САД

      Дни иссякали в бесконечных хлопотах. Старый корпус по обмотке пленки давал семьдесят тонн продукции в месяц. Теперь же по новому плану надо было дотянуть эту цифру до ста десяти тонн. Мощностей не хватало, и в срочнейшем порядке были запроектированы новые сушильные агрегаты и резательные машины. Но что эти машины без его, магфуровского, электричества значили? Ничего они мертвые не значили! И что он, Магфур Самигуллин, значил, если нужного материала для работы достать не мог?
      На складах ничего не было. Значит, кто-то другой лучше, нагляднее, чем он, объяснил заведующему базой свою крайнюю нужду. В отделе капитального строительства он измозолил уже всем глаза своей сверкающей плешью. Глубоко презирал себя в эти минуты Магфур, одного себя винил.
      Хлопоты все эти, конечно, были обычными, и потом все, что нужно, он знал, найдется помаленьку, как всегда находилось прежде, но утешать себя этим было трудно. Жизнь каждый день требовала какой-то новой приглядки к себе, нового подхода... И другое еще мучило. Проектом не были предусмотрены местные пульты управления, что усложнило бы в будущем обслуживание машин, затруднило бы и работу аппаратчиков. Никто об этом и думать не хотел, можно было бы махнуть на все рукой и ему, но давила совесть. И надо было монтировать еще и эти пульты, и вместе с ними дополнительные калориферы, щиты управления, другую электрическую арматуру...
      В этой-то суматохе пришел наконец и великий день вселения в новую квартиру. Магфур совсем почти забыл, что к трем часам обещали ему дать машину. И не то что забыл. Не забыл, конечно: не каждый день приходится въезжать в новую квартиру, но так, закружился. А дома было все уже готово. Только швыряй в машину узлы с постелью, поднимай столы да шкафы.
      Сидела в тот день древняя Мигри на квадратном табурете возле машины “ГАЗ-59”, неподвижными глазами наблюдая за этим “великим переселением”. День был мягкий, чистое небо голубело, неся на землю лучи тепла, но сидела Мигри в валенках, в новом зеленом пальто, голова была покрыта пуховой шалью. А недалеко от ее табурета проезжали машины и ходили взад-вперед люди.
      Серванты и пианино, кровати и шкафы стояли возле каждого подъезда, и вся эта тяжесть накопленных вещей неслась и тащилась мужчинами и женщинами куда-то наверх, наверх. Исчезали в подъездах эмалированные тазы и тюки книг, холодильники разных мастей и позеленевшие от времени кумганы, настольные лампы и письменные или обеденные столы.
      Глядела на мир старая Мигри, а смотрела словно в себя.
      Смешные люди, наверное, думают, что и дома такого с березой на стене не видела. И вспоминалось старухе, как работала она на подсобных работах, таская в корзинах песок, кирпичи, как на лошадях возила на строительство в бочках воду с Волги. Строили завод. Завод стоит, а Хузи нет, Хузи уже лежит в земле. Тех, которые ходят сейчас по земле, тогда не было. Те, которых нет, были. Из капли, когда она извергается, создан человек, думала Мигри. Из случайной капли, когда живет в человеке сила молодости. Лес вокруг стоял, болото, кривые березки росли. Капля изверглась на этом месте, Магфур, сын будущий, здесь толкнулся к жизни, а теперь — дом все покрыл. И их с Хузи покрыл, молодых... У того, кто клятвы свои обращает в обман, думала старуха, нет прочной опоры под ногами, и какое-то зло обязательно пробует на вкус человек из-за того, что уклонился от назначенного пути. Из них же никто от общего пути не уклонялся. Голодали, когда народ голодал. Воевали, когда народ воевал. Строили, когда народ строил. Вот и в дом новый переехали, когда весь народ переезжает... Человек из капли создан — колеблющимся, думала она опять. Когда коснется его зло, становится он завистливым, а коснется добро — недоступным...
      Глядела Мигри на своего сына, на Магфура, и ясное знание получала ее душа — недоступность для зла излучал свет его глаз. И улыбка трогала глубокие морщины на лице старухи.
      Но кто знал, что это улыбка? Прошел Амир, задел взглядом Мигри — и плюнул. Как долго, наверное, уже тысячу лет, живет на свете эта древняя кикимора!
