ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНАРЬ

     
      Этот рассказ, несколько странный по форме, написан мной в шестидесятых годах ХХ столетия.
      Это было время, когда еще проводились испытания атомного оружия в атмосфере. Помню, как потрясла меня внезапная смерть от лучевой болезни моего друга детства. Рассказ издателям тех лет показался мрачным и, отвергнутый, много лет пролежал в моем архиве...

      Один ковыль и огромное пустое небо. Земля, ссохшаяся от солнца, белесая, будто старая, облезлая шкура с пролысинами солонцов. И двое. Две точки в степи.
      Иногда люди останавливались, описывая выходы коренных пород. Скоро уже возвращаться в лагерь. Стрелка радиометра вдруг заплясала, резко метнулась за шкалу. Второй диапазон. То же самое — треск, шорох и свист разрядов. В наушниках клокотала буря.
      — Слушай, аномалия!
      — Подожди. Проверь,— сдавшим, внезапно охрипшим голосом сказал другой.
      Делали новые замеры, и опять зудел счетчик и бешено скакала стрелка. А под ногами — лишь седые метелки кипчака да гроздья свежего овечьего помета. Они стояли на солонце.
      — Неужели нам повезло?
      На следующий день здесь били шурфы, копали канавы, но с каждым пройденным метром радиоактивность падала. В коренных породах в наушниках слышались уже только тихие, редкие щелчки.
      — Восемь гамм. Фон. Черт знает что! Ничего не поймешь...
      Форма и размеры аномалии, ее направление, ее тяготение к геологическим структурам — все было совершенно неясным. Гамма-активность пород резко исчезала с глубиной, и никто поначалу не мог этого объяснить. Снова включали радиометр. И опять раздавалось частое щелканье счетчика, трепетно и нервно плясала стрелка. А вокруг —пустое, выжженное солнцем небо, груды выброшенной из забоя земли да гроздья свежего помета.
      Их называли первооткрывателями новых месторождений урана, этот казус стал в геологическом управлении чем-то вроде ходячего анекдота. Над ними смеялись. Но потом история начала повторяться...

      Женщина сидела у двери в лоджию, запахнувшись в халат. Дочь царапала грудь и, тихо посапывая, сосала молоко. Пальцы ее, как коготки у котенка, были легонькие и прозрачные.
      Женщина целовала девочку в сморщенное личико, смеялась:
      — Чудная ты моя! Солнышко!
      Она учила дочь разговаривать, рассказывала ей сказки, но девочка ничего не понимала. Она была словно изначально старенькой, крохотной и лежала всегда, не двигаясь. Только глаза тускло и ровно светились. Несколько раз женщине казалось даже, что дочь умерла. Соседи и близкие жалели ее. Но она озлобленно глядела на них, кричала:
      — Неправда! Она такая же, как все! Вот увидите!
      На подоконник, на простенькие занавески упали брызги солнца. Они осветили кроватку, личико девочки.
      В дверь постучали. Женщина поднялась, пошла в прихожую.
      — Проходите,— отшатнувшись, чуть слышно прошептала она.
      В комнату вошли двое.
      Ребенок был маленький, желтый и худой. Тельце тихо дрожало, когда его ощупывали. Белые халаты. Чужие холодные и равнодушные пальцы. В анкетах появлялись данные: вес тела, длина ног, продольный и поперечный диаметры черепа, их соотношение... Записывали: столько-то сантиметров, миллиметров...

      Когда с него сняли противогаз, его лицо было восторженным. Он тихо прошептал:
      — Как красиво!..
      Смеясь, все смотрели на него, ожидая острот. Солдат был легким на слово. Но теперь он повторял, тупо глядя на всех, одно и то же. Позиции находились милях в десяти от эпицентра, и издали все казалось действительно грандиозным и прекрасным.
      Солдат улыбался, не переставая. Он лежал на носилках в числе других, и лицо его было восторженным.
      Он бормотал тихо и бессмысленно:
      — Как красиво!..

