ВСТРЕЧА

     
      — Эй, полегче, нога не музейный экспонат, чтобы совать ее под нос каждому.
      — Простите, пожалуйста.
      — Подите к черту,— отмахнулся Тимур.
      Поезд мчался под уклон. Вагон швыряло и мотало. Колеса на стыках выбивали короткую дробь. Слегка покачиваясь, он шел по проходу к своему месту. Кое-где со вторых полок торчали ботинки, голые ноги; иногда сквозь рваные носки проглядывали почерневшие от грязи засаленные пятки. Лежать на голых досках наедине со своими мыслями, дышать спертым воздухом не было ни желания, ни сил.
      “Что делать? Что же делать?” — с неотступной навязчивостью лезла в голову одна и та же мысль.
      Присев на нижнюю полку и полуобернувшись назад, Тимур уставился на узкую полоску зеркала. Лицо, обычно худощавое и смуглое, сейчас покраснело и казалось слегка опухшим. Всего-то минут десять постоял в тамбуре с открытой дверью, но в кожу уже въелась паровозная угольная пыль и сажа. Особенно много ее скопилось в уголках глаз. Проведя рукой по подбородку, ставшему уже шершавым и колючим, Тимур потянулся, зевнул и мельком глянул наверх. Там, небрежно разбросав грузное, рыхлое тело, спал мужчина. Усыпанная ржавыми веснушками кисть руки свешивалась с полки.
      “Зарезать такого борова, так и впрямь Америку по мясу догонишь. Жаль только, страдать какая-нибудь дура будет”.
      А за окном однообразно тянулся лес. На проселочной дороге, что лежала между ним и железнодорожной насыпью, заклубилась пыль. Поезд обгонял “Москвич”, застилая росший вдоль линии кустарник мутной пленкой пыли.
      Монотонно стучали колеса — все ближе и ближе к дому. Пересадка в Куйбышеве, еще сутки езды, и маленький грязный городишко, похожий скорее на большое село, неожиданно вынырнет из тумана, торопливо сбегая по отлогому холму к станции. Ежась от утреннего холода, боясь встретиться со знакомыми, пройдет он по улице, уныло таща чемоданчик, откроет калитку в свой двор. Тимур вздрогнул, ударился головой о стенку. Мысли смешались, спутались. Привалясь к переборке, он закрыл глаза.
      Так глупо срезаться. Скоро осень, пойдут дожди, на пустых улицах — грязь, и вместе с ней в дом войдет скука. А что если махнуть в Якутию, на алмазы, подумал он вдруг. Тут же усмехнулся, сплюнул на пол. Приедешь — никому не нужен. Впереди зима, поисковые отряды возвращаются на базы. А дома гвалт поднимется, не оберешься слез и крика. Матери, конечно, лучше, чтобы был поближе, под собственным боком. Всю жизнь, наверное, за рукав бы, за рубашку держала. Но что ему делать в этом городишке, в этой дыре, где до тошноты знакомы каждый уличный пень и каждый палисадник? Мечтал, надеялся, был почти уверен, что пройдет по конкурсу, а вышло... Все полетело к чертям, все надежды прахом. Этот нелепый провал по физике, а тут еще домой возвращаться. Знакомые будут качать головами, соболезнующе сочувствовать, а придут к себе домой, скажут: дебил, не смог в институт поступить. А может быть, вовсе не возвращаться? Может, не заезжая домой, рвануть сразу на Дальний Восток, на рыбные промыслы? Впрочем, скоро зима. Какая рыба?
      Он поднял голову, протер глаза и, повернувшись вбок, через проход взглянул в другое окно. Прильнув к нему, навалившись острыми, худыми локтями на стекло, на боковом месте сидела девушка. Простое синенькое платье неловко облегало ее угловатую фигурку, на плечи была накинута вязаная кофта. В темноте под столиком матово светилось обнаженное колено. Тимур отвернулся, но делать было нечего, и взгляд, равнодушно скользя по лицам, полкам, чемоданам, невольно вновь остановился на гладких, покрытых легким пушком икрах и колене.
      Тоже, поди, срезалась на чем-то. Сколько таких пришибленных бродит по земле, не зная куда деваться!
      Он встал и, шагнув к девушке, бесцеремонно дотронулся до плеча, но тут же осекся под взглядом ее глаз, темно-серых с зеленоватым отливом. В них было недоумение, смешанное с какой-то затаенной горечью, и он растерялся.
