САД

      И новый день настал в семье Самигуллиных.
      Стулья ровными рядками были придвинуты к сцене. На ней была пара столов, покрытых красным материалом, и стояла трибуна, а вокруг всего этого голого инвентаря шли низкие стены, завешенные диаграммами и лозунгами. За маленькими окошками близко виднелась стена другого здания, и потому они были полузакрыты портьерами, а электрический свет сиял с потолка в зале круглосуточно. Тихо и пусто было, однако и сюда, за множество стен и переборок, долетал ровный шумок работающих в корпусе машин.
      Магфур, придя раньше всех, сидел в одиночестве чинно и спокойно.
      Три месяца назад начальник цеха Мамырин, рослый, нахрапистый мужик, положил свою тяжелую руку на его плечо:
      — Подали бумаги на тебя, Хузеич. На медаль. Дырку в костюме делай!
      Разговор этот происходил как бы между прочим, однако вот не забылся и имел свое дальнейшее и вполне конкретное развитие. И конечной целью этого убыстрившегося развития был нынешний великий день. На днях вышел Указ, а вышел Указ — пришла на завод и медаль. И вот сегодня ее, красивую, новенькую, ему, Магфуру Самигуллину, должны были вручать. Не ему одному, конечно, и другие люди достойные есть.
      Качества в нем, строго размышлял он теперь, были все, какие нужно, какие требовались. Всегда находился в работе, всегда жил в конкретном действии. Опять же много приходилось ему и как бы пионерством заниматься. Как ближайшие, так и далекие перспективы жизни были новы на каждый данный отрезок времени, так что пионерствовать приходилось почти каждый час. Даже в мелочах. Или взять личную жизнь. И здесь у него тоже не было почти никаких неполадок. Не страдал он и эгоизмом. Напротив, в душе всегда жило чувство огромной общественной причастности. И прежде не только свою непосредственную работу делал — и членом завкома несколько лет состоял — общественное питание было тогда под контролем, два раза организовывал шефство над подопечными колхозами, народным заседателем в судах несколько лет штаны протирал, теперь вот — при заводской школе народных контролеров... Каждый человеческий организм обладает запасом энергии и своим определенным энергетическим фондом. Как электрик он, Магфур, эту вещь понимал крепко и понимал еще и то, что этот энергетический багаж в себе человеку нужно постоянно наращивать. Нельзя, никак нельзя обрывать пуповину, связывающую тебя с жизнью, наоборот, ее всегда надо укреплять и удлинять, и потому он, как активный человек, и расходовал большую часть своей энергии на непрекращающуюся деятельность, в ней же опять и пополняя себя вдвое против прежнего. У других силенок не было этой не каждый раз производительной беготней заниматься. Иные часы и минуты дотошно считали, какие на работе приходится отбывать... Их дело, их выгода.
      На спине, у правой лопатки, вдруг зачесалось. И он осторожно поелозил боком по ребристой спинке стула.
      А мысли все приходили и приходили.
      Всякое частное дело надо было всегда, и причем обязательно, соединять с более широким общим содержанием, а более широкое общее содержание прислонять к еще более общему. В такой программе, связанной тесно с общественными моментами, Магфур видел большую жизненную мудрость.
      Когда в прошлый раз в столовой испитой маленький человек с черным галстуком на шее развивал свою теорию, он, Магфур, уразумел все до самых малых тонкостей в его речи. Философийка эта для неудачников была составлена: скромнее с религиозным... А под религиозным понимай, значит, общественное. Не наоборот ли? Нет, свое маленькое счастье, выгоду свою лишь через общественные дела прозревал Магфур. Философов же испитых с их черными галстучками, подумал он вдруг сердито, пропарить не мешало бы, да потом хорошо просушить, чтобы они своим никчемным грязным видом не портили прекрасный пейзаж меняющейся к лучшему жизни. Подумать-то подумал, но тут же устыдился таких своих не совсем гуманных мыслей. “Пусть тоже живет такой, какой есть, раз для жизни родился”.
