке возле верхней губы слева. И пусть он будет очень одинок. Ведь только у одинокого человека есть время и возможности думать о вещах вселенского масштаба. И пусть в доме этого одинокого человека с желтыми глазами живет кот. Желательно, чтобы он был абсолютно черным. Перед черными котами люди испытывают какой-то тайный мистический страх. Вот на отношении к коту и будут проверяться им все, кто именуется людьми.
      По первому замыслу складывалось все так, что это должна была быть повесть о старом человеке и о его черном коте. И об их совместных опытах.
      Да, пожалуй, именно так, и писатель засмеялся. Люди полны суеверия, они верят в приметы, в заговоры, в гороскопы, во всякую чушь. И чем нелепее эта чушь, тем неотступнее и сильнее их вера. А подосланному — что черный кот, что рыже-белый или даже полосатый — ему все равно. И снова саркастический смех на мгновенье сорвался с губ писателя. Вот на этой мелочи он и подловит подосланных.
      — Чего это вы находите смешного, глядя на небо в окне? — недовольно пробурчал старик, на мгновенье отвлекаясь от кроссворда.
      Чуть повернув голову, писатель внимательно посмотрел на заместителя директора кондитерской фабрики: а почему бы не начать проверку с этого плешивого старика-зануды? Весьма подозрительный тип. Вполне может оказаться из подосланных.
      — Ангел только что пролетел,— улыбнувшись, вдруг сказал он.— Помахал крылышками.
      — Ангел? — Похоже, новость основательно потрясла старого кондитера, он встрепенулся.— За кем он прилетал? За мной? За вами?
      — Ангел не сказал. Он помахал крылышками.
      Старый кроссвордист долго смотрел на писателя потухшими печальными глазами:
      — Вы шутите. А со смертью нельзя шутить.
      — Да, я пошутил,— засмеялся тот.— Я просто вспомнил своего черного кота. Кстати, как вы поступаете, когда дорогу вам пересекает черный кот? Обходите его стороной? Идете назад или сворачиваете куда-нибудь?
      — У вас все шутки,— старик облизал тонкие блеклые губы, снова уткнулся в кроссворд.— Черных котов я боюсь. Я вообще всего боюсь в жизни. Особенно людей. Скажите лучше... Как литератор вы должны это знать. Как именуется короткий юмористический рассказ? Уже полчаса ломаю голову и никак не могу справиться с этим вопросом. Семь букв.
      — Наверное, вы не любите анекдотов?
      — Терпеть не могу! Анекдот? Так вы полагаете, что анекдот? Да. Подходит. Вы абсолютно правы. А вот еще у меня есть очень каверзное затруднение. Старинная русская монета. Я в истории не силен. Что это может быть? Пять букв.
      — Алтын.
      — Смотрите-ка, вы эрудированны! Премного вам благодарен.
      — О, это чистая случайность.
      Да, похоже, старик-кондитер, поскольку был мнителен и суеверен, относился к человеческому роду. Возможно, не самый лучший его представитель, но достаточно типичный. И вот здесь, в то мгновенье, когда он подумал о своем соседе по палате, его сознание поймало в свои силки еще одну мысль. Вернее, это была не мысль, а внезапно явившаяся внутреннему взору картина. Герой воображаемого им рассказа, охотник за подосланными, вдруг начал сомневаться в себе самом. И больной писатель вдруг услышал его мысли:
      — Ну да, ты вот считаешь себя за настоящего. А что если ты сам не натурален? Наверное, и себя самого не мешает проверить?
      Он лежал с закрытыми глазами, и ему представлялась сцена — писатель проигрывал ее в своем воображении снова и снова,— когда его двойник в рассказе вдруг решил отдать половину зарплаты своей сослуживице, распутной шальной женщине, то ли любовнице, то ли просто приятельнице, то ли даже совсем чужой женщине, просто знакомой по работе.
      — Зачем? Чего ты мне их суешь? Они не фальшивые?
      — Бери! Я себя на корысть проверяю. Жалко мне этих денег или нет?