      — Простите,— смущенно пробормотал он.— Мне хотелось узнать, не играете ли вы в шахматы?
      — Да. А что?
      То ли она думала о чем-то своем и до нее не дошел смысл сказанного, то ли испугалась от неожиданности, но девушка по-прежнему смотрела на него с настороженным недоумением.
      — Может, сыграем партию? Надеюсь, вы не откажетесь? — мгновенно вспыхнув от мысли, что его как-то не так поняли, произнес Тимур. Каждая мелочь раздражала его сегодня, приводила в бешенство.
      — Что? Ах, в шахматы. Хорошо, я не против,— согласилась она.
      — Сейчас я принесу доску,— бросил через плечо Тимур, направляясь к проводнику.
      Когда он вернулся, девушка по-прежнему сидела облокотясь о столик. И снова нужно было окликнуть ее два раза, прежде чем она очнулась.
      — Почему вы грустите? Расстались с кем-то?
      — Девочки меня проводили. Жаль, конечно,— улыбнувшись, ответила девушка.
      Она не была красивой. Веснушчатое широкоскулое лицо слишком бледно, неправильные черты лица заострены и резки. Худые, впалые щеки, подбородок с ямочкой и твердо сжатые полные губы — все это, возможно, и говорило о силе характера, настойчивости, но не хватало чего-то главного. В ней не было женственности. Но странно, ее некрасивое лицо не казалось неприятным, не отталкивало, а напротив, чем-то привлекало. Он еще раз внимательно вгляделся в нее. Да, пожалуй, глаза. Грустные, задумчивые, они, казалось, были наполнены какою-то далекой мечтой. Глядя в них, можно было забыть о непривлекательности, некоторой даже грубости черт лица, которые оставались как бы в тени. Выделялись именно глаза, большие, серые и чуть удивленные.
      Тимур отвел взгляд в сторону.
      — Вы, должно быть, надолго куда-то едете?
      Даже не взглянув на него, девушка тихо ответила:
      — Работать,— и замолчала.
      Наступила неловкая пауза. Играть не хотелось. Тимур машинально переставлял фигуры, пытался думать, но ничего не получалось: мысли разбегались и не могли сосредоточиться на положении фигур на доске. Не было и куража в душе. По-видимому, то же происходило и с ней.
      — О, какая-то большая станция,— наконец с облегчением выдохнул он.
      За окном замелькали многочисленные блестящие змейки рельсов, потом появились платформы с лесом, вагоны с осевшим на них серым налетом, наверное, цемента и, наконец, однообразно зарябили цистерны с нефтью.
      — А куда вы едете? — снова начал Тимур.
      — В Куйбышевскую область, в какой-то райцентр. Елховку, кажется,— медленно, будто нехотя, ответила девушка, глядя в окно.
      Поезд нырнул под длинный пешеходный мост, перекинутый через все полотно железнодорожных путей, и, окончательно сбросив скорость, стал постепенно останавливаться. Слева показалось белое здание сызранского вокзала, но тут же было заслонено темно-зеленой полосой состава “Челябинск—Москва”. Поезд прошел еще метров сто, перед глазами проползла табличка “мягкий”, несколько окон с задернутыми шторками, и вагон, дернувшись, застыл на месте.
      Торопя друг друга, все поспешили к выходу. Тимур тоже хотел размяться немного, но уйти, прервав игру, счел неудобным и остался. Девушка же ничего не сказала и не шевельнулась даже.
      Прошла минута, другая. Вдруг раздался негромкий сухой треск. От неожиданности Тимур вздрогнул. Судорожно сжатые, побелевшие от отхлынувшей крови пальцы девушки сжимали обломки ферзя. Она порывисто встала, не сводя взгляда с человека, который показался в окне вагона, стоящего напротив их состава. Лет сорока шести, черные волосы уже с проседью, довольно строен, несмотря на возраст, глаза темно-серые. Мужчина был, наверное, высокого роста, так как его лицо было видно поверх покрытого пылью окна. Ветер, залетая в купе, трепал его волосы.
      Тимур снова взглянул на мужчину, потом недоуменно перевел взгляд на лицо своей спутницы. На нем, ставшем еще более бледным, выделились яркие пятна. Полные, чуть потрескавшиеся от ветра губы ее что-то шептали. Он скорее почувствовал, нежели услышал, как у нее чуть слышно, словно на выдохе, вырвалось:
      — Неужели он?!
      В ее голосе было и удивление, и страх.
