КРАСНЫЙ КОНЬ

      В то время как Лукман Самматов постигал себя в последнем размышлении, приемные сыновья его, Мансур и Салих, продолжали в будущее прежнюю свою жизнь, наполненную действием, страстями и преходящим счастьем обладания. В то время как старший Самматов уже знал для себя, что главное в его теперешнем бытии не все эти бесчисленные заботы, какими жил прежде, а ожидание чего-то необыкновенного — то ли какого-то конца, то ли нового начала, — сыновья его вели деятельность, целиком погруженную в обыденность.
      И Лукман Самматов, сам того не зная,— далекими были сыновья, незнакомыми — был вполне жив в семенах, оставленных им. Но не знали и они — тоже чужим и далеким являлся для них отец,— что каждый из них на свой лад, конечно, и на своем уровне также продолжает то, что он породил своей жизнью.
      Был вечер. Братья сидели вдвоем за ужином в большом зале отцовской квартиры. Стол был накрыт, и густые жирные щи дымились в тарелках, и жаркое — тушеная картошка и мясо — ждало после щей своего часа в толстенной, пышущей жаром сковородке, а пока попыхивало вкусным и душистым парком.
      И они сидели, ели вначале щи, а потом жаркое, и вели случайные разговоры.
      Почти все нынешнее утро ушло у Мансура на перебазировку бумаг, книг и прочего хлама из однотумбового светлой окраски письменного стола в большой двухтумбовый полированный стол коричневого цвета, стоящий в другом кабинете. Звонок ли отца сыграл свою роль — и был ли этот звонок? — или что-то другое (не к одному отцу обращался он за поддержкой), но так или иначе, а мечта о важном пространственном перемещении со стола на стол обрела жизнь.
      Теперь же, вечером, не забывавая уминать еду и рассказывая обо всем этом брату, Мансур прыскал и даже взвизгивал от смеха, и радостные слезы сочились из его глаз. Парок от тарелки щей поднимался, обволакивая его лицо, и было оно и от горячих, налитых жиром щей, и от воспоминаний пережитых минут красным, здоровым и веселым. Радость жизни, казалось, распирала его, и был щедр на веселье в эту минуту, впрочем, как и всегда, Мансур Самматов, швырял, как блестящие полтинники, свои булькающие хохотки на стол.
      Салих же был другой натурой. Окончив медицинский институт, он остался в аспирантуре. В нем рано обнаружились редкие способности, он преуспел в ряде тонко проведенных экспериментов, став при этом уже скорее физиком, нежели медиком, и до срока защитил кандидатскую диссертацию. Он бурно шел вверх, считал себя баловнем судьбы, и мелкое старательное интриганство старшего брата вызывало у него улыбку. И полный какого-то сытого благодушия, в котором и сам разобраться не мог, он сидел теперь за столом и снисходительно улыбался.
      — Может, киселя вам принести? Киселя, может, хотите? — уже несколько раз безнадежно вопрошала Вера Яковлевна.
      — Чего? Киселя? — смеялся Мансур.— Ты нам чего-нибудь из лукмановских запасов, покрепче чего-нибудь. Да, мать! Я сейчас во Францию туристическую оформляю. Пятьсот рублей нужно, минимум. Не считая своих.
      — Деньги только на расход у меня.
      — Не у тебя. У отца как? Выжать можно?
      — Я киселя вам сейчас принесу,— вздохнув и уходя на кухню, сказала Вера Яковлевна.
      — Выживают из ума, что ли? Сплошной склероз! Говоришь про коньяк, дают кисель. Сон я сегодня видел дурацкий,— продолжал Мансур Самматов.— Как будто зуб у меня выпал. Теперь неприятностей ждать надо, черт подери!
      — Мало ли что снится.
      — Не скажи! Месяц назад тоже зуб выпал во сне. А через неделю вдруг как-то не так улыбнулся одному. Он-то подумал, видно, что я с подковыркой улыбнулся, а я вполне лояльно, благожелательно улыбался.
      — Так ты по-другому еще улыбнись,— с усмешкой оглядывая брата, посоветовал Салих.
      — Черт возьми, не та улыбка, и могут все постройки полететь, вся карьера! Лукману завидую! В такое время жил, такие возможности были! Управляющий трестом— подумаешь, величина! Груб был. Ловкости, видно, не хватило. А мы пришли слишком поздно, чтобы претендовать на маршальские лампасы на штанах!
      — Сделал мелкое дело, теперь в Наполеоны лезешь?
      — У каждого свой Тулон, мой милый.
      — Тулон... Ты ведь писал чего-то. Обещал вроде...
      — “Пока свободою горим, пока сердца для чести живы”. Как там у него еще?.. “Суждены нам благие порывы, а свершить?..” Но ведь это пока, пока, мой милый!
      — А потом? Что потом?
      — Суп с котом!
      — Через неделю свадьба. К Лукману надо ехать, приглашать,— Салих поморщился.
      — И мне. Деньги у него надо выбить.
      И долго еще они сидели за всегда щедрым материнским столом, попивали полегоньку нашедшийся коньяк, вели обыкновенные необязательные разговоры.
      Странный, необъяснимый случай произошел в тот вечер в городской квартире Лукмана Самматова. Пьяны были уже братья Самматовы, приемные сыновья его, и не разобрали внятно — действительный ли и вполне реальный факт жизни существовал в то мгновение в их глазах, либо же только померещилась некоторая фигура.
      В коротеньком плащишке, топорщившемся на плечах, в шляпе, согнутой пирожком, в комнате неожиданно возник незнакомец, как бы сконденсировавшись и выявившись до реального облика из густого парка, поднимавшегося из сковородки с тушеной картошкой. Угрюмый, был он курчав, губаст, налит до последней жилки на щеках вином и нахален взглядом.
      Брезгливо и недоброжелательно, словно подслушав весь их разговор, смотрел незнакомец на притихших братьев.
      — Папаши, случайно, нет дома?
      Не получив ответа, он отодвинул один из свободных стульев, находившихся несколько в стороне от других,— причем, все это действие у него получилось очень естественно и уверенно — и сел на краешек, стащив с головы шляпу. В руке, лежавшей на колене, торчала дымящаяся сигарета. И так некоторое время он сидел совершенно неподвижно. Неподвижно сидели и братья. Потом пришелец усмехнулся, поскучнел лицом и исчез, словно растворился, в двери. Слабенький дымок сигареты остался висеть над пустым стулом.
      Мансур Самматов, прихлебывавший из бокала кисель и напряженно и с интересом наблюдавший за ходом событий, бросил взгляд попеременно то на своего брата, то на опустевший стул, потом отхлебнул кисель еще раз, почмокал по привычке мясистыми губами и спросил:
      — Кто это?
      Салих не ответил, тоже с недоумением глядя на брата...