КРАСНЫЙ КОНЬ

      Женщина, рано постаревшая, усталая, с беспокойными глазами, которая вошла в серый октябрьский день в загородный дом Самматова и вот теперь раздевалась, тяжело дыша,— и пальто ее было промокшим насквозь, и дряблое лицо было мокрым, и посекшиеся седые волосы, выбившиеся на лоб,— старая женщина эта, утомительно копошившаяся в сумках, была жена его, Вера. Увидев ее, старик поморщился и коротко пригласил:
      — Давай садись. Поешь, если охота.
      — Нет, нет, ты кушай, сам кушай.
      Вслед за ней в дачную гостиную ввалился и Ивайкин с тяжелой поклажей в руках.
      — Спасибо, Сенечка, что донес,— ласково сказала Вера Яковлевна.— Это я тебе продукты привезла,— обратилась она к мужу.
      — Лукман, я тебе опять хочу намек дать,— искательно и дружелюбно улыбнулся Ивайкин.— Ты вчера вечером в сон ушел сразу, и я тебе не успел намекнуть в полном смысле слова.
      — Ладно, иди, иди! — отмахнулся Самматов.— На вот! — он залез в карман, достал полтинник.— Две пачки “Беломора”.
      — А намек потом?
      — Потом.
      — Мысли у меня есть, Лукман Идрисович. В наши дни все с молниеносной быстротой развивается. И мысли у меня уходят в такую даль, какую не достигнуть даже никакому ветхому старичку-туристу. И тебе не достигнуть, Лукман!
      — Слушай, Сеня!
      — Я про намек, Лукман. Ведь надо учитывать, что на десятки и сотни километров во дворах и конюшнях почву удобряют домашние животные, а земля под твоим сараем так и бесится от жира и безделья! Наука как говорит? Растительный мир дает пищу животному миру, а животный мир удобряет нас, чтобы мы не бесились.
      — Я тебе дал полтинник,— сказал Лукман Самматов.— Давай, две пачки “Беломора”!
      Чисто и свежо светлело небо в переплете рам, в печке потрескивали поленья, и предвкушение покоя, сытости и тепла ласкало душу. Проголодавшись от утренней работы, от осенней свежести, резавшей грудь ледяной, колкой изморозью, старик медленно и как всегда основательно ел, тщательно измельчая пищу еще крепкими зубами. Ему было всегда приятно это простое священнодействие, и потому он лишь на мгновенье прекратил его, когда вошла приехавшая из города жена. По давнему принципу, который уже превратился в привычку, — забывать и отрешаться от всего, что мешает, он долго и много ел, не обращая на нее внимания.
      — Салих хочет жениться,— сказала наконец Вера Яковлевна.
      — Жениться?
      — Посоветоваться надо. Ты же им вместо отца.
      — Ну, хочет жениться, пусть женится. Давно пора.
      — Вот я посоветоваться и приехала,— стоя у него за спиной, говорила она.— Обсудить ведь нужно. Жить у нас им, наверное, надо. Ты бы, может, открыл свой кабинет, если здесь решил зимовать. Пусть там живут.
      — Пусть сам приедет. Что, сам не может приехать?
      Вера Яковлевна тяжело вздохнула.
      — Врачу тебе надо показаться,— сказала она.— Два инфаркта было, а врачу не показываешься.
      — Зачем мне врачи? Не нужен никто. Белье грязное вот забери. Выстирай там или отдай. Как-нибудь заеду на машине.
      — А как же... Ведь посоветоваться надо. Решить.
      — Ничего, что ли, бабенка? Как она там мне, невестка, что ли? Татарка, русская? Впрочем, один черт.
      — Она очень милая, ласковая. Они вместе работают. Они приезжали сюда, ты ее видел,— поспешно сказала Вера Яковлевна.— Ее Ритой зовут. Мать у нее еврейка, а отец белорус. Салих ведь хотел тебе показать ее, поговорить. Он всегда о тебе спрашивает.
      — Ладно. Все,— сказал старик.— Спал мало, посплю. Да, позвони в трест. Скажи, что велел привезти две машины навоза и две торфа.
      — Еще Мансур вчера был, во Францию, говорит, собирается. На две недели. Денег просит,— заботясь о Мансуре с Салихом и все надеясь на что-то, спешила она выговориться.
      — Ты все о них, Вера, а о себе, обо мне ты думаешь когда-нибудь? Мы же так мало, так редко говорим друг с другом.
      — Да...
      И больше не было произнесено ни слова.
      Он глядел, как она уходит на станцию. Песчаная дорога и толстая старуха в черном пальто с сумками, набитыми бельем. Он глядел долго, пока дорога не стала пустынной, как всегда...