САД

      Старый Хузи уже около месяца лежал в Шамовской больнице.
      Магфур, такой же грузный и маленький, сидел, склонившись, на стуле рядом с отцом, и Хузи, глядя на него, кривил высохшие губы в улыбке. Смешон был белый халатик, поместившийся лишь на широких плечах сына. Магфур сидел словно с крылышками по бокам.
      — Костыли подбери мне... Оттяжки снимут, гипс. Нога срастается, врач говорит. Вот и костыли... Чтобы легкие были и меня таскать могли.
      — Куплю,— вставлял свое слово Магфур.— Большая, что ли, забота?
      — Толстый ты стал, Магфур,— качал головой старый Хузи.
      — Пусть. Время подошло. Возраст.
      — Возраст... Если возраст, так толстым надо быть?
      — Толстый, тонкий — жизнь одна.
      — Верно,— размышлял вслух старый Хузи.— Не бессмертны мы. Через сто лет совсем другой народ по земле ходить будет. Жизнь невечна, точно. Совесть вечна.
      — Ну да,— соглашался Магфур.— Совесть... она как трава. Всюду растет.
      — Поживем еще. Костыли купи. Дело на поправку пошло, нога срослась, будем на новую квартиру переезжать, сам по лестнице взберусь. И матери скажи, пусть не приходит. Трудно ей. Сам домой приду.
      Это было в понедельник днем, а на рассвете следующего дня в низкое оконце барака, где жил Магфур Самигуллин, забарабанили, застучали. Отерев над умывальником сонные глаза и натянув поспешно штаны, он высунулся в дверь. Во мгле с красным огоньком папиросы маячил знакомый, живший в соседнем доме.
      — Ты вот телефон мой оставлял. Позвонили сейчас оттуда, отец у тебя скончался,— соболезнующе сообщил он, не сдержав все же зевка.— Отек легких. Непредвиденная катастрофа для организма, так сказать.
      Магфур сел на холодную завалинку:
      — Закурить бы.
      Потом, подумав, сказал еще:
      — Теперь, значит, и о костылях заботы нет...
     
      Тесны стали комнаты старого барака от наплыва людей. И вся семья Магфура собралась здесь, дети его — Амир, Марсель, Диля и их мать Аклима с круглым животом. И дети Рахима, младшего сына,— Зубаржат, Роза и Рамзия. Мать их, Зулейха, веснушчатая маленькая женщина, суетилась, ругалась шепотком, гнала в школу Рамзию,— не дело маленьким на мертвых глядеть, учиться надо идти.
      А древняя Мигри сидела в стороне на кровати, про жизнь свою думала.
      Сколько их, детей и внуков, от нее да Хузи народилось. Дочь Раиса вон с детьми. Все ее, Мигри, успокаивала, минуту назад отошла только. А чего успокаивать? Вот он, Хузи ее, лежит — неподвижный, спокойный. Прошлой осенью как-то сама заболела, слегла, думала, все, конец. И смерти было не страшно, другое заботило: как он, Хузи, без нее останется? Всю жизнь вместе одно дело делали. Сначала плохо жилось — то пожар, то война, потом вроде все наладилось. Самое главное, конечно, детей много к свету поднялось. Помимо Раисы, еще дочери были — Кашифа, Зайнаб. Эти уже в годах теперь, тоже старухи, можно сказать... Хузи спокойно лежит. Ничего, спокойным может оставаться, все сделал. И ей умирать будет легче, зная, что он, Хузи, не в жизни остался, а ее давно на том свете дожидается...
      Сидела старая Мигри, смотрела на холодное лицо своего Хузи, и многое ей вспоминалось.
      Деревня чаще всего вспоминалась. Красивая была деревня, на берегу реки Черемшан стояла. Хузи был тогда молодой, здоровый, как бык, и сильный. Топор словно играл в его руках, когда он ладил их первую избу. Пот тек по телу, и рубаха была мокра, а она подавала ему воды, и он смеялся, и зубы белые сверкали. Молодые тогда они были, сильные... А ведь украл он ее, увез, опозорил, можно сказать, на всю округу. Не на пролетке, запряженной парой лошадей, ехала она к нему в дом. Ночью он украл ее. И не шла сзади подвода, на которой бы везли ее выкуп, ее приданое и подарки жениху и его родственникам, и не брела сзади овца, подаренная им, молодым, отцом ее. Только проклятия обрушились на голову Хузи. А приданое, которое готовили ей всей семьей несколько лет, было богатое. Без приданого выходить за парня никак нельзя было, позор и хула падали на весь род. Скатерти из домотканого холста были в приданом, полотенца, салфетки, вышитые разнообразными узорами; сундук еще был, пальто, шерстяные и шелковые головные платки, перина была высокая и тугая, подушки, стеганое одеяло, матрац, шерстяных одеял три штуки, простыни... Да, не клали ей у дома мужа под ноги мягкую подушку, как того требовал свадебный обычай, а жизнь была хорошо прожита.