      Постепенно шум затихал. Одна за другой покидали машины пятачок возле дома. Зеркала, шкафы, пианино, обеденные и кухонные столы, буфеты — все нашло свое место. И — застучали, запели полы от топота пляшущих ног. Заиграли, зазвучали на разные голоса стены. Радостным был Магфур в эти минуты, забыл все свои горести.
      — В хорошем доме хорошая душа у людей будет. Яблоневый сад поднимется, и в саду будут сидеть красивые люди.
      — Эх, дурачок ты, дурачок,— улыбалась Аклима и гладила Магфура по его плеши.
      — Копаешь яму для собственной уборной — не дурак. А чтобы голый пустырь садом зацвел, так дурак?
      В эту минуту в квартиру зашел сосед по фамилии Тарабакин. Так уж угораздило его прибивать вешалку обязательно сегодня и немедленно! Не мог ни одного дня прожить без вешалки человек. И вот зашел, так сказать, согласовать вопрос шумовых нарушений.
      — Давай, мать, давай тащи тарелки! — оживился Магфур.
      — Садись, Ваня! Садись, милый! — предложила Аклима.
      — Спасибо, Аклима Ярулловна. Спасибо, Магфур,— вежливо отнекивался Тарабакин.— Я только что буквально от стола. Я, можно сказать, твой сосед, потому что на одной площадке.
      — Пельмени! Жирную баранину из деревни привезли,— сообщила Аклима.
      — В моем доме как? — усаживал гостя Магфур, доставая крахмальную салфетку из шифоньера и расстилая ее на коленях Тарабакина.— Приходит холодный, голодный, нищий, бездомный — отогрею, накормлю, спать уложу. Ты ешь, ешь,— с любовью глядя на соседа, бормотал он.— Полнота тебе идет... Враг приходит с нуждой — последний рубль отдам. Дурак приходит — сам дураком становлюсь. На время, чтобы гость умным себя чувствовал.
      — Твоя фамилия на заводе известная,— глотая пельмени, говорил Тарабакин.— Целая рабочая династия, можно сказать. Вот сын,— кивнул он на Амира,— человек приметный. Я это к тому говорю, Магфур Хузеевич, что мне лично очень приятно такое соседство.
      — Стучать в стенку хочешь? Стучи! Стучи, сосед! Хоть всю ночь стучи!
      — Вопрос стука — вопрос сугубо личный. А у меня и общественное дело есть,— вынимая из внутреннего кармана пиджака несколько листков бумаги, добавил Тарабакин,— послезавтра конференция рационализаторов, Амир. А ты с этим переселением совсем исчез с горизонта. И я не о том стал думать. Будешь выступать третьим по счету,— передавая листочки старшему сыну Магфура, сказал Тарабакин.— Своим опытом поделишься.
      — Да он и так на этой неделе всего два дня работал,— попытался прервать Тарабакина другой сын, Марсель.— Он уж и работать перестал.
      — С цеховым начальством все утрясено. Фигура у тебя видная, голос громкий. Да, галстук только смени. Крикливая расцветка, надо построже. Текст выступления посмотришь, подучишь. Прошлогоднее , но цифры обновлены!
      — Ладно,— сказал Амир.— Надоело только, Иван Иванович. Все на одной орбите.
      Тарабакин снисходительно похлопал его по плечу.
      — Надо быть скромным. Все так начинают. Себе мы не всегда принадлежим, не забывай об этом. Ладно, пошел. Да, садись опять прямо в президиум,— повернувшись к Амиру, приказал он.— Исключительно вкусные пельмени, Аклима Ярулловна. Всего доброго на новом месте,— уже обращаясь ко всем, вежливо заключил он.— Пойду. Дырки надо делать в стенах.
      Вот такие дела происходили в тот день. Угасли последние слова соседа, и сам он исчез, испарился в деловитой своей поспешности, а жизнь продолжалась.
      — Призвание, значит, к общественной деятельности у человека? — хохотал Марсель.
      — Чего ты понимаешь в жизни, вахлак! — перебивал Амир.
