МЕСТЬ

     
      Случай распорядился так, что за одним столом в столовой санатория встретились два старика и девушка.
      Это был санаторий для сердечников, располагавшийся на берегу моря. Один старик, Виталий Борисович Базин, приехал из Москвы, был он маленького роста, шустрый, быстрый, необыкновенно энергичный, разговорчивый. Другой, Иван Петрович Присмотров, из провинциального поволжского города, был, напротив, как бы полный антипод Базину,— громадный, сухой, жилистый, нелюдимый и малоразговорчивый. Девушка, Мария Лунева, красавица и себе на уме, слава Богу, попала в санаторий случайно. Она ничем не болела, но вдруг подвернулась выгодная, дешевая путевка, и она приехала отдохнуть и развлечься.
      В первый же вечер на дискотеке в соседнем санатории она нашла себе на весь срок далеко не бедного парня, провела уже с ним ночь и поэтому была доброжелательна, спокойна и благосклонно принимала ухаживанья маленького юркого Базина. Похоже, старичок ее забавлял. И в самом деле, Базин без конца сыпал анекдотами, рассказывал смешные истории, шутил, и за столом было весело. Смешливая Мария то и дело раскатисто и звонко смеялась. Говорили, разумеется, и о политике. В это время газеты часто писали о различных национальных движениях, кое-кто настойчиво предлагал ввести частную собственность.
      Говорливый Базин был из прогрессистов:
      — Надо, надо обновлять старую систему. Стыдно! Погрязли в бесчеловечности!
      Здесь вступал в спор Иван Петрович Присмотров, другой старик. Он был, скорее, из породы консерваторов.       — Что же, все строили, строили,— угрюмо гундосил он,— а сейчас все побоку?
      А Мария Лунева смеялась:
      — Все это лапша, дорогие мои старички, все это никому не нужно теперь. Люди жить хотят. А какая система, та или эта, наплевать! Уверяю вас!
      Присмотров укоризненно качал головой, а прогрессист Базин с ней соглашался:
      — Правда за молодыми, Машенька. Я полностью с вами солидарен. Вы посмотрите на свои губки! Чудо! Бутон! Разве может вылететь из таких губок какое-нибудь неточное слово? Что вы делаете сегодня вечерком? Может быть, прогуляемся, обсудим эти проблемки еще раз подробней? А ваш мальчик пусть подождет, понервничает. Мальчиков надо держать в состоянии неопределенности.
      — Ну, вы, Виталик, просто прелесть! — смеялась Мария.— Откуда вы мальчика-то разглядели?
      — Ох, баловница, не пренебрегайте мужчинами моего возраста. Мы все видим. И все знаем. И мы, Машенька, во всем профессионалы. И в интимных вопросах.
      И в самом деле, оказался Базин не только ловким анекдотистом, но еще и профессиональным писателем, правда, работающим, как он сам выразился, в совершенно несерьезном жанре. Последние двадцать пять лет писал фельетоны, юморески, всякого рода сатиру в газеты и журналы, вел рубрику на радио, вышло у него даже несколько книжечек, и совсем уж на старости лет его приняли и в Союз писателей. Но прежде еще он был юристом. В годы войны и после нее служил военным прокурором, а потом после демобилизации в пятидесятых годах вышел подполковником в отставку и работал юрисконсультом.
      У Марии Луневой округлились глаза:
      — Вот так Виталик! Оказывается, вы не просто Виталик, а подполковник, да еще почти поэт! Обещаю вам, что буду теперь думать над вашим предложением.
      — Я как приехал в Москву, пошел сразу в обком партии: вот, мол, юрист, жить негде, работать тоже. Мне говорят: “Директором кладбища хочешь?” А я уж этих мертвецов насмотрелся, Иван Петрович! Мне бы куда-нибудь от них подальше. Да и время пришло такое, что мертвецы перестали быть в моде. Сталин помер. Нет, говорю, спасибо за доверие,— похохатывая, рассказывал Базин.— Но тогда давай, говорят, назначим тебя директором магазина. В общем, ходил, ходил, сам нашел работенку.
      — А как же вы писать стали? — спросила Мария.
      — А так вот и стал, Машенька. Для противовеса, чтобы душу умиротворить. Я на юридическом учился, в сороковом году как раз окончил четыре курса. И здесь вызывают в райком комсомола и говорят: “Давай переводись, создается военно-юридическая академия, будешь учиться в ней”. Я не хотел быть военным. Но тогда же не спрашивали — хочет человек или не хочет. И вот пишу, Машуля, обвинительную речь, а потом юмореску кропаю. Чтоб женушку свою поразвлечь или сослуживцев. А иной раз все вперемежку сочинял. То обвинительную речь, то юмореску.