      — Себя — на бескорыстие, а меня — на корысть?! А кто тебе позволил? — возмущалась женщина, старательно однако засовывая пачку денег в блестящую кремовую сумочку.— Но учти, губу не раскатывай! Ничего у меня взамен не получишь!
      Да, и тут, похоже, был тупик.
      В конце концов, что здесь можно было узнать? Разве человек — бескорыстное существо? Отказался от заработанных тобой денег, значит, человек? А не наоборот? Взял, жадно потянулся к ним — вот тут как раз и доказательство натурального рождения его!
      С чего мы взяли, что командированные из иномирья обязательно злы? Может быть, там давно уже обогнали людей по всем статьям? И по нравственному развитию тоже. И небожители подосланы, может, вовсе не для того, чтобы погубить человеческий род, а, напротив,— спасти? Что, если главный губитель всего, вероятно, сам человек? Мы его на добро хотим проверять, а, может, нужно — на зло?
      Все-таки должен был существовать какой-то объективный код проверки людей. И, вероятно, очень простой. В самом деле, как узнать достоверно, человек перед тобой или вовсе не человек?
      Писатель снова подумал о черном коте и ангеле. Да-да, именно черный кот и ангел должны сыграть здесь свою роль. Слишком быстро он о них забыл.
      Предположим, подумал писатель, в некотором собрании людей я говорю:
      — У меня есть черный кот.
      Что бы здесь могли сказать эти люди?
      — Разве у вас может жить кот? Ну и что, что у вас есть кот,— так, наверное, спросил и ответил бы неподлинный.— А какой у вас кот? Старый, молодой? С длинными белыми усами? — спросил бы, пожалуй, подлинный человек.— А откуда он у вас? Кот это животное? — спросил бы, наверное, подосланный.
      Второй тест — об ангеле — был аналогичным, похожим.
      — Ангел пролетел,— вдруг нечаянно громко сказал писатель.
      Старый кроссвордист на своей постели испуганно дернулся:
      — Ангел? Опять ангел? — Но писатель молчал. Глаза его были закрыты. Он никого не слышал. Какие-то озарения — то ли мысли, то ли видения, то ли яркие представления — опустились на зеленое поле его воображения как огромная стая белых и черных птиц.
      Разве ангелы существуют? Есть ли они? Ну и что? —услышал он голос неподлинного. А какой ангел? Черный или белый? — это уже спрашивал подлинный. А как вы представляете себе ангела? Кем он послан? Какой цивилизацией? — так спрашивал подосланный.
      Двойник автора, охотник за подосланными, конечно, неизбежно раскрыл бы собственную суть в своем поиске. Но коль есть в жизни охотники за подосланными, то существуют, по всей видимости, и охотники за подлинными. Значит, в рассказе неотвратимо должен был появиться и другой персонаж — охотник за подлинным. Или даже его палач.
      Голову можно было сломать от одних мыслей.
      Во всяком случае, над сюжетом рассказа нужно было еще думать и думать.
      Неожиданно возникло решение заключительной сцены: к старому одинокому садовнику приезжает бригада “скорой помощи”, состоящая из психиатра и двух весьма мощных на вид санитаров борцовского склада. Они скручивают садовника в один момент. Вызывает бригаду, конечно же, его сердечная подруга, которой он ссуживал деньги, и исключительно — из сострадания к нему. В самом деле, разве дурдом не единственное место, где могут объективно проверить человека на подлинность?
      Финал истории должен был оставаться открытым и неопределенным: то ли садовник и в самом деле сумасшедший, то ли подосланные или командированные отправили в психиатрическую клинику совершенно нормального человека, осуществляя таким образом планомерную и последовательную выбраковку на земле подлинного “человеческого материала”?..
      Следующие два сюжета вспыхнули в его сознании уже в какой-то совершенно спрессованной форме.
