КРАСНЫЙ КОНЬ

      Весь остаток дня старик провел у верстака. В ранние юношеские годы, когда он, Лукман Идрис-улы Самматов, был еще просто Лукман или даже Лукмашка, пятый сын в семье столяра, владела им страсть к отцовскому ремеслу. Отец, старый мастер-краснодеревщик, ходивший аккуратно каждую пятницу в мечеть и пять раз в день перед намазом обмывавший из кумгана свои члены, почти уже слепой к тому времени, крайне скупой на похвалу и хулу, молча научил его извлекать из дерева различные вещи. И теперь, когда Лукману, отторгнутому от привычной жизни инфарктами, возрастом и новым отношением к прожитому, надо было разматывать и превращать во что-то оставшиеся дни, ему все чаще вспоминалась эта давно забытая страсть детских лет. И он тратил порой целые дни на какие-то в общем-то ненужные ему деревянные вещи. Приятно было строгать рубанком дерево, орудовать стамеской и ничего не знать больше...
      Сейчас Самматов мастерил красного коня. Во всем огромном мире жила, наверное, только одна душа, всегда радовавшаяся ему, и именно для нее, ради того, чтобы еще раз услышать ее смех, он и строгал, и выпиливал.
      Любил старик соседскую девочку. Фланелевое платьишко, заправленное в трусики, длинные, тонкие в ссадинах ноги. Беззубое, острое, усеянное веснушками личико. Оно все время менялось в своих желаниях, ощущениях — то морщилось, сминалось в потешной улыбке, то разливалось детским ликованием. Вся ее маленькая душа лежала как на ладошке, прозрачная, легкая, как перо, и не потянуться к ней было нельзя. Никакое зло, никакая скверна еще не коснулась этого чистого и доверчивого человека.
      Он сидел в тот вечер у подъезда своего дома на лавочке, курил, и вдруг выбежала из подъезда она, и сразу же к нему, и дернула за рукав: “Смотри, какой у меня шар!” С этого-то мгновенья и началась любовь и продолжалась уже два года. Правда, глубоко прятал это чувство старик, не выказывал никому своей слабости. Только перед ней, девочкой шестилетней, свою безотцовщину, сиротство свое тонко чувствующей, он раскрывался и становился щедрым на добро, терял себя. А может, наоборот, к себе, забытому, далекому, и возвращался. Слабенькие и бестрепетно-смелые ручонки отогревали душу. И, работая, старик воображал, как, приехав в город, зайдет в соседскую квартиру, как девочка обрадуется, как ей понравятся точеные ноги коня, его буйная грива и глаза, горячие от бега... Большой красный конь и она, маленькая девочка. О таком коне он сам мечтал в детстве.
      Лукман Самматов совсем ушел в свои сладостные добрые мысли...
      — “Беломор”, Идрисыч. Я, почитай, уже два раза появлялся, а ты — спишь,— голос Ивайкина вернул его к действительности.
      — Принес, и хорошо,— он даже не обернулся.— Положи и ступай.
      — А намек?
      — Намек потом, Сеня,— Самматов надорвал папиросную пачку,— ладно уж, садись, если пришел. Кури! — и протянул Ивайкину папиросу.
      Не дожидаясь повторного приглашения, Ивайкин примостился рядом на широкое дно опрокинутого ведра. Расхристанное, красноватое, заросшее седым пухом лицо его выражало блаженство.
      — Да, Лукман Идрисыч,— фамильярно, но в то же время любовно протянул он, глубоко вдыхая дым.— Закономерность природы. Лес рубят — щепки летят. Это я до конца понимаю. Строгаешь все? — Самматов продолжал работать.
      — Вот в одной из передач по первой программе шла речь о реалистах,— продолжал Ивайкин.— Одному даже нагрудный знак выдали, что он реалист. Я вот все думаю, когда человек умирает, он — как земля под дачей. Ни в чем не нуждается. А живой человек? Живой человек в любви нуждается! В общении! И знаешь, с кем? С солнцем!
      — Наследники!..— пробормотал вдруг Самматов.— Чтобы дело только наследовали, дело!
      — Дело! Не в деле смысл, в душе! А мы всем с тобой занимались, а душой нет! Но, с другой стороны, нам вроде и некогда было этим заниматься, а?
      — Чем? — недоуменно взглянул на него Самматов.
      — Душой, душой! Только она сможет породить энергию, которая нужна для обеспечения и вечного поддержания идеала! Я так считаю: без живого мышления разве настоящие убеждения будут? Не будут!
      Самматов окончательно проснулся от своих мыслей:
      — Ты как бухгалтер, который на переправе сидит и подсчитывает, что люди через реку везут. Надоел!
      — Да, на переправе! Туда, в неизвестность! Человек!.. Он всегда на переправе!
      — Испытание сытостью сейчас наступило, Сеня! Оно еще труднее. Мы свое испытание выдержали.
      — И они выдержат, Лукман! Человек все выдержит! — Лукман Самматов вздохнул, с жалостью посмотрел на Ивайкина.
      — Что с тобой станется, когда помру? Денег тебе оставить? Пропьешь, потеряешь. Может, в дом престарелых тебя устроить?
      — Я от тебя, Лукман Идрисыч, никуда. Я с тобой...— обиженно сказал Ивайкин и даже хлюпнул слегка носом.
      — Вытри сопли, вытри! — брезгливо морщась, сказал Самматов.— А подохнуть тебе раньше меня надо.
      — А кто тебя, Лукмашка, хоронить будет? Нельзя раньше.— Красненькое морщинистое личико Ивайкина снова разгладилось, чистые голубые глаза светились любовью.
      — Слушай, Сеня!.. А ты, что?.. Веру до сих пор любишь?
      Был Ивайкин первым мужем Веры Яковлевны и давним — со времен детства — товарищем и другом. Но одни в жизни — словно баловни судьбы, другие гонимы ею... Ивайкин исчезал, пропадал в тюрьмах и лагерях, появлялся в жизни, снова исчезал.
      — Чего молчишь, старый дурень? Последний ум проглотил?
      Ивайкин ничего не ответил, потом вдруг оживился:
      — Вчера обрывок старого журнала нашел. Слова там интересные есть, Лукман. Большой разговор о воспитании, о направлении. Те же старые слова. И мы стары, и слова старые, и нашли ли эти слова нас? Поздно нашли!
      — Помолчал бы ты когда-нибудь, шут гороховый! Философ ты запечный! — не выдержал Самматов.— Пошел прочь!
      Ивайкин бросился к двери.
      — Стой! — остановил его Лукман.— Скажи: я шут.
      — Я шут,— покорно повторил Ивайкин.
      — Я черт.
      — Я черт.
      И растворился, исчез за дверью мелкий черт Ивайкин, опять остался один Лукман Самматов.