      “Что это с ней? Роман, что ли, был какой? Нет, даже глупо. Не может быть”.
      Мужчина, по-видимому, тоже заметив фигурку, напряженно припавшую к окну, и расширившиеся от волнения глаза девушки, с удивлением разглядывал ее. Его лицо оставалось спокойным, не дрогнула ни одна морщинка, прорезавшая лоб и щеки. Но вот Тимур заметил, как по лицу его поползла колючая, насмешливая улыбка. Мужчина нагнулся, на минуту исчез из поля зрения. Девушка метнулась к выходу, остановилась, снова бросилась к окну, словно боясь, что человек уйдет, навсегда исчезнет. Но тут в окне напротив показались лица женщины и мальчика лет десяти. Посмеиваясь, они что-то говорили друг другу и с любопытством смотрели на девушку.
      Она словно в изнеможении села, беспомощно опустив руки. Мочки ее ушей ярко алели, казалось, готовы были вспыхнуть. По лицу густо шли красные пятна.
      — Что с вами? Вам плохо?
      Девушка ничего не ответила. Между тем до его слуха донесся заслоненный стеклом и отдаленный шумом и расстоянием свисток, и встречный поезд, мягко дернувшись, тронулся с места. Еще не успели слиться в одну блестящую полоску плывущие стекла окон, как исчез, прогремев, его последний вагон. Сразу стало тише и светлей.
      Тимур еще чуть помедлил, потом быстро прошел по проходу в тамбур, соскочил с подножки и, с раздражением пнув попавший под ногу камень, двинулся в буфет. Ныла голова, какая-то слабость обволокла все тело. Хотелось чистого, свежего ветра, который развеял бы и эту ставшую совсем невыносимой жару, и тягостные мысли.
      “Кто же это был в том составе? Почему так взволновала ее эта встреча?”
      Догадки, предположения не оставляли, мучили его, заставив невольно отвлечься от своих тягот. Но, вернувшись в вагон, Тимур молчал, хотя, глядя на девушку, ему было еще больше жаль ее. Хотелось как-то помочь, он стал что-то говорить, однако, сколько он ни старался отвлечь ее и встряхнуть, девушка упорно отмалчивалась и, отвечая односложными фразами, безучастно смотрела в окно. В конце концов все это надоело ему. Он забрался на свою полку, с нетерпением ожидая Куйбышева.
      Вечерело. И хотя был конец августа, солнце палило с утра беспощадно, и за день все так накалилось, что в вагоне и к вечеру было по-прежнему душно. Наконец вдали мелькнула речка. Кто-то сказал, что это Самарка. Через полчаса поезд остановился на перроне вокзала.
      Сдернув с полки свой чемодан, Тимур направился к выходу, но, увидев, как согнулись под тяжестью ноши худенькие плечи девушки, предложил ей помочь. Та отказалась. Тогда, не говоря ни слова, он выхватил чемодан из ее рук и стал молча пробиваться к выходу из вагона.
      Пройдя по тоннелю, они вышли на привокзальную площадь. Залитая заходящими лучами солнца, площадь была в движении. Всюду толпились, сновали люди. Одни спешили на поезда дальнего следования, другие на электричку, третьи и в это предвечернее теплое время шатались без дела. В середине площади возвышался какой-то памятник, возле него играли и копошились дети.
      Перебрасываясь с девушкой короткими фразами, Тимур с трудом дотащил до остановки трамвая тяжелый, видимо, набитый книгами чемодан и, попрощавшись, медленно побрел в камеру хранения, а затем уже, полностью освободившись от своей поклажи,— в кассовый зал.
      Возле касс стояла плотная стена людей. Было трудно разобраться, где очередь, да и есть ли она вообще. Разгоряченные тела дышали жаром, потом. Воздух, густой и липкий, не приносил облегчения.
      Когда он вышел на улицу, уже совсем потемнело. Небо над головой было чистым, сияли редкие ясные звезды, но сбоку, на западе, чернела темная туча, которая предвещала дождь. Тимур бесцельно шагал по улице, потом оглянулся и, остановив встречного паренька, спросил, как пройти к кинотеатру.
      Шел первый час ночи, когда, шатаясь от усталости, он вернулся на вокзал. Большое просторное помещение было все так же забито людьми. Казалось, что негде упасть не то что яблоку, даже горошине. Люди сидели, лежали где придется. Повсюду были чемоданы, узлы, мешки и вперемешку с ними тела спящих на грязном полу женщин, детей. Мухи ползали по лицам, люди что-то бурчали сквозь дрему и, устало отмахиваясь, снова забывались во сне.