      Засмеявшись и откинув назад голову, так что густые каштановые волосы взлетели над ней, внезапно поймала Мария тяжелый, исподлобья, взгляд Ивана Петровича Присмотрова, устремленный на Базина. Что-то поразило ее в этом взгляде.
      — Вы что, Иван Петрович?
      — Да так. Ничего,— глядя в тарелку, тихо, почти неслышно пробормотал Присмотров.— Вспоминаю.
      Оказалось, что он тоже воевал, всякого лиха пришлось хватить с избытком, и на тяжелой физической работе — в шахтах, на лесоповале — довелось побыть немало. Потом все-таки в конце пятидесятых, когда отстучало почти сорок, довелось поступить в институт. Работал инженером, сейчас тоже на пенсии. Но Виталий Борисович Базин, как человек с особыми заслугами перед государством, был на персональной пенсии, а Иван Петрович — на обыкновенной. В остальном положение их было одинаково: дети, внуки. У Присмотрова, правда, было еще со здоровьем похуже. Лесоповал на Енисее и карагандинские шахты давали все-таки о себе знать, но надо было принимать во внимание еще и то, что Иван Петрович так не следил за своим здоровьем, как внимательно следил за ним и со всем тщанием ежедневно занимался тренажом и физкультурными упражнениями Базин.
      — Скажите, Виталик, сейчас без конца о репрессиях пишут. Столько людей погибло. Вам тоже приходилось приговоры выносить?
      Маленький Базин с любовью посмотрел на Марию:
      — Ах, девочка вы моя святая! Время тогда военное было. А в военное время дела делаются строго. В начале войны я служил на Дальнем Востоке, на острове Дальнем. Как только часть на фронт отправляют, так обязательно членовредительство в части. А тогда в условиях военного времени, хочешь не хочешь, членовредительству, дезертирству цена была одна — высшая мера. Или, скажем, статья о хищении соцсобственности. Солдат булку украл — вот тебе двадцать пять лет. Или получай, дружок, пулю в затылок. Здесь, миленькая, не только юморески начнешь писать, здесь арию Фигаро петь станешь. Впрочем, людей иногда и спасать приходилось. Приходят как-то из СМЕРШа. Говорят, в рундучке у солдатика секретную схему нашли, нужна санкция на арест. Я говорю, давайте проведем обыск на законных основаниях. Мне говорят, нет, нам нужно узнать его связи, у нас своя работа. На Севере дело было. Я говорю: не могу дать санкцию. Но потом все же провели официальный обыск. Действительно, на папиросной бумаге, половинка листка оторвана, нарисована какая-то схема. Вроде схемa штаба дивизии. При наступлении где-то подобрал, дурачок, папиросную бумагу для курева. И другие солдатики подтвердили, что все курили поголовно из этой бумаги.
      — Ну, и сколько этот бедный солдатик поимел на трибунале после вашей обвинительной речи? — прогундосил вдруг, мрачно усмехаясь, Иван Петрович.
      — Да не помню уж,— отмахнулся Базин.
      — Ну, а требовать высшую меру наказания часто приходилось? — снова настойчиво надавил Присмотров.
      — Бывало. Прокурором быть— не на печи лежать.
      — Настоящие шпионы или диверсанты попадались? — спросила Мария.
      — И это было. Да что вспоминать, Маша? Я в пятьдесят четвертом из этой системы навсегда ушел. Уже больше тридцати лет с гаком минуло. Все забыто, все уходит. Что об этом говорить!
      Так вот и шли дни один за другим. Мария Лунева занималась любовью и все больше расцветала. Она давно уже оставила своего первого мальчика и была занята тем, что составляла драгоценную коллекцию из своих поклонников. В графике приемов, который ею был составлен, каждому отводилось свое законное время. Иван Присмотров, от природы мрачный, почему-то все сильнее ощущал свое нездоровье и все больше мрачнел. Напротив, Виталий Базин по утрам делал зарядку, бегал, был, как всегда, жизнерадостен и весел. Вся первая половина дня уходила у него на анализы, процедуры, массаж. Он все неукоснительно соблюдал. Вторая половина дня отводилась обычно общению с дамами. Здесь, надо сказать, он имел успех.
      Мария иногда в шутку ему говорила:
      — Опять вы, Виталик, мне сегодня изменили. Но я отдаю должное вашему вкусу. Ваша дама очень интересна.
      — Сейчас, на пенсии, только и жить, Машенька. Дети большие, жена дома. Варит, парит, забот нет. Здоровье только нужно.
