САД

      Вечером Магфур Самигуллин все же напился. Он сидел в столовой. Куски рубленого мяса плавали в соусе. Рис желтел, круто зернясь, подернувшись масляной пленкой. И было хорошо жевать эту теплую еду и цедить под столом в стаканы водчонку, купленную заранее в магазине. По всему телу распространялось тепло, и мир становился участливым, добрым.
      Обычно Магфур держал себя в строгости, не разрешая себе отключаться от действительности, но, видимо, самому организму это отключение сейчас неукоснительно потребовалось, раз уж все естество завопило об этом. Принципы — одно, а слабость человеческая — дело другое.
      Старик Зеленихин, бригадир давнишний, а приятель еще более давний, сидел рядом.
      — Помер, значит? Ушел? — не в первый раз вопрошал он, сочувственно кивая головой.
      — Так и есть, Петр Никанорыч, в земле отец теперь,— отвечал благодарно Магфур.
      — Ну что, за помин хорошего гражданина?
      — Ты вот мне что скажи! — вскинулся и приник вдруг близко к нему Магфур.— Старик ты, должен знать! Когда в больницу я на такси прикатил, отец уже внизу находился, в изоляторе на первом этаже. На полу лежал, на носилках, значит, и простынкой чистой покрытый. Открыл я простынку, а он на меня вроде смотрит. Забыли, видно, ему глаза закрыть. И вот смотрит и вроде сказать что-то хочет. И вроде говорит даже, а не слышно. Перед смертью, говорят, все меня звал и хотел что-то сказать. Если бы, говорит, он знал, если бы знал... А что знал? Что я знать должен? Может, отец какой главный, основной секрет перед смертью умом своим у жизни выпытал. И мне хотел его объявить, а?
      — Какой секрет? — морщил лоб Зеленихин.
      — Какой? А такой, что есть, видно, главный смысл в жизни. Человек о него лбом бьется-бьется, ищет-ищет, а — все не по зубам! А разгадает его человек — счастлив будет. Только что он должен узнать до того про себя и про жизнь, а?
      Старик Зеленихин, морщинистый, хрупенький, только глубокомысленно головой покачал, поднося к губам очередной стаканчик:
      — В смерти ли, в жизни ли тайна есть, конечно, Магфур Хузеич, но пока сие недоступно для взора,— откровенно и солидно объявил он.— Ни религия тайну эту не растолковала, ни наука пока смысл к точке одной не свела. Неизвестно еще пока, где эта точка обретается.
      — Точка, точка,— отозвался Магфур.— Смысл душа хочет постичь, а он, оказывается, в точке...
      На душе было неспокойно. Минувший день был абсолютно таким же, как и тот, который видел отец в последний раз своими глазами. Теперь глаз этих нет, вместе с телом под двухметровым слоем земли, а день тот же — полный суеты, хлопот. И ничего не изменилось. Произошла ли хоть какая-то перемена, заметил ли мир пропажу человека — вот что его заботило сейчас. Замечает ли мир вообще чью-либо пропажу? Или навечно погружен в бесчувственность, и нет ему дела, был человек на земле или нет. А может, не в бесчувственность погружен, а во что-то другое, чему и имени нет? И все равно обида томила, что нарушен какой-то закон. Пусть мал, незаметен человек, а должен быть закон печали по его уходу из мира. Закон, говорящий, что был человек, есть и будет на земле и что след его присутствия вечный. Потому что если след временный, то какой же смысл?
      Дыра, заполненная пустотой, разверзалась под ногами, яма бессмыслицы росла, и Магфур искал в своей душе, чем бы заполнить ее. И другой закон тоже жил в сердце. Пусть даже ты в годах, и лицо в метинах времени, и зубы еще во время войны съедены осколком, и имеется аккуратная плешь на голове, и вообще в целом наблюдаешь в себе уже отнюдь не боевые качества, а жизнь все равно вопит в тебе, просит... жизни, еще жизни, другой, но только той, какой еще не было, совсем не было. И одна надежда: что не один ты такой голодный по новой жизни...
      Очнулся от дум своих Магфур Самигуллин, на старика Зеленихина взглянул:
      — Давай, Петр Никанорыч, выпьем, чтобы впереди пусто не было!
      — Тост, что ли? — спросил Зеленихин.
      — Вроде этого,— улыбнулся Магфур.