      Уже не надеясь найти хоть какое-то местечко, где можно было бы спокойно притулиться на ночь, Тимур неожиданно наткнулся на девушку.
      — Вы?! Разве вы не уехали?
      — Садитесь,— обрадованно ответила она и немного подвинулась.— Садитесь. Меня попросили покараулить соседнее место, но уже прошло полчаса. Может, женщина и не вернется. Я тоже не ожидала увидеть вас здесь.
      Присев на скамью, он живо повернулся к ней:
      — Мне ночевать негде. Мой поезд утром.
      — Мне тоже,— застенчиво, будто это была ее вина, ответила девушка.— Я хотела переночевать у подруги. Она окончила техникум, где я училась, на год раньше меня и теперь работает здесь на заводе. Но оказалось, что она вышла уже замуж. Я и ушла, не стеснять же их,— девушка подняла голову и доверчиво посмотрела на Тимура.
      — А я думал, у вас родные здесь есть,— произнес он и замер, чуть приоткрыв рот.
      Так изменилось ее лицо: потускнело, вновь стало некрасивым, словно в одно мгновение прибавилось несколько тяжелых лет. Глаза потухли, она нахмурилась и невольно вздохнула. Изменившимся, дрогнувшим голосом прошептала:
      — У меня никого нет нигде.— Помолчала, затем добавила.— Только сестренка.
      Тимуру почудилось, что эта фраза их чем-то связала. Он чувствовал себя неловко, скованно, будто был в чем-то серьезно повинен. Язык его еле ворочался, он с трудом выдавливал что-то неуместное, ненужное. Но девушка даже не слушала его и долго сидела молча, в нерешительности кусая губы. Затем, видимо, решившись, стала рассказывать о себе.
      Ее некрасивое бледное лицо влекло его, ему хотелось неотрывно смотреть на нее, но он словно боялся взгляда доверчиво светящихся глаз и страшился ее непонятной откровенности. Грудной, чуть хрипловатый голос ее будто обязывал его к чему-то.
      — Мама умерла во время блокады, в первые же месяцы,— говорила девушка.— Она была очень слаба, часто болела, а холод, недоедание сказались на ней, и она умерла. Я с сестренкой стала жить у какой-то дальней родственницы, она приходилась родней по отцу. Как раз перед самой войной папа бросил нас, стал жить с другой женщиной. Потом он ушел на войну, а мы, кажется, год спустя попали в детдом. Кому был нужен лишний рот, когда люди подыхали с голоду из-за куска хлеба? Я не все знаю. Может быть, родственница наша тоже умерла. Многие тогда помирали. Ну вот, мы попали в детдом,— в раздумье повторила она и замолчала.
      Стало слышно, как с тихим шорохом льнут к окнам зала ожидания капли дождя.
      Девушка говорила то медленно, с трудом находя слова, то переходила на быстрый, горячий шепот. Временами она замолкала, лицо становилось словно неживым, бесстрастным, но потом, виновато улыбнувшись, она начинала говорить снова.
      — Тогда я еще маленькая была,— прошептала она,— не понимала ничего и все ждала возвращения отца. Мы даже письма ему писали. Просто так, не зная адреса. У меня на память одно письмо осталось, сестренка писала. Она только научилась буквы выписывать. Высунет язык и медленно-медленно чертит пером по бумаге, выводит букву, потом другую.
      Девушка нагнулась, открыла чемодан, долго копалась в нем и наконец вытащила коричневую, потертую на боках сумочку, видно, очень старую. Открыв ее, она протянула Тимуру пожелтевший надорванный тетрадный лист. Листок был в клеточку. Там косыми буквами, выведенными нетвердой детской рукой, со множеством ошибок было написано: “Папа я читать научилась исичас пишу тибе. Здесь хорошо хлеба много кусочик сахара дают. А поночям бываит холодно. Мы нидиремся и Олька меня небьет а я небью ее тоже. Мы учимся. Сичас мне будут ставить градусник а я ниболею. Приедишь когда привизи конфет. А вчира Колька хромой ушиб ногу я тоже упала а ниплакала а он ревел...”.