      — А зачем жить? — угрюмо спрашивал Иван Петрович.
      — А я всегда хорошо жил. И таких вопросов себе никогда не задавал. Родился, вот и живи. Я так вам скажу, Иван Петрович. Одни все время живут в разладе с жизнью и временем, а другие — в союзе с ними. Так вот, я всегда в союзе. И вам так жить советую.
      — Ну да, в молодости людей арестовывал, сажал, к вышке приговаривал, а сейчас юморески да байки пишешь? — вдруг со злобой выговорил Иван Петрович.
      — Ну, будет, будет вам,— вмешалась Мария.— Когда все это было? Кому все это нужно теперь?
      — У меня совесть чиста! — обидчиво выкрикнул Базин.— Я все по закону делал. Закон никогда не нарушал. Сейчас хорошо на других валить. Вы сами-то что тогда делали?
      — Ну, какие вы петухи, потеха просто! Когда молодые бранятся, еще куда ни шло. А в пожилом возрасте — вообще смешно! — урезонивала их Мария.
      Гулять на внутренней территории санатория было, по существу, негде. Дорожки и аллеи быстро заканчивались. Зато на выходе из санатория, метрах в трехстах по шоссе, которое проходило мимо, начиналась асфальтированная аллея, убегающая в поля. Это был какой-то второстепенный отросток шоссе непонятного назначения. Окаймленная деревьями и кустами, дорога уходила далеко, была безлюдной, и Базин после обеда и короткого отдыха обычно всегда совершал там прогулку. Причем прогулка эта превратилась у него в обязательный ежедневный ритуал.
      И вот однажды, сидя на скамейке и проследив глазами за тем, как Базин пошел снова отрабатывать свой ежедневный маршрут, за ним побрел и Иван Петрович Присмотров. Он брел по дороге, словно опасаясь, чтобы его сосед по столу не заметил его, и поэтому старался держать между собой и им значительную дистанцию.
      Дорога уходила к горам и была совершенно безлюдной. Не ходили по ней и машины.
      Присмотров, как привязанный, шел за своим соседом по столу и все больше мрачнел. Пройдя километра два, он повернул назад.
      С этого дня он стал еще более нелюдимым, неразговорчивым, совсем замкнулся и почти не участвовал в общих разговорах за столом. Словно какая-то тяжелая мысль поселилась в нем и не отпускала уже его душу. Через два дня он еще раз, уже один, прошел по этой дороге до самого конца, до самой горы, до которой обычно доходил в своих прогулках Базин. Все тщательно осмотрел, обмерил, как бы ощупал руками и взглядом.
      Время летело быстро. Подошел последний день. Люди хлопотали об отъезде, покупали билеты, у конторки администратора в фойе составляли списки отъезжающих. Записывались на отдельные листки, автобус санатория обычно отвозил людей на железнодорожную станцию или в аэропорт.
      В последний день, накануне отъезда, маленький Базин, как всегда, отправился на прогулку. И снова терпеливо выжидал его, сидя на скамейке перед корпусом санатория, Иван Присмотров. Когда Базин скрылся за воротами санатория, не спеша поднялся и пошел следом за ним и Иван Петрович. В руке у него висела сумка, в которой, судя по всему, находилось что-то тяжелое.
      Так и шли два старика по дороге, ведущей к горам. Второй как бы сопровождал первого. У горы Присмотров нагнал Виталия Борисовича.
      — И вы здесь? — удивился Базин.
      — Пошел прогуляться перед отъездом. Уезжаю сегодня ночью.
      — Я тоже уезжаю. Я ведь каждый год здесь бываю. Облюбовал давно маршрутик. Ничего не делал, не писал. Так, отдохнул. Опять как огурчик.
      Иван Петрович Присмотров решил не играть больше в дипломатию:
      — Ладно, оставим пустые разговоры. Я ведь к тебе, Базин, неспроста пришел. Там, в санатории, люди, не поговоришь. А здесь мы двое на голой земле, и, наверное, надо поговорить?
      — О чем говорить, Иван Петрович? Разве мы три раза в день не встречаемся за столом и не разговариваем?
      — А ты всмотрись в меня, Базин. Может, вспомнишь? Конечно, тысячи людей прошли через трибунал, тысячам ты предъявлял обвинения, где запомнить? Нас у тебя было много, а ты у меня был один — прокурор! Не помнишь?
      — О чем ты говоришь, Иван Петрович? Путаешь ты что-то. Пятьдесят лет прошло. Мы совсем другие люди стали с тобой. Я в зеркало смотрю, сам себя не узнаю. А ты узнал!
