КРАСНЫЙ КОНЬ

      Жизнь его была уже почти свободна от желаний.
      Изредка, правда, без особого интереса, он проглядывал газеты. Иногда по заросшей травой колее водил машину на узловую станцию, закупая там продукты сразу на несколько дней. Чаще с лопатой в руках выходил на участок. Прежде он присылал в сад обычно двух-трех человек из треста. Они да еще Ивайкин обычно быстро делали все необходимое. В эту же осень Самматов решил все сделать сам: надо было разматывать, тратить на что-то последние дни... Порой, не слыша дождя, с обнаженной полуседой головой старик долго стоял, не двигаясь, словно вспоминая что-то, устремив взгляд на черный яблоневый лист под ногами, на землю, необозримо лежащую вокруг, или куда-то на дальние желтые берега великой реки, покрывшиеся дождливой дымкой.
      Жизнь его была уже лишена власти желаний. Они оставили его, и старик наслаждался покоем, дарованным телу и духу. Знание было выше деятельности, считал он теперь, и размышление выше знания. И теперь, оставивший в мире все, что желал и творил, всю свою жизнь, до предела насыщенную действием, одним действием, а сейчас кажущуюся суетной, потому что она, эта жизнь, принадлежала уже не ему,— теперь он ощущал себя подчиненным только самому себе, в себе самом пребывающим и свободным от зависимости вещей и отношений, в которой находился раньше.
      И все чаще казалось ему, что он уже много раз жил на земле и был всем в этой давней и вечной жизни — и куском молчаливого, бесстрастного камня, и рощей берез или дубов, и быком, гонимым кем-то... Кем только гонимым? И он мучительно вспоминал... Сейчас он — человек, и у него есть имя Лукман Идрис-улы Самматов, данное ему при рождении семьдесят с малым лет назад, чтобы он не потерялся в бесчисленном мире ему подобных... Кем или чем он станет завтра?
      Он словно разучился тому, что знал прежде, перестав понимать многие вещи, какие понимал всю жизнь. И его вдруг стали занимать обыденные и какие-то пустяковые вопросы: почему растет дерево, почему пять больше трех, и порой он не мог ответить на них. Когда он вычитал из понятий дуба, быка, камня или человека под именем Лукман Идрис-улы Самматов все свойства, которые характеризовали в каждом случае вид, род и класс, и оставлял лишь наиболее общие свойства, то не получал никакого подлинно отличительного признака разницы между собой, как животным и человеком, и тем же дубом или кустом садовой смородины, как растением. И подолгу задумываясь над этими вещами, он ловил себя на том, что уже ни о чем не думает, а просто смотрит в одну точку. Всеобщего в нем было то, что было и в морщинистом старом дубе, коряво возвышавшемся за оградой сада, а это значило, собственно, что он, Лукман Самматов, в нынешней своей жизни старый человек, будучи сведенным к минимуму свойств, представляет собой, например, растение, а если пойти дальше, то и кусок гранита или тот земной прах, по которому он ходит сейчас. Это значило еще, что куст смородины или земля, на которой эта смородина растет, представляет собой такое же живое образование, как и он, Самматов, но только какой-то низшей степени.
      И странные видения на грани сна и яви посещали его.
      Он был чем-то, а потом это что-то вдруг становилось постепенно и незаметно львом или леопардом и жило уже какой-то иной жизнью. А потом он чувствовал, как пасть, которой он только что рвал мясо, вдруг опять-таки незаметно превращалась в рыло свиньи, и она рылась уже где-то в грязи, буравя ее своим холодным круглым и розовым пятачком. А потом этот пятачок и это свиное рыло преобразовывались в какую-то уже совсем острую морду, а затем в птичий клюв, все больше и больше разнообразясь в этой новой форме, искривляясь и уплощаясь, раздуваясь и стягиваясь. Странные изменения, как далекое воспоминание того, что было, или, наоборот, предвосхищение того, что явится, творились с его телом... Рогатое, вещество птичьего клюва, которым он клевал зерно, вдруг менялось на менее твердый хрящ, и что-то суживало его и приспособляло к морде рыбы, а потом утончало до такой степени, что делало из него хоботок, жало насекомых. И он чувствовал еще, как его тело последовательно покрывалось пухом, шерстью, волосом, длинными колючками, которые медленно изменялись — на перья и чешую, а потом все это облезло, сошло, откинулось, и он опять превратился в какое-то мягкотелое и голое животное, похожее на человека. Но это что-то, чему он был подвержен, вдруг снова легко удлинило чудовищным образом его руки, так что пальцы превратились вдруг в когти, а потом, когда пальцы соединились широкой и нежной перепонкой, возникли крылатые лапки летучей мыши, затем крылья белого ворона, плавники рыбы. Это что-то произвело изменения и с его ногами, превращая ступни с пальцами в сплошную ступню или, напротив, извлекая из каждого сустава пальца другие пальцы, а из суставов последних новые пальцы и таким тонким образом, что они становились корнями дерева: перья, пух, покрывавший его, или волосы заменились вдруг листьями, и они шумели на ветру... Шумел на ветру и высокий раскидистый дуб за забором, ржавые жесткие листья его производили звук сильный, постоянный, и Самматов не сразу узнал его, когда очнулся и встал с кресла. Он вышел на веранду и долго, не думая, а по-прежнему словно сквозь туман, лишь телесно и изнутри ощущая себя в этом зеленом, бурно ржавеющем к осени и облетающем мире, и ощущая этот облетающий мир в себе и проникая в него терпением много пожившего сердца, смотрел на дерево, которым только что — какое-то легкое мгновение— был во сне и которое было теперь уже не Лукманом Самматовым, а опять матерым старым дубом, тянущим свое корявое, уродливо сильное и могучее тело куда-то к небу и простирающим его над землей в жажде охватить, обнять как можно больше живого пространства... И он долго стоял и словно не понимал чего-то, не понимал, где он и что с ним происходит...