      Тут его по плечу хлопнули. Магфур оглянулся. Мамырин, начальник цеха, возвышался рядом, рыжий, и единственным глазом, какой с войны принес в сохранности, с высоты весело мигал.
      — Ну, чего задумался? День рождения у меня сегодня,— проговорил он.— Зайдем потом ко мне домой, лады?
      Приятно было Магфуру такое приглашение услышать. Оно явилось как бы наглядным подтверждением только что пришедших было в голову мыслей. Он кивнул, улыбнулся, наблюдая, как Мамырин уже с тощим Юдиным, парторгом цеха, толкует. Тем и хороша была работа, которой он жил, что за десятки лет со многими людьми на заводе, можно сказать, пришлось сродниться. И уважение, которое заработал своим трудом, честь оказываемая были приятны.
      Одно время, лет двадцать назад, на заводе в остром дефиците была профессия электрообмотчика. Перемотать сгоревший двигатель или трансформатор — дело сложное, тонкое. Здесь была необходима ювелирная точность и великая собранность, да и голова должна крепко варить, чтобы разбираться в сложнейших, запутанных схемах. Моторы горели каждый день, их на всем заводе несколько тысяч, и если чинить некому — беда. И какая была большая радость, когда первый мотор удалось перемотать своими руками. А там пошло... С этого момента, можно сказать, настоящим рабочим человеком себя почувствовал.
      Гул уже стоял в зале. И шум машин долетал. И людского говора было уже полно красное от лозунгов пространство, залитое с потолка дневным светом трубчатых ламп. И матерчатые стулья, что ровными рядками шли друг за другом к красному столу, были уже почти полностью заняты.
      Наконец пришел момент, когда оказался Магфур Самигуллин перед сотнями глаз у красного стола и, залитый с головы до ног электрическим светом, весь во власти всяческих воспоминаний и настроений, стал улыбаться, пожимать руки, а потом бережно принял и медаль в коричневом футлярчике. И то ли духота была в зале от батарей парового отопления, то ли сильное волнение сказалось, но вконец упарился Магфур, пока добирался обратно до своего моста.
      Все было сделано в общем-то быстро, хотя и аккуратно. И даже обидной немного показалась поначалу Магфуру эта малость израсходованного на него времени. Но, с другой стороны, что расходовать время зря, не он один такой на заводе. И в самом деле, уже другие поднимались и шли по проходу к сцене, где человек в коричневом костюме и галстуке, лобастый и в дорогих очках,— сказали, что из больших руководителей,— вручал награды.
      Дома лежала одна медаль, принесенная с войны,— “За боевые заслуги”. Из солдатских медалей, конечно, не самая сильная, “За отвагу” посильнее считалась, но все-таки... Именное удостоверение выписывали и на нее. Теперь вот рядом с ней будет находиться и мирная медаль — “За трудовую доблесть”. Тоже не орден, но все равно не у каждого и она есть.
      И приятно было после такого большого дня посидеть у Мамырина в одинокой его квартирке. За небогатым столом еще сидел старик Зеленихин и Юдин, был и технолог Кадыров. Жизнь у всех шла более или менее общая, и говорить было о чем.
      И брел потом Магфур с мамыринского дня рождения веселый, нес еще в кармане получку, нес и представлял картинно, как сядут они сейчас с Аклимой за стол, возьмут бумажку, карандашик, как станут эту получку раскидывать по дням, учитывая всякие, и даже мельчайшие, нужды, так чтобы не остаться у жизни в голом безденежье, и будет им хорошо вдвоем судить-рядить о своих будущих днях. И еще наглядно представлял Магфур, как выторгует он рублей пятьдесят на расходы по саду, и главное, как Аклима, жена его, сначала с сильной руганью, а потом все-таки с пониманием, хотя и будет ворчать, отнесется к этой его надобе, и потому было ему хорошо, весело, и радость плескалась в тяжелом теле, когда брел он домой по темным улочкам, задевая плечом заборы. Не знал еще Магфур ,что беда близко ходит...