      — А много у тебя было солдат с булками? Помнишь, ты говорил о солдатике с булкой? Один он у тебя был или несколько? Взяли тогда в армию, держали впроголодь. Однажды поставили меня на погрузку, вот я и сунул булку за пазуху. А ты меня за эту булку к вышке приговорил. Ладно потом военная коллегия приговор отменила и меня — в штрафбат, на фронт. На пулеметы в полный рост. Я весь пулями прошитый. Большой кровью оправдался, откупился. После госпиталей — опять фронт. Жив остался, медальки на груди звякают, думал, все, забыто, а после войны опять о булке вспомнили, дешевая рабсила стала нужна, досиживать заставили. Ты в пятьдесят четвертом мундир прокурорский снял? Вовремя снял. А я в пятьдесят четвертом из лагеря пришел. Ни кола ни двора. Тебе директором кладбища предлагали, а я на том же, может, кладбище могильщиком карьеру начал. Ты мертвецов видел-перевидел, а я с ними жил и спал.
      — Ты что, Иван Петрович? Чего ты ерунду говоришь?
      — Узнал я тебя, узнал! — перебил Присмотров.— Как тебя не узнать? Маленький, головастенький, энергия так и прет. И фамилия твоя в мозгах засела. Там, на острове Дальнем, где ты прокурором, я и служил. Военный трибунал меня там и судил. Тогда обличал, на смертной казни настаивал, а сейчас байки пишешь? Система тебе не годится? За частную собственность ратуешь? Тогда ты меня судил, а теперь мой черед тебя судить!
      И вот они стояли — два старика: один щуплый, юркий, как живчик, с бегающими выпукло-яркими, навыкате, глазами, другой огромный, сухой, жилистый. И смотрели друг на друга. И в напряжении, которое возникло между ними и все больше нарастало, и во взглядах, которые словно были уже перевиты друг с другом, было полвека прожитой жизни, было все, что происходило со страной, со множеством людей, были войны, смерти, предательства, лагеря.
      И вдруг Базин как-то резко, внезапно, чуть не вскачь, бросился в сторону с неожиданным истошным полуженским, полуживотным визгом.
      — Не хочу, не хочу! — и, вдруг забыв русский язык, заверещал что-то, тонко и пронзительно, возможно, внезапно и для самого себя, на каком-то другом наречии.
      Присмотров бросился за ним, тут же догнал его и, метнув ему тяжелую сумку под ноги, подрубил его бег. Базин грохнулся оземь, покатился, как клубок, а Иван Петрович всей массой хрястнулся на него. Базин стал бешено отбиваться, заелозил, как юла, протянул руки к горлу Ивана Петровича, стал душить его. С трудом оторвав от горла правую руку Базина, необыкновенно цепкую, Иван Петрович нащупал камень под левой рукой и со всего размаха грохнул им своего противника по голове. Кровь потекла по лицу Базина. Присмотров отпрянул от него и еще, второй и третий раз, саданул Базина по виску.
      В каком-то изнеможении, близком к забытью, поднялся он на ноги. С удивлением и все больше нарастающим испугом глядел старик на мертвого человека. Все случилось так быстро, что он даже ничего не успел осознать и понять. Но все произошло именно так, как он хотел. Мысль о мщении где-то на уровне подсознания возникла в нем сразу же, как только в этом юрком назойливом человечке он узнал своего прокурора. Он отступил на два шага, вдруг покачнулся. В глазах поплыло словно бы марево. Он расстегнул рубашку, ему не хватало воздуха. В сердце ударила острая боль. Он всегда носил с собой нитроглицерин. Но руки его не слушались, были в напряжении. Он все-таки вытащил из кармана пробирку с нитроглицерином, но не мог вытянуть из пробирки ватку. Пробирка выскользнула из его рук, а сам он тихо осел и повалился, упав на землю головой рядом с головой Базина.
      Так и лежали два старика — голова к голове — под бесконечным сводом неба. Палач и его жертва. Только теперь они поменялись местами, и трудно уже было различить, кто из них палач и кто жертва.
      Красный шар солнца постепенно закатился за горизонт, и все быстро померкло.
      А вечером, на ужине, за столом возле широкого окна сидели Мария и молодой человек. Старики не пришли, и она подумала, что они, наверное, уехали. Да и что было огорчаться? Диетсестра привела и посадила за стол интересного мужчину, и у них сразу же завязался разговор в нужном направлении. Предстоящая последняя ночь в санатории обещала быть прекрасной. Старики бы даже помешали начавшемуся разговору. Они были не нужны.

1989