      Помнилось еще старой Мигри, как Кашифа родилась, дочь первая. Черноволосой она родилась, крикливой. Старухи тогда пришли, все на пупок смотрели, по нему гадая жизнь будущую. Если пупок припухший и торчит наружу, то по приметам плаксивый ребенок получится, и жизнь горькая у него будет. А если внутрь втянут, то никого не полюбит, себя только, а от этого, известно, тоже хорошего ждать нечего. У Кашифы же пупок был вроде бы какой-то средний, и это было хорошее предзнаменование. Да и у всех у них, Самигуллиных, такие пупки были. Она, Мигри, лежала тогда в постели, слабая была, и как обрадовалась, когда старухи ей сказали о предзнаменовании!..
      Подошел старший сын Магфура Амир. Сел рядом с Мигри на кровать. Сел, но не знал, что сказать. Старуха, как сова, куда-то, словно в туманную бесконечность, глядела. Надо бы чего-то сказать ей, да разве услышит, поймет?
      А древняя Мигри между тем на него взглянула и откуда-то из бесчисленных складок платья мятую конфету достала:
      — Шоколадная. Вкусная.
      — О боже! Да на черта мне твоя конфета сдалась? Чего хранишь-то? Целый месяц, наверно, в платье таскала?
      — Когда пупок правильный, исполнится все. Какие теперь у людей пупки? — медленно проговорила старая Мигри.
      — Какие еще пупки?!
      Ошалело взглянул на старуху Амир, плюнул в сердцах, отошел. А Мигри на него долгим взглядом глядела. И взгляд опять был, как у совы, печально-непонятный.
      Глядела она на Амира, а видела — будто это Магфур, сын ее, лет тридцать, а то и больше назад. Только одет он был тогда много беднее, можно сказать, совсем не одет — рубашка одна да штаны рваные. Тогда они, погорельцы, только что в город приехали, на стройку.
      Когда пылал в ту мартовскую ночь их дом, светло стало во всей деревне. Под утро от всего нажитого за последние годы — да и что было нажито? — осталась только печь. Снежок мягкий падал, стелился на черные развалины. С пятью детьми пришлось мыкаться по чужим углам, ладно были родственники. Но и с родственниками долго хлеб за общим столом есть не будешь, свой стол иметь надо.
      Хороший барак тогда в городе попался, теплый, новый. Тесно только было. В три яруса шли нары, семья от семьи не стенами отделялась, а фанерными листами, бумагой, картоном да жестью,— кто как мог ухитрялся полный уют себе создать. А крику сколько было детского, писку! Иногда картонные стенки рушились, но жили сосед с соседом дружно, мирно.
      — Вот коноплянку построят, масло будет в магазинах,— лежа как-то ночью на твердой их общей лежанке, шептала Мигри.
      — Какое такое масло? — не понимал Хузи.
      — Конопляное, какое еще? — прошептала из-за картонки соседка Марфуга, вникнув в их разговор.— Совсем нет. Картошку жарить не на чем.
      Хузи рассмеялся, окликнув мужа Марфуги, тоже плотника, Хамзи.
      — Эх, дурные головы! Не коноплянку строят, а кинопленку! Кино крутят, видела? Аппарат стрекочет, а люди по белой стене бегают. Давай их, Хамзи, сводим туда, в клуб. Пусть смотрят, что на свете есть.
      Но боялась тогда Мигри и кино смотреть. И города еще боялась, больших домов. Заблудиться в них можно очень просто — дома все каменные, и нет им конца, а людей, как муравьев в лесу. Хузи что? Он в Гражданскую туда-сюда по всей стране мотался, привык к разному. Вспомнилась вдруг старухе еще и красная доска. На красной доске — аэроплан игрушечный, машина, лошадь с телегой, черепаха. Что такое черепаха, не знала она тогда. Но попасть их плотничьей бригаде на место, где черепаха ползла,— большего позора в жизни не было. Вон бетон как утрамбовывают! Надо, чтобы капли воды на бетоне выступили, а пот по спине тек,— вот тогда бетон хорошо утрамбован будет. Так и жить надо было, объяснял Хузи. Иначе и на самом деле, видно, было нельзя, забила бы тогда их жизнь, под себя затащила, истоптала...
