САД

      Он забылся во сне, едва коснулся лицом холодной атласной подушки, не слышал даже, как Аклима стащила с его ног носки, как высвободила его кургузое теплое тело из штанов и рубашки, как прикрыла тяжелым ватным одеялом, заботливо подоткнув его по бокам, и когда очнулся Магфур вдруг среди ночи,— казалось, всего две-три минуты дремал,— легкое удивление, что все спят, возникло в нем в первую минуту.
      Надо было подняться, но лишаться нажитого тепла не хотелось, и он еще некоторое время полежал, как бы выжидая, но такая хитрость не помогла — надо было слезать с кровати. Пол был холодный и, перевалившись через жену, Магфур стал поспешно искать чувяки одной ногой, шаркая ею во все стороны, другую же поджал, чтобы зря не охлаждать себя. Но чувяки, как назло, не находились, так что пришлось в конце концов елозить по холодному голому полу не только ногой, но даже коленками и руками.
      Накинув на себя рубаху, он вышел из спальни. И вдруг опять его поразило, что тихо в квартире, что все спят. В это-то мгновение ясности пришло к нему опять то отчаяние, что приходило такою же ночью на рассвете, когда узнал он про смерть отца, а потом про уход сына.
      В пустой клетушке, кухонькой называемой, на табурете сидел потом Магфур Самигуллин, один, в белых подштанниках, и мучился виной.
      Шестидесятиваттная лампа сияла как раз над затылком, и тень от головы падала на пол. И долго он так сидел, глядя на тень. Потом на подоконнике углядел книгу, неделю назад оставленную Хабушем. Взял ее, открыл, стал читать. Это были стихи. Но странные это были стихи. И читать их надо было как-то по-другому, не как все книги,— мысль здесь шла словно не слева направо вовне, а справа налево, ближе к сердцу. Однако их трудно было читать, порой темен был смысл слов. Недоговоренность какая-то слышалась постоянно. Но некоторые фразы сразу же задерживали внимание. “Соединив безумие с умом, среди пустынных смыслов мы построим дом — училище и сад миров...” — кусок фразы, а дальше шло опять что-то темное. “Предостережение”,— взглянул Магфур на оглавление. Иногда ему казалось, что он понимает что-то, но это понимание тут же ускользало, просачивалось куда-то, и он опять оставался ни с чем. “Тревожный сон коров и беглый разум птиц пусть смотрят из твоих диковинных страниц, деревья пусть поют и страшным разговором пугает бык людей, тот самый бык, в котором заключено безмолвие миров, соединенных с нами крепкой связью...”. Что тут скажешь? В чем смысл? Вроде бы было и понятно, и в то же время своими словами понимание это предельно точно и ясно он никак не мог оформить и подчинить, таким образом, себе. И также многолики были другие слова, открывающиеся ему в книге: “Мысль некогда была простым цветком...”. “Цветком? — думал он.— А где цвел этот цветок?” “Вот так, с трудом пытаясь развивать как бы клубок какой-то сложной пряжи, вдруг и увидишь то, что должно называться бессмертием...” И оттого, что нельзя было легко разгадать эти слова, а разгадав, оставить их и забыть все, глубокое беспокойство западало в душу. Какая-то тоска и мука по главному секрету жизни была в словах.
      Что же все-таки хотел сказать ему отец? И о чем не сказал?
      В клетушке кухни под светом шестидесятиваттной лампы сидел человек на табурете, поджав ноги, в белых исподних штанах и, бессонными глазами сосредоточенно взирал на растекавшийся папиросный дымок, вековую мудрость себе на потребу укротить пытался, последнюю отцовскую волю и не услышанную раньше сыновнюю боль принять в себя хотел.
      Должна была быть разгадка, должна найтись дверь в смысл жизни...
      Среди пустынных смыслов мы построим сад миров... Редкие кустики торчат, болотная вода меж ними. Двести пятьдесят метров — ползти, ползти... Сколько он уже одолел? Хотелось оборотиться назад, смерить взглядом расстояние, но страшно было выдать себя. Вещмешок зеленый с пакетом и ракетницей, что на высотку надо доставить, автомат, и весь почти — в болотной ряске. Лежи не шелохнувшись, забившись в нее. Глотай иссохшим ртом вязкую жижицу.
      Была разведка боем. Ребята закрепились на другой высоте — теперь им надо было доставить ракетницу и донесение. И в ясный день двести пятьдесят метров полз он под прицельным огнем, всем телом, каждой частицей своей словно ощущая границы жизни. Жизнь была в нем — в руках, в голове, в настороженном взгляде глаз, и он сжимался, подбирал ближе к животу ноги, старался сделаться незаметней, мельче.