      Он представил вдруг двух старых приятелей, тесно знакомых друг с другом еще с детства, со школьной скамьи. И так случилось, что Большой стал начальником, а Маленький — его подчиненным. Вдруг поднялась кампания травли Маленького, и было за что: он внезапно добился в своем деле весьма впечатляющих результатов. Большой — старый друг, Маленький резонно рассчитывает на его поддержку, но этот друг неожиданно принимает непосредственное участие в травле и, больше того, рьяно возглавляет охоту на своего прежнего закадычного приятеля. Патологическая зависть Большого к таланту Маленького выше дружеских чувств. Большой оказывается, даже неожиданно для самого себя, мастером интриги, и в результате Маленький низведен до последних степеней падения: оклеветан, с позором изгнан с работы, брошен женой, выставлен из дома.
      Естественно, этот человечек вынашивает в себе, лелеет, как драгоценность, чувство мести. Самыми сладострастными мгновениями становятся минуты, когда он воображает себя будущим убийцей. Ради осуществления этой мечты он пошел бы и на смертную казнь, и на многолетнюю отсидку в тюрьме. И он буквально стережет Большого, любовно и взволнованно изучая каждый его шаг и тщательно и незаметно готовясь к решающему удару. И вдруг, когда ситуация достигает последней, немыслимой степени напряжения, его подкашивает, буквально сбивает с ног новость: Большой тяжело заболел.
      Маленький приходит к Большому в больницу:
      — Решил тебя навестить. Как же ты так подкачал, брат?
      — Ты?! Ты простил меня? Пожалуйста, прости,— плачет Большой.— Да, ты всегда отличался порядочностью. А у меня, знаешь, дела плохи. С почками что-то. Анализы! Каждый день таскают из кабинета в кабинет. Резать, говорят, нужно. Я преследовал тебя, и меня наказал Бог! Я наказан!
      — Да-да, и это очень несправедливо,— сокрушался Маленький.
      Безмерно огорченный случившимся, он разыскал заведующего отделением:
      — Как дела у моего друга? Я — единственный близкий ему человек.
      — У него рак. Вероятно, исход будет летальным.
      Рак? Летальный исход? А как же вынашиваемая месть? Ведь все так тщательно и долго готовилось! И вдруг Маленького — до слез, до онемения конечностей — пронзает невозможная острая жалость. Не к Большому, а к самому себе. Если Большого забирает сам Бог, это преждевременно и чудовищно неправильно. Это означает, что Бог — вне истины и вне справедливости. Справедливость может восторжествовать только в том случае, если он, Маленький, самолично, на основе собственного решения, отправит Большого держать ответ перед Богом.
      И не проходит дня, чтобы Маленький не навестил в больнице своего тяжко заболевшего приятеля. Все изумлены невероятным чувством дружбы и любви, открывшимся в душах старых знакомых. Ведь всем известна та черная роль, какую сыграл Большой в жизненном крахе Маленького. Но правильно говорят: чужая душа есть потемки и нечто непостижимое. Все одинаково вероятно и возможно в этом странном мире. Пораженный немыслимым благородством друга, Большой каялся перед Маленьким при каждом его визите:
      — Каким же я был скотиной!
      — А ты знаешь,— говорил в ответ Маленький,— каждый день я молю Бога в своих молитвах, чтобы он спас тебя.
      И это была чистая правда. Маленький лелеял единственную мечту: вдруг случится чудо и окажется, что налицо врачебная ошибка, а Большого целехоньким и здоровым выписывают из больницы. Вот здесь, в миг торжества и возвращения к жизни, он, Маленький, и насладился бы сполна своей акцией возмездия. В этом случае он отыгрался бы уже вдоволь, всласть! И вот о чем единственно молил он Бога. И на всякий случай — Дьявола. Разве разберешь на земле, кто имеет большую силу — тот или этот?
      Но чуда не произошло. Большой умер на операционном столе.
      И не было на похоронах человека, который переживал бы уход Большого из жизни трагичнее, чем маленький человечек. Переживания настолько захватили его, настолько они были невыносимо остры, что, придя с поминок, Маленький умер, сраженный внезапным инсультом.
      Все были изумлены: какова сила привязанности! Уж не связывали ли этих людей какие-то тайные нестандартные отношения?