      И вот теперь Хузи мертв. И лежал в том же одряхлевшем от старости бараке, в котором они когда-то, на заре жизни, поселились. Но застывшее, словно спекшееся от прикосновения вечности лицо его не отражало даже малой доли минувшей жизни.
      Вползла в дверь соседка Шамси.
      — Уй, какой Хузи-абый красивый! Лицо-то расправилось, как у начальника, гладкое!
      — Ой, брось, Шамси,— сказала Мигри.— Какой начальник? Маленький начальник. Надо мной только начальник. Вот он начальник, Магфур,— и на сына своего посмотрела строго.— Только тоже совсем небольшой начальник.
      — Уй, Магфур — большой начальник.
      Была Шамси-апа хрома на правую ногу, рост имела маленький, а голос тихий и заливистый, волосы же были белым-белы. И было ей все равно о чем говорить, лишь бы говорить. Недержанием слов на старости лет страдала сильно. И про деревню говорила, откуда была родом. И на дочь жаловалась, которая ничего-де по дому не делает, только всякие книжки читает да долго в постели с мужем лежит, да еще как свата хоронили, выпевала подробно и звонко...
      Но не слушала ее совсем в этот раз Мигри. Все слова мимо ее ушей проходили. Все о Хузи своем думала, всю свою долгую и счастливую жизнь с ним вспоминала.
      — Вот, значит, умер отец у меня,— недоуменно говорил между тем Магфур Самигуллин.— Понятно, закон земли.
      Сыновья, Марсель и Амир, стояли рядом, по сторонам глядели.
      — Зря ты только... Обряд этот, не в гробу,— сказал Амир.— Все-таки начальство на похоронах будет... Зачем по-татарски хоронить?
      — А ты на похороны не ходи,— буркнул Марсель.
      — Ордер в кармане, переселяться надо, а отец даже адреса не знает. И знать не будет,— жалел Магфур.— В деревню вот съездить надо. Давно еще, три-четыре года назад, просил земли ему на могилу привезти. С могилы его отца и матери.
      — Что толку от мешка земли? Не все ли равно, в какой земле лежать?— проявил опять трезвость Амир.
      — Интересно ты говоришь! Что же, человек и помнить не должен, откуда он и кто он? — тут уж Магфур даже рассердился на сына.— Что было семенем, стеблем становится. Из того, что стебель, колос возникает. Из колоса хлеб рождается. Из хлеба кровь, семя, а из него — зародыш человека, потом сам человек. А там снова земля и семя. Круговорот земной. Кто сеет зерно,тот сеет святость. И земля с могилы отца, матери тоже из этого святого круга!
      — Не знаю я, в каком ты круге,— посмотрел на отца Амир.— Заводской оркестр придет... И — мечеть? С оркестром в мечеть?
      — Отец завод наш построил, на котором мы все сейчас работаем. Во время молитв лицом к югу поворачивался, пусть и в земле лежит как хочет.
      К назначенному часу явились и старики. Вода горячая между тем была уже готова, снаряжение, нужное для обряда, было припасено еще самим Хузи, а тут и носилки из мечети на машине привезли.
      Старики выгнали из комнаты, где находилось тело Хузи, всех женщин, да и вообще всех лишних людей. И старую Мигри попросили удалиться. Стали с великим тщанием омывать тело, к вечному погребению в земле готовить...
      Заботы о костылях у Магфура не стало, да зато появились другие хлопоты в избытке. И в загс надо было сбегать, и на кладбище, и на завод, чтобы две машины к положенному сроку были у дома. Да и не по одному разу сбегать... И за всей этой суетней, постоянным делом как бы скралась боль, жалость. Некогда было думать о таких вещах.
      Похоронили Хузи по старому обычаю. С войны, а особенно в последние годы, во время утренних и вечерних молитв вставал старый Хузи лицом к югу. Так лицом к югу и лег он, завернутый в белую бязь, и в своем последнем убежище за плотно пригнанными друг к другу дубовыми досками клаши.