      “Где прихлопнут — у того кустика кривого или дальше? Или у танка подбитого? Добраться бы до танка!” И даже не мысль это была — напряжение тела, плоти самой жизни.
      А день был высок. Солнце слепило глаза.
      Годом раньше такой же день в глазах плыл — был первый бой. Бежал за танком, потому что все бежали, орал что-то, стрелял, не видя ничего: пот глаза заливал, а потом вдруг как палкой с маху по руке ударили, дырку на шинели увидел, кровь бежала из нее, увидел и удивился... Танки горели, земля от взрывов взметывалась — весь день до темноты лежал тогда в воронке с мертвым другом, с которым еще утром кашу из одного котелка ели, и он, Магфур, махорку на закрутку у него клянчил. Повезло тогда, но повезет ли снова? Напрягся, вырвал тело из трясины, рванулся на несколько метров вперед и снова ушел под воду. В грязь, в болото. Пулеметная очередь в нескольких сантиметрах от него прошла — перед глазами. Грязная, смешанная с торфом вода глотала пули и всходила желтыми одуванчиками.
      Как они рвались тогда на фронт! Их выбросили в запасной стрелковый полк. День и ночь занятия, форсированные темпы. А есть почти нечего — кормили бурдой, сваренной из плесневелой ржи. А потом сентябрь. Волховский фронт, болота, и больше года в обороне — врывшись в землю.
      Магфур заплакал. Хотелось ему плакать. И он плакал — и по ним, погибшим, не вернувшимся, и по отцу плакал, и по сыновьям...
      На войне выжил. Счастливым, видать, родился. Но, видать, и не случайно родился счастливым. Неоплатный долг свой за погибших, не вернувшихся, себе не изменивших исполнять!..
      Всегда вспоминалось одно и то же в жизни. Одни и те же куски прожитого вызывались из глубин памяти — те куски, что как веха между тем, кем ты был, и тем, что ты есть сейчас. И врезались эти куски былой действительности прочно в память — годы проходили, десятилетия, а помнил себя, прежнего, по ним, этим своим метам — каким-нибудь желтым кругам, что мгновенно у самых глаз зацветали смертью.
      И по себе, прежнему, далекому, плакал Магфур. Тогда пришлось харкать на землю кровью, зубами, которые почти начисто снял осколок.
      Не пригодились тогда никому ни ракетница, ни донесение. Когда добрался израненный до высотки, ребята были уже перебиты... Если бы знать все полным, достоверным знанием! Но ничего не нужно заранее знать. Потому что если бы знал он тогда, что полз зря, не выжил бы, не перехитрил смерть. Мина бы шлепнулась не рядом, окатив грязью. Одуванчики не перед глазами бы зацвели... Да и кто что знал тогда? Кто вообще может знать что-то? И кто знает сейчас, что беда у порога?..
      Он вернулся в комнату. Жена, наплакавшаяся за неделю и успокоенная теперь письмом, спала, и он осторожно, боясь потревожить сон, заботливо подоткнул ей под плечо одеяло.
      “Давно ли все было? — думал он.— Давно ли вот с ней, которая жена моя теперь, началось все?”
      В тот последний мирный свой день, первого мая сорок второго года, он ремонтировал кислотоотжимную центрифугу. Капризные были машины, но от их настроения план зависел: забарахлит одна центрифуга — остановится цех. И он сидел на площадке в одиночестве, ковырялся в поте лица, и тут табельщица повестку вдруг принесла.
      — Вот, в военкомат тебя. К десяти часам.
      — Двенадцатый же сейчас!
      — Ну так что? А надо к десяти, дуй давай. Да и прощай, может, не увидимся уже.
      И тоска была в глазах девчонки, жалость.
      И в долгие годы на войне и после войны, уже после победы, возникала иногда в воображении и она, девчонка эта. Глаза чернущие на худом лице, родинка на шее и улыбка, слабая и мягкая. Поцеловала она тогда его, притронулась легкими губами к щеке, а ведь чужие были. Только и связывало их, что на одном заводе вместе работали... А потом, в пути домой сквозь разоренную, порушенную Россию, сквозь ее бесконечные и не всюду еще вспаханные поля, лицо этой девочки словно все яснело и яснело...
      Демобилизованные возвращались. Радость всюду царила. В кой-каких городах их встречали даже духовые оркестры. И было чувство, что будто впервые родился, а то, что было до этого — смерть, окопы, кровь,— было так, между прочим. Забыть все хотелось и жизнь строить заново, прочно.