      В столовой тем временем становилось шумно. Возле стойки толпились люди. Кто-то лез без очереди. Кто-то орал подавальщице: “Давай быстрей, раззява! Чего там!”.
      — Я к ней мириться! А она — ни в какую,— обиженно бубнил кто-то сзади за столиком.
      И было хорошо сидеть среди всего этого шума и люда, неторопливо пить пиво и не спешить никуда. Но тут он увидел, как к ним в сопровождении интеллигентного на вид испитого человечка направляется Гвоздарев. Интеллигентность сопровождающего пожилого гражданина выражалась в том, что на тонкой шее у него болтался черный галстук и во всем его облике, несмотря на крайнюю бедность одежды, чувствовалась чистая, заштопанная аккуратность. Кличка у испитого маленького человека была громкая — Мефистофель. Постоянно отираясь во всех пивных, забегаловках и прочих предприятиях общественного питания, он зарабатывал себе на короткую выпивку разговорами, в которых все ниспровергал.
      — Ну, Магфурыч, держись! — широко и радостно улыбался Гвоздарев.— Хочу стравить их,— объяснил он старику Зеленихину.
      — Как стравить? — не понял Зеленихин.
      — Не понимаешь, Петр Никанорыч? Этот вот черный,— показывал он пальцем,— а этот вот — белый! Не интересно разве, который победит? На кого ставишь?
      — Чего ставишь? — не понял опять Зеленихин.
      — Ну, темнота ты, старый! Сиди молчи в тряпочку. Кто победит, за тем мир весь пойдет! Я, может, такую ставку хочу сделать! Может, от крупицы какой зависит, куда все двинется! И за кем мне бежать.
      — Чего ты у мальца душу и деньги сосешь? — сказал Магфур человеку в галстуке.
      Но тут Гвоздарев, воспитанник и напарник его по работе, убрав с лица улыбку, снова со своим словом всунулся:
      — Или боишься, Магфурыч? А вот он, Мефистофель, ничего не боится! И побелеть не боится!
      Магфур улыбнулся, лучики морщинок разошлись по его лицу.
      — А интересно, ты какого цвета?
      — Серый. Как все, серый. У серых преимущества есть,— объяснил он.— Дольше живут.
      Человек в галстуке во время этого краткого диалога с гвоздаревской десяткой метнулся за закуской и теперь сидел, юркими руками стряхивая со стола соринки, а потом как бы прерванный ранее разговор продолжил, придвинувшись узким плечом к своему опекуну. Говорил он что-то сумбурное о том, что уже ни у какой религии нет теперь силы наложить узду на человека, хотя религиозное отношение ко многим вопросам традиционно осталось. И потому, дескать, религиозное должно постепенно возвратить половому, индивидуальному то, что оно у него украло. Оно, мол, запутывает среднего человека в сети религиозного иждивенчества или же религиозного хищничества, взамен его полового, а значит, и человеческого взлета. Скромнее, короче говоря, с религиозным, общественным, иначе, мол, плохо будет с половым, индивидуальным.
      Заинтересованно глядел на него Магфур Самигуллин. Чего это он плетет так тонко и хитро? И куда клонит? И не выдержал:
      — А как, к примеру, с кошкой быть, гражданин хороший? Половой момент у нее есть, а есть ли момент индивидуальный?
      Тот качнулся в сторону, почему-то долго медлил с ответом.
      — В затруднение впали? Может быть, помощь требуется?
      — А вы хотите рассмотреть этот сложный вопрос на таком примитивном уровне? — спустя мгновение-другое нашелся все-таки Мефистофель.
      Старик Зеленихин, с недоумением взиравший на все это действие, поднялся со стула, положил сухую, легонькую руку на плечо Магфура:
      — Пойдем, Хузеич, проводи меня, ну их!
      — Мало деньги сосешь, так еще душу пакостишь? Прогнил внутри, так и смерди в себе, не распространяй заразы. Что к малолетке пристал? Скромней с общественным? Он к общественному и так спиной стоит. Давно я к тебе присматриваюсь!
      — А вы мне не тыкайте! Мы с вами незнакомы, на брудершафт не пили,— вежливо и быстро отбрил маленький человек.
      — Не пили и, наверное, не будем пить. Пойдем, Никанорыч!