      Маленького похоронили на кладбище рядом с Большим. В кругу их знакомых стал гулять миф о необыкновенной человеческой дружбе. И никто не догадывался, что Бог и Дьявол решили забрать их обоих. Им надоели молитвы. Слишком громки и назойливы они были.
      Здесь требовались еще какое-то последнее предложение, какая-то необходимая точка, но с этим не до конца еще проработанным сюжетом непосредственно, казалось бы, срастался уже другой сюжет, все более явственно брезживший в воображении писателя.
      В этом втором сюжете, который пришел ему в голову одновременно с предыдущим, скульптор высекал из глыбы каррарского мрамора распятие Христа.
      Это был большой заказ для главного храма, и скульптор радовался, что он достался ему. Среди действующих лиц были он, скульптор, слава которого поднималась все выше и выше, Папа и натурщик.
      — Чтобы создать выдающееся произведение, художник должен писать интересующий его образ с натуры,— говорил Папа.— Я дам тебе натурщика. Думаю, что он подойдет для работы по всем статьям.
      — Кто он? — спросил художник.
      — Сумасшедший. Воображает себя Иисусом. Считает, что он — его новое воплощение. Делай с ним что хочешь.
      Привели человека. Действительно, он был похож внешне на воображаемый образ Христа. В серо-голубых глазах горел чистый огонь святости. Необычны по стилистике и небесно-чисты были и его речи. Помощники художника подняли самозванца на высокий дубовый крест и стали распинать его, забивая молотком толстые железные гвозди в кисти рук и лодыжки ног.
      Художник хотел изобразить в камне самый первый миг распятия. Он хотел высечь еще живого Христа.
      — Ты будешь жить. Я тебя отпущу,— говорил он Распятому.— Потерпи, пока я буду работать.
      — Нет,— произнес Папа, наместник Бога на земле.— Не будем отходить от традиции. Изобрази начальное мгновение его смерти. Первый миг умирания. Изобрази этого человека так, чтобы он никогда не воскрес.
      — А как быть с копьем? Изображать ли рану от проникновения копья или нет?
      Как известно, в Евангелии от Иоанна упоминается и копье, брошенное стражником и пробившее тело Иисуса, когда стражник усомнился в его смерти на кресте. В Евангелиях от Луки, Матфея и Марка упоминаний об этом эпизоде нет.
      — Это была уловка, но копье стражника предотвратило ее. К великому сожалению, Иоанн разгласил весть о замышлявшейся уловке. Мы же будем считать, что Иисус умер, будучи только распятым.
      — Чья уловка? Самого Иисуса? Или устроителей казни?
      — Людям нужен мертвый Иисус. И церкви тоже. Из этого и будем исходить.
      Требование заказчика обязательно к исполнению. Деньги художнику церковь платит лишь тогда, когда он выполняет ее заказ абсолютно точно по всем пунктам.
      — Я сделаю все так, как велит Святой престол.
      — Когда настанет последний миг, пригласи меня,— проговорил Папа.
      Трое суток безвылазно скульптор не выходил из своей мастерской. Он оставался наедине с Распятым. Эти трое суток были заполнены непрерывной работой и разговорами с умирающим безумцем о Боге и вечности. Наконец глубокой ночью пришла последняя минута. В мастерской ваятеля снова появился Папа. Оба какое-то время — и художник, и наместник Бога — смотрели то на Распятого, то на его изображение, высеченное в белом мраморе.
      — В этой работе ты достиг абсолютного совершенства,— удовлетворенно произнес Папа.
      И тут Распятый вдруг открыл глаза.
      — Поздравляю тебя, творец,— еле слышно прошептал он.
      Но это были уже последние слова Распятого. Судорога смерти медленно застывала на его исстрадавшемся лице.
      Папа ушел. Художник остался наедине с мертвым Спасителем и его мраморным изображением. Работа еще не была закончена. Но он был счастлив: он все больше осознавал, что ценой жизни Распятого ему удалось изваять великий образ. Счастье творца не покидало его всю ночь, удары резца по камню были точны как никогда.