      — А ты вот нам и растолкуй свое понимание жизни. А то я удивляюсь даже иногда, откуда в человеке то или это качество берется? — спрашивал Магфур.
      Аклима, глядя на сыновей и на мужа, как на малых, глупых детей, стала угощать всех крепким чаем.
      Только старая Мигри сидела молча. Вежливый, глупый человек пришел, думала она. Ходят чего-то все, бегают. Тот, кто творит, такой же наружно, как тот, кто не творит, и не поймешь, кто творит, а кто не творит. Ходят, говорят. А чего говорить? Кто идет прямым путем, тот и для самого себя идет, и для всех, а кто заблуждается, тот тоже заблуждается, во вред себе и во вред другим. В этой жизни был слеп и в завтрашней слепым останется. Ходят, все ходят, а Хузи нет. И убытка никто не чувствует. Зато вон сколько детей на улице бегает! Вместо Хузи в мир пришли... Как они жить будут?
      Ушла старая Мигри в соседнюю комнату, где у нее была лежанка. Там, сидя на своей новой лежанке, стала думать и тусклыми, как у совы, глазами в окно на мир смотреть.
      А Магфур все еще не мог успокоиться.
      — Не понимаю,— крутился он на диване перед Амиром.— Ты же шлифовальщик, расточник, фрезеровщик, на стотонном прессе работал. Универсал, с металлом дело имел. Зачем же на бумажки переключился? Если говорить, так свои слова иметь надо. Может, я чего-то не понимаю? Отстал, может? Общественные устремления — это, конечно, главнее главного. Но ведь у тебя вовсе и нет устремлений-то этих! Ты их, как одеяло, все на себя навернул.
      — Молчи уж! — не выдержала неожиданно Аклима.— Сам ничего не добился, так сыну не мешай! Другие с завода хоть что-нибудь домой несут, а ты вон эту лампочку, лампочку эту несчастную,— ткнула она в сердцах пальцем в потолок,— и то в магазине купил! Хоть бы что-нибудь для дома делал!
      — Ну что ты привязалась? Чего я по дому не делаю? Мне и руки-то для того дадены, чтобы что-то делать.
      — А что тобой в жизни сделано? — почувствовав поддержку матери, выкрикнул вдруг Амир.— В жизни!
      — Людям электричество даю,— пробормотал Магфур.— Огонь даю. Энергию даю.
      — Энергию...
      Трагикомичен порой мир. Не всегда, правда, обнажается трагикомизм жизни, но в эту минуту вдруг обнажился...
      — Говорить еще с тобой...
      Сын бросился вдруг к шкафу, вынул из него какую-то папку, лихорадочно развязал ленточки. Что тут только не посыпалось на пол! То были десятки, сотни газетных вырезок — и все такие похожие, однообразные по форме.
      — Вот! Четыреста сорок две штуки! Десять лет собирал! На-на, почитай! Поймешь, быть может, как люди живут. Вот... Родился в деревне Большая Клюква в семье крестьянина... Свою трудовую деятельность начал рабочим... Как активный производственник был выдвинут... Ладно, это детали. Важно, кем умер этот человек, а умер генералом армии! А вот — министр! Двумя министерствами за свою жизнь заведовал. А подписи! Смотри, какие подписи! Вот как живут люди! А ты?.. Если умрешь, например, так о тебе ни одной строчки не напишут. Ни одной дежурной строчки, понял? А у меня здесь — отборные. Всякой мелочи нет,— любовно шептал он.— Вот почитай, посмотри! А ты... У тебя ведь не то что памятника, даже доски на могиле не будет. Ограды приличной даже не будет. Потому что ты не заслужил! Потому что ты как будто вовсе и не жил, не был на свете... А я, я хочу быть!
      — Да! Не мешай ему. Сын он тебе! — кричала и Аклима.— Ребенка до слез довел!
      Такой крик, такой скандал поднялся, что и старая Мигри опять появилась в дверях.
      — Пупки. Пупки...
      — Пойдем, мать. Пойдем куда-нибудь, подышим,— улыбаясь и чуть не плача, бормотал Магфур.— Может, увидим женщину, которой надо помочь, или ребенка, у которого отняли игрушку. Или пьяного человека, заснувшего на холодной земле. Все равно кто-то нас ждет.