      Легко поднялся Самигуллин, с победительной легкой улыбкой взглянул на Мефистофеля, в ответ встретив взгляд, полный ненависти. Так и пошел, спиной этот взгляд чувствуя. И уже расстался со стариком Зеленихиным, доведя его за руку до нужного заулка, и времени прошло порядочно, как вдруг появилось чувство стыда. Как же это он так рано почувствовал себя в дамках? И откуда такая нескромность? Не иначе как от черного человечка чем-то пахнуло... Ушел, с форсом даже ушел, а главный его тезис не услышан. И не опровергнут. А если этот тезис не так просто раскусить, а раскусив, выплюнуть? Мефистофель слыл матерым спорщиком, многих клал на лопатки. Слухи ходили, что любому верующему он в пять минут мог неопровержимо доказать, что Бога нет, а на следующий день за такую же выпивку опять-таки основательно и неопровержимо убедить его, что Бог есть. Уж и в самом деле не испугался ли он этого черного неопределенного человечка? Какой срам, какой стыд, что не принял вызова! Но тут другая мысль пришла опять об этом человеке, и, кроме срама, стыда, сильное беспокойство почувствовал Магфур, и стыд еще больший в душу ринулся, что он вот так просто ушел, а дело не довел до конца.
      Мысль эта и раньше была в голове, а сейчас отточилась и словно бы вылезла на поверхность сознания и ясной стала. Что-то очень нечистоплотное было в этом слишком чистоплотном человеке. И так ли уж случайна была встреча его с Гвоздаревым, горемычным мальцом, ни отца, ни матери не имеющим. Припоминался-то этот маленький человечек всегда в основном в сопровождении парней молоденьких. Слухи ходили, что он из гомосексуалистов.
      И сквозь надвигающуюся ночь, одышкой страдая, побежал Магфур опять к столовой. Вдруг острая жалость к Гвоздареву пришла. И словно вину тяжкую перед ним ощутил. И эта вина: что человека из грязи не вытащил, хотя мог, хотя должен был, еще сильнее легла на душу, когда увидел в столовой пустой стол. Никого уже за ним не было.
      На улице было голо, пустынно, темно. И сомкнутые в кулаки пальцы свои понес Магфур в ночь уже разжатыми, бессильный и вконец усталый. Но, видно, надобно было ему еще раз испить из чаши поражений. Видно, и на самом деле был этот день неспроста подброшен ему судьбой.
      Для чего человек рождается на свет? Чтобы орудие ремесла держать в руках, несколько детей на белый свет произвести и себя ими на земле заменить?
      Все это так, однако бывает час и даже миг, который приходит к тебе испытанием.
      Недалеко от своего барака заметил Магфур младшего сына. Редкие кустики торчали из земли, лавка во мгле белела. На ней-то и сидели Марсель и какая-то девушка. Да и не девушка, а похоже, баба в летах. Луна сияла в полную силу, и светло было, и ясно отливали на свету толстые, здоровые ноги этой женщины, и радостный голосок ее слышался. Какая хорошая девушка позволит парню руки под платьем держать? И все это на глазах у прохожих творилось, потому что хоть и сидел сын с женщиной среди чахлых кустиков на маленьком косогорчике, чуть в стороне от тропы, по которой люди ходили в бараки, однако все было хорошо видно. И некоторое время в растерянности стоял Магфур Самигуллин, наблюдая такую любовь. А подошел, озабоченность пережитым была в его голосе:
      — Домой, сынок, пора, домой! А вы, гражданка хорошая, перед мальчиком не топырили бы ноги-то! Ненужные мысли в голове у него возникают. Рано еще ему увлекаться,— выговаривал он.— Если находитесь в одиноком положении, могу познакомить с хорошим, трезвым человеком ваших лет и интересов. Вдруг таким образом и семейную жизнь устроите.
      И снова во мгле этой, в сиянии лунном ожег его взгляд. Теперь взгляд этот уже сыну принадлежал. И ничего уже более не ощущал Магфур, кроме тяжести этого взгляда да пустоты. Где-то рядом тоненько плакала девочка, и сын успокаивал ее, и говорил растерянно что-то ласковое. Потом она убежала, сорвавшись вдруг опрометью, жалкая и какая-то неожиданно маленькая,— неверный свет луны, что ли, ее в толстую бабу превратил? — и они остались одни посреди темной голой земли, чахлых кустиков, облитых луной, белой скамейки и торчащих в отдалении молчаливых бараков.
