САД

      Магфуру же осталась жизнь, как всегда повернутая лицом к делам человеческим.
      Жизнь есть жизнь. И в этот раз она оказалась сильнее смерти, даже если грешно и страшно так говорить...
      Прошла неделя. В цеховой конторке их было двое. Глаза Гвоздарева, напарника по работе, с черными точками зрачков были неподвижны, спокойны, посторонни. Из ворота рубашки поднималась плотная шея с непропорционально маленькой головкой, и от этой несоразмерности да от неподвижного взгляда он казался похожим на какую-то птицу.
      — Однако ты лихой! Пьяный, неразумный, в молочный магазин зачем-то приполз? — разряжая молчание и удивляясь, что в молоденьком человеке обнаружил старую равнодушную птицу, сказал Магфур.
      — Это кто тебе наплел?
      — Видишь ли, чтобы тебе в грязную бутыль молока налили? И кошку с собой какую-то притащил! Обморок там, говорят, с одной дамочкой случился. Не пойму, зачем надо-то было?
      — Надо, значит,— нехотя и словно бы лишь по доброте снисходя до ответа, ответил Гвоздарев.— Я вежливо сначала попросил.
      — Чего попросил?
      — Молока кошка захотела.
      — Так она же дохлая была!
      — Кто сказал, что дохлая? Кошка, так и жить ей нельзя, что ли? Я ее спасти хотел.
      — Вот оно как! — удивился Магфур.— А мне наплели черт-те что! Ну, это ты тогда хорошее дело сделал,— порадовался он.— Живое спасать каждый должен!
      — Сделал и сделал, кому какое дело?
      — Дома она, что ли?
      — Кто?
      — Кошка!
      — А я что ей, сторож или в вечные благодетели записался? Откуда я знаю?
      — Да, но все равно хорошо...
      Радость и силы обретал Магфур, когда обнаруживал хоть кроху добра в мире. И теперь радостно и светло ему стало, когда он увидел перед собой вместо глаз старой равнодушной птицы глаза человека.
      Вспомнилось вдруг, как впервые встретился с Валеркой Гвоздаревым. Года четыре назад это было. Гвоздарев шмыгал тогда носом, сидя на краешке вокзальной скамьи, дергано улыбался. Уже несколько дней валялся он на вокзальных скамьях.
      — Сюда приехал мать искать. Ее-то я знаю, как зовут. В метрике написано, что я здесь родился. Ну и вроде нашли такую. И годы сходятся, и фамилия. Я уж обрадовался. А вызвали ее, она и говорит: “У меня такого сына никогда не было”.
      И день его первой получки был в памяти. Он ждал тогда его, Магфура, у подъезда дома, зажав в руке деньги. Часть этих денег тогда отложили на столовую, часть — на ботинки, осталось, правда, мало и на карманные расходы...
      Стояла жара, несло теплом от батарей парового отопления, и Магфур Самигуллин отер со лба тяжелой рукой пот.
      — Мне в сорок пятом двадцать стукнуло, а многим и того меньше. Пацанами нас война взяла, в окопы бросила, в танки, в блиндажи всякие, в землю. Большинство погодков, можно сказать, так насмерть в землю с врагом и ушло. Убивать мы научились здорово, умирать тоже. А после войны это дело ненужным стало, жить надо было, работать, детей рожать. Убивать и умирать — дело, оказывается, простое, жить вот — много труднее! Я иногда, Валерка, на земной шар смотрю. Везде человек, куда ни ткни, и все почти делать умеет. А жить, жизни радоваться все только учится. Какой-то свой главный секрет человек все никак разгадать не может, а?
      Гвоздарев не отвечал.
      — Вот я все и думаю, как жизнь понять? Что она такое в главном смысле? Вся всемирная жизнь, какая есть? Гонора в человеке много, а от плевого гонора и непонимание, пустая злоба. “Верхний” взгляд на жизнь. А если снизу смотреть, как самой жизнью человеку назначено, то все видать резко и до мелких крупинок, и человечек какой-либо, даже высокостоящий, как в бане предстает, в обыкновеннейшем естестве. Знаешь, в чем смысл этой вот гайки? — смотрел, смотрел на какую-то гайку Магфур да в руки взял.— Смысл ее в том, я думаю, что она огромную металлическую жизнь воедино собой скрепляет, так? А смысл маленького человеческого пути? Вот чего постичь хочу. Тоже небось он что-то скрепляет собой. Только вот что?
      Здесь Гвоздарев усмехнулся:
      — Правильно говорят о тебе, Магфур-абый, что ты... того маленько. Дурак дураком. Всемирный смысл ищешь. Ну потеха!