      — Я к тому детдому привыкла, как к своему дому,— вновь начала девушка, спрятав письмо.— Так и жили, да недолго. Вскоре я заболела, и пришлось лежать в больнице около четырех лет. С тех пор мы с сестренкой жили почти врозь, лишь виделись изредка да переписывались. Леночка после детдома стала учиться в ремесленном, а недавно, года два назад, начала работать в городе Зеленодольске. Это на Волге где-то. Ну а я в больнице была. Трудно было очень. Лежишь и не знаешь, встанешь когда-нибудь с постели или с нее на погост унесут. У врачей правды не добиться. Особенно ночью тоскливо бывало. Все спят, а мысли в голову лезут и лезут. Днем хоть люди кругом, а ночью будто одна — страшно.
      Девушка часто останавливалась, повторялась, словно в забытьи, и на лице ее, очень живом, отражалась каждая мысль. Губы повлажнели, дыхание было прерывистым, горячим. Временами оно опаляло лицо Тимура.
      — Потом постепенно я стала чувствовать себя лучше. Да и привыкла. Человек ко всему может привыкнуть. У меня костный туберкулез был. Да вы не пугайтесь. Сейчас уже прошло.
      — Ну что вы! Я вовсе не испугался.
      — Зачем вы оправдываетесь? Люди часто отшатывались от меня, когда узнавали, что у меня костный туберкулез,— задумчиво сказала девушка.— Обидно, конечно, а если разобраться, винить их в этом нельзя.
      В каждом слове, в движении рук, мускулов лица, несмотря на грусть, кажущуюся беспомощность, чувствовалась какая-то уверенность, страсть сильного человека, и Тимур невольно испытывал к ней все возрастающее чувство уважения.
      — Рядом, в соседней палате лежал один мальчик,—продолжала она,— Женей его звали. Все у него было покалечено или поражено болезнью, или мертво. Иногда он терял сознание и бредил. Обеих ног нет, сахарный диабет, туберкулез позвоночника. Сахарный диабет сам по себе ужасен, а здесь... Но как он хотел жить! И его воля как-то помогла мне. Он все время читал, занимался и даже немецкий учил, а зачем? Ведь знал, что умрет. А я вначале учиться даже не хотела: все равно, мол, помирать. Но потом что-то произошло с душой. Тогда только цепляешься за жизнь и начинаешь понимать, что это такое, когда она на изломе, на грани. Однажды меня отнесли в изолятор, с утра хотели в морг отвезти, думали, все, а я выжила. Потом нужно было наверстывать упущенные годы. Работать на трудной физической работе я не могла, да и учиться хотела. Поступила в техникум связи, но там тоже трудно пришлось. Хотела бросить даже. Проживешь ли на одну стипендию? Одно время Леночке нужно было помочь. Концы с концами никогда не свести, только получишь стипендию — половину на долги. Поневоле шить приходилось ночами, потом я очень часто болела. Ладно девочки помогли, кое-как окончила. Помню, бывало, в каникулы, по праздникам девчата домой спешат, а мне некуда. Вспомнишь маму, Леночку... Так хотелось прижаться к чьему-то родному лицу, а и поговорить-то не с кем. Прижмешься к мокрой подушке и выдумываешь, мечтаешь о чем-нибудь, например, как отец вдруг возникнет на пороге. А откуда он возникнет? О нем ничего не было известно... Так и жила, с нетерпением ожидая чуда и писем от Леночки. Мечтала: вот окончу, и заживем вместе. А она возьми и поступи в этом году в медицинский институт.
      Девушка улыбнулась. И такой радостной и гордой стала ее улыбка, что она сразу как бы посветлела, стала совсем юной, на впалых щеках зацвели ямочки, губы раскрылись в теплой улыбке. Но тут же, словно вспомнив о чем-то, от чего больно, она снова погрустнела. Улыбка угасла.
      — Сейчас диплом на руках, еду работать и не знаю, что меня ждет. Легче будет, конечно. Во-первых, деньги появятся. Правда, Леночке придется помочь, но все же... Деньги для меня не мелочь. У меня никогда не было лишнего рубля, я ничего не могла себе позволить. Что говорить, если еду приходилось урезывать до предела. И все же я девушка,— с тихой застенчивостью произнесла она и тут же покраснела, видимо, коснувшись какой-то своей тайны.— Приодеться мечтаю. Потом мне хочется еще поступить на заочное отделение в электротехнический институт. Не знаю, правда, удастся ли?
      Неожиданно из дальнего конца зала донесся пьяный крик:
      — Отвяжись, говорю. Что ты прилипла