      — Чего ты, как дурак, суешься все? — восклицал сын.— А если я люблю ее? Мы в одном классе с ней учимся! Она еще и целоваться-то ни с кем не целовалась. А ты ей какого-то трезвого человека в нос тычешь, семейную жизнь предлагаешь наладить! Зачем тыкать? Зачем? Какая она тебе гражданка?
      Не слушал больше Магфур слов своего сына и не отвечал на них. Опять промашка! И какая глупая, нехорошая промашка. В самом деле, может, по справедливости его порой дураком зовут? И, сгорбясь, пошел прочь.
      Душа требовала уюта, доброго слова, и он с горя повернул к дому Хабуша, сердечного своего друга.
      Когда с губ невольно сорвались слова о хорошем трезвом и одиноком человеке, то Магфур имел в виду как раз Хабуша. Золотарь, человек исчезнувшей профессии, Хабуш, когда настала новая пора, переквалифицировался в ассенизатора, пересел с лошади за руль мусоровоза. То ли работа у него была такая, что постоянно наводила на мысли о бренности жизни и текучести времени, то ли другая причина имелась, но был Хабуш страстным почитателем мудрости. Небольшая комнатка его вся была в книгах. Два-три новых сборника стихов всегда можно было найти даже и в кабине его мусоровоза. За редкую неподчиненность души быту, за возвышенное, благородное сердце и любил его Магфур.
      — Чай пришел пить к тебе, Хабуш. Дурак я, видно, полный. А дурость тоже, считай, ласки, участия требует. Так что принимай дурака!
      Потрясенный, Хабуш отступил от порога.
      — Магфур Хузеевич, ты не дурак! — с внезапным металлом в голосе, как-то сразу оскорбившись за друга, отчеканил он.— Ты мыслящий человек. А то, что ты рабочий человек, обыкновенный электрик, а не штатный философ из какого-нибудь института, это ничего не значит.
      — Был бы мыслящий человек...
      — Спиноза всю жизнь шлифовал стекла! Для очков! Это сейчас он — Спиноза! А тогда был так... А взять Сократа...
      — Ай, брось, Хабуш, не говори чепухи. Какие мы Спинозы? Или того больше, Сократы?
      — Унижаешь, унижаешь себя...
      — Нет, единственное, что я вижу, Хабуш, это я вижу земной шар зеленым. Поэтому и сад на пустыре сажаю. Мелочь, конечно, если посмотреть в масштабе мира. А единственное, что говорю всем, это что надо любить друг друга и делать друг другу добро. А про это люди тысячу лет говорят. Не надоело бы! А вот как его делать, это добро?.. Вот в чем штука!
      — Ты, Магфур Хузеевич, должен осознавать свое значение деятельного, мыслящего человека. Пей, пей чай! Индийский, заваристый,— угощал своего приятеля Хабуш.— Вот колбасу поешь. Свежая.
      — Знаешь, Хабуш, о чем я вдруг подумал, когда шел сейчас к тебе? — прихлебывая чай, рассуждал Магфур.— Вот мы говорим, что у животного есть головной мозг, сердце, нервная система и так далее. И вот потому-то оно и считается животным?
      — Какое животное?
      Хабуш думал о своем, и не сразу дошел до него смысл произнесенных слов.
      — Ну, всякое животное. Собака или коза, например.
      — Да-да, понятно.
      — А что такое полип? — торжественно подняв палец, неожиданно воскликнул Магфур.
      — Полип? Это, это... что?
      — У полипа, например, нет ни одного из органов, которые есть у животных. Ни мозга, ни желудка. Ни нер-вов. А тоже ведь живое существо. Вот я и подумал, а может, камень — это тоже... как бы сильно замаскированное животное, замаскированная жизнь, а? Не такая, конечно, как, положим, рыба или кошка, но...
      Глаза Магфура сияли радостью открытия.
      — Несерьезный ты человек, Магфур Хузеевич,— огорчился Хабуш.— Какие-то полипы все время у тебя на уме. В разговоры с пьяницами часто встреваешь, с чужими кошками носишься... Какой во всем этом смысл? Ты иногда недостоин самого себя.
      — Ты что, Хабуш? Как я могу спокойно пройти мимо человека, если вижу, что он несчастен, а жизнь его полна огорчений и страданий? Как я могу пройти мимо кошки, если вижу, что ей надо помочь? И как я могу не думать о полипах, если мысли о них приходят мне в голову?..