      До сих пор помнился день, когда вернулся опять на свой завод. Тогда во всей силе ощутил, как стосковалась душа по делу, по мирной, нужной работе. В первый же день сажал кабель на скобы, вел его от щита к вентилятору, долбил шлямбуром дыры в стенах — хорошо было, руки творили дело, прибавляя к жизни хоть маленькое, но богатство. Многих из старых знакомых не было уже на заводе — не вернулись, остались лежать на полях войны, много новых лиц появилось, но мелькали и прежние, и как хороши были эти встречи... Михаил Зеленихин, бригадир первый, к которому он, Магфур, еще в тридцать девятом году пришел пацаном, вдруг объявился, живой и невредимый, хотя и постаревший. Тогда, в тридцать девятом, Зеленихин ткнул пальцем в стену, буркнул коротко: “Вот, отверстие проруби”, и дальше пошел. И видно, вспоминалась та давняя минута не только Магфуру, но и ему, Зеленихину. Тоже кивнул головой на стену, пробормотал:
      — Помнишь, как я тебя учил?
      А потом вдруг возник разговор с той же Аклимой. Она стала уже бригадиром в цехе отделки, школу мастеров закончила — родинка на шее, мерещившаяся ему в разливах весенних полей, глубокие глаза на впалом широком и ясном лице, улыбка, тревожившая губы.
      — А помнишь, как ты меня поцеловала на прощание?
      — Это я просто так, жалко было.
      — А вспоминала?
      — А чего вспоминать? Ты же мне не писал.
      — Так если бы я знал, я б писал!
      Веселый получился разговор, понравился он тогда ему, Магфуру. И она, Аклима, понравилась.
      Дело тогда вообще-то было понятное: кончилась война, земля людьми поредела, нужны стали ей сыновья, дочери любовь, как утренний рассвет, возносить над темными годами, род людской увеличивать до необходимого количества...
      Поднималась Россия после разрухи и военного лихолетья. Новое время манило мечтой, и даже солнце казалось тогда новорожденным.
      Мгновений счастья искал теперь в своей жизни Магфур Самигуллин. Ведь все было, было! Но чего-то, оказалось вдруг, и не было. Что-то он проглядел в своей жизни, главное проглядел — силу, продолжение свое?..
      А если бы вернуть все и снова прокрутить ленту тех лет? И снова бы все пошло, как шло? И один сын предал бы в свой час другого?.. Он, который вышел из капли, потом из сгустка, потом явился младенцем, потом достиг крепости — и все это для того, чтобы в какую-то минуту, не устыдясь самого себя, пресечь и его мечту о добре?
      Если бы знать все полным, абсолютным знанием... Что хотел сказать отец, какие слова оставить в последнюю свою минуту? И что скажет он в свой последний день, который обещан жизнью, день, в котором он посмотрит в будущее? Что-то невысказанное томило его. Что-то невысказанное, что еще он должен высказать своей жизнью...
      Между тем рассвет потихоньку влачил в окошко новый день. И сон, где-то рядом бродивший, и маета воспоминаний, и явь живая — все переплавлялось в новое утро жизни.
      Жена лежала рядом на спине. Горой вздымался ее живот. И, дотронувшись случайно до живота, он, Магфур, отодвинулся чуть дальше. Месяца два только осталось — и свет дня впервые обдаст глаза еще одного человека. Какой будет его жизнь?
      Лежа так в темноте рассвета возле жены и боясь чего-то и не смея притронуться к ней, он жалел ее, и любил, и гордился. Сына родит скоро или дочь. Не у каждой бабы это дело в такие годы получится, не каждая на такой страх пойти решится... И он благодарно прижался лицом к ее полному плечу, губами ласково прижался, вдыхая теплый знакомый запах. От вины, которой жил все последние дни со времени бегства сына, и от какого-то непонятного бессилия, что кружило голову, не давая ногам крепкой опоры, и от нахлынувшего спасительного чувства, что вот есть на земле она, жена его, человек особый и вечный, прижаться к которому можно всегда, обогреться,— здорово, можно сказать, повезло в жизни,— от всего этого слезы мелкие потекли по его лицу. Всхлипнул Магфур тихонько, старательно прикрыл ноги себе и жене толстым ватным одеялом, улегся поудобнее.
      Он уже затихал, но очнулся, поднял голову. Перед ним вдруг возникло лицо Гвоздарева, потом его сменило лицо Марселя, потерянное, несчастное, потом хлыстики яблонь, торчавшие из земли, отец... Он, Магфур, не пресек тогда Амира, не помешал ему предать себя... Участия, терпения, силы хватало только на порывы! На какие-то мгновения! Если бы знать все знанием достоверности... Но что ты должен знать? И кто знает это? Спасти сыновей надо, спасти Гвоздарева, сад и других людей спасти, и в их спасении самому спастись. Тогда-то и придет новый день...
      А за окном уже медленно вставал этот новый день. И древняя Мигри уже с постели тихонько поднималась — смотреть, как прошла ночь, думать, как будет идти день...