      Он вдруг расхохотался:
      — Смысла нет! Зато живот есть у каждого, который набить надо. За бутылкой бы такое наворачивать. Занятней выйдет. Может, сбегать?
      Магфур вздохнул.
      — Ладно, иди, иди. У меня с сыновьями-то не все получается, где уж мне с тобой...
      Гвоздарев быстро встал, вышел из конторки.
      Поднялся и Магфур, подошел к окну. Он словно о чем-то забыл. Но о чем? Последние минуты отца и последние его слова, так им и не услышанные, вот что не давало покоя.
      И думал еще о другом Магфур. Монтаж нового оборудования проводить надо было. В цеху — семнадцать зданий, целая прорва электрооборудования. Кабель вот срочно достать нужно, бригадир велел. Вопрос в другом: чего не надо доставать?
      Много было всяких забот, и личных, и общественных. Но как и несколько дней назад, среди растерянных дум об умершем в одиночестве отце, так и теперь, онемев внезапно перед Гвоздаревым, свое глубокое сиротство осознал вдруг Магфур, незащищенность свою, слабость перед громадным миром. И в поисках того, перед чем преклонить голову, вспомнил о жене, об Аклиме своей, в ней нашел успокоение, которая беспечно и весело несла по жизни немеркнущую свою красоту и силу. Была она, наверное, в эту минуту дома, в низенькой кухоньке, в двух-трех километрах от него, и поди, хотя и в положении, а все хлопотала, ни на минуту не оставляя себя без дела: и варить обед надо было, и вещи готовить к переезду на новую квартиру. И не так уж Магфуру становилось одиноко и страшно: несмотря на ссоры, раздоры, частую руготню, жена, комочек этот теплый для него всегда, как звезда, светила.
      Лицо посекло мокрым снегом, когда он вышел из цеха и побрел по дороге. Невдалеке в котловане выворачивали, бодали землю тупоносые брыластые бульдозеры, а мимо грузно переваливались по колдобинам дорог, замытых бурыми потоками грязи, тяжелые “МАЗы”. Прошел еще один мимо — Магфуру посторониться довелось в самую грязь, и то по руке хлестнуло из-под колеса рыжей харкотинкой — резко дергался прицеп за машиной, и широкие стальные трубы, притираясь друг к другу, невыносимо густо заскрипели и, казалось, даже заорали во весь стальной голос.
      Все в жизни приходило исподволь, незаметно. Также, видно, незаметно разросся во всю силу и мощь завод. На всем вокруг — размытых дорогах, редких соснах, тянущих кверху свои ветви, на разнокалиберных кубах, уходящих вдаль и опутанных паутиной трубопроводов — на всем этом пейзаже, где природа, строительная арматура и металл за три десятка лет будто навек срослись друг с другом, лежала в этот час тень будущей весны.
      Парадной двери у нового корпуса еще не существовало — зиял один черный провал, вот в него и шагнул Магфур, по привычке нагнув голову. Ничего еще не угадывалось в новом здании — стены лишь были, потолки да цементные полы, заляпанные раствором, да кое-где торчало привезенное оборудование — станки, аппаратура, чаны, сушилки.
      Неожиданно из-за большого, круглого чана, стоявшего недалеко от входа, вылез мастер Севастьянов.
      — Наколбасил ты здесь.
      — Твое дело, Магфур, маленькое! Не начальство! Если каждая дырка будет рот разевать...
      — Вот уж и дыркой стал. Твои великие труды не начальство будет переделывать, а мои руки.
      — А откуда я знаю, куда ставить всякие эти фиговины? — взвинтился Севастьянов.— Что я, технолог?
      Монтаж электрооборудования вели ребята из специального монтажного управления, вели его вроде неплохо, с умом, но вместо восьми групповых пунктов поставили почти всюду по пять, а проводку сделали не в трубах, а проложили кабель. Да и мало ли где можно напортачить при желании? И мало ли огрехов и недоделок бывает всегда?
      — После пуска все энергохозяйство за кем будет числиться? На ком вся эксплуатация повиснет? — выговаривал он Севастьянову.— Так что уж ты в проектик, будь добр, загляни. Не мягкая бумажонка все-таки, документ. А дырка человек или не дырка, это, может, только с неба видно. Давай-ка, чтобы стыд потом глаза не ел, все снова и перемонтируем...
      — Стыд? У тебя, что ли, стыд? У меня стыда никакого нет!
      — Как это нет? Не может такого быть, чтобы совсем не было. Неужто уж совсем нет? Есть, наверно, какая-нибудь несчастная пылинка?
      Улыбаясь мастеру, уговаривая его, Магфур дотошно и внимательно осматривал все, не упуская ни малейшей детали и забыв уже все другие дела. День иссякал в обычной работе. И других забот не было.