      Остро пахло рыбой. Под ногами серебром горела крупная синяя чешуя. Старик усмехнулся и, отойдя от прилавка, трясущимися пальцами стал пересчитывать деньги.
      — Дурачье,— бормотал он.— Главное — это полный желудок. Желудок переварит всякую гадость.
      Рыбный рынок был пуст. В глаза били броские плакаты, пришпиленные на стенах: “Мы не торгуем кричащей рыбой! Всего 60 импульсов в минуту!”
      Огромные, словно кованные из голубого олова, тунцы лежали на стершихся листах, лоснясь и отливая металлом. Даже сырые, они казались вкусными. Рядом слитками блестящей слюды стыла черная кефаль, тут же голубела испанская макрель. И все было, как никогда, дешевым.
      — Вместо мозгов у людей каша. Сошли с ума. А живот не подведет. Всю заразу в унитаз, и ты чист... Дурачье!
      Когда к тунцам подносили счетчик, они словно кричали, и люди боялись брать рыбу, но старик только радовался этому. Цены падали с каждым днем, а почти дармовая пища — редкость. Надо пользоваться, пока есть возможность.
      Старик брел с рынка не спеша, пьяный, хромой. Глаза его видели уже плохо. В руках была палка. Он брел и думал о внуках. Их у него целая куча. Попробуй прокормить всю эту ненасытную прорву... Теперь хоть не будут орать и плакать...

      — Не надо, прошу тебя,— сказал человек.— Не надо ни о чем говорить.
      Он был летчиком, служил на полигоне, и у них всегда было много денег. И вообще все было внешне нормально: семья, дети, достаток. Но ей отчего-то временами казалось, что в доме пахнет мертвечиной.
      Человек приходил домой пьяным и не говорил ни слова. Глаза его воспаленно слезились. Казалось, что он беспрестанно щурится, что его обжигает пламя. Порой она пугалась его взгляда — что-то незнакомое, страшное было в нем.
      Приходя со службы, он садился у камина и молчал. А она думала: “Почему он не спросит даже о детях?”
      Но он молчал, бессмысленно глядя куда-то. А ночами бредил в тяжелых снах, метался по постели. И лицо его становилось каким-то детским, ранимым, жалким.
      Иногда его вызывали среди ночи, и, одевшись, он уходил в темень и возвращался домой лишь через несколько суток. И снова садился у камина и молча смотрел на огонь. Глаза его ничего уже не видели, кроме огня.

      — А ты почему такой? — спросила девочка.
      Я засмеялся. Я никому не рассказывал о себе. У людей всегда много своих бед и неприятностей. Разве услышат они тебя? Я подошел к цветнику и сорвал несколько белых роз.
      — Вот возьми,— протягивая их, сказал я.
      — А кто ты? — спросила она.
      — У меня нет имени. Нет лица. Я — это каждый из людей. И ты есть во мне. Даже ты.
      Девочка долго глядела человеку вслед. А его ждали колокола. Колокола... И он бил в колокола. И широкий, густой звон их плыл над обезумевшей землей.
      — Кто я? — думал он.— Кто я? В самом деле! Наверное, звонарь мира,— решил он.— Наверное, я последний звонарь.
      Давно умолкли колокола соборов, церквей. Ввысь, в бездну небес глядели из шахт лишь боеголовки ракет. Колоколом стало сердце человечества, и он часами бил в него, не переставая. Удары, еще удары! Еще...

      Патрульный самолет пронесся, не заметив людей.
      Человек лежал, следя за тонущей во мгле точкой. Было жарко, и по лицу стекал пот. Он стер его рукой, посмотрел на спутников. Ветер кружил песок, опалял литым зноем. Поднявшись на колено, человек отстегнул от пояса флягу, медленно отпил два глотка.
      — Теперь осталось сделать главное. Зона оцеплена, подступы патрулируются,— он секунду помедлил.— У каждого есть еще время, чтобы принять другое решение.
      Никто не ответил.
      — Мы расскажем миру обо всем. Это будет репортаж из пекла. Репортаж смертников. С рацией все в порядке?
      — Да,— кивнул головой радист.
      Все стояли молча. Лишь теперь каждый до конца осознавал свой шаг.
      — Надо идти.
      Испепеляющая солнечная мгла таила в себе миражи. Пустыня светилась и тлела от зноя. Патрульный самолет исчез, затерявшись в песках, в их белом,покрытом дымкой безбрежии. Они поднялись на бархан.

      Люди подходили молча. Ветер рвал одежду, обдавая холодом. Брусчатка мостовой матово отливала под ногами.
      — Весна,— сказал кто-то.
      Темное небо, немота зданий. Свет дня не зажег красок, не извлек из серой натекшей хмари солнца, и все вокруг было погружено в туман — и кованая решетка забора, и деревья. Скованная глыбами домов, площадь, как губка, впитывала наплывы людских масс. Никто не видел в толпе меня.
      А я шептал:
      — Это я призвал вас сюда. Это на мои удары по колоколу пришли вы. Я ваш страх, ваша боль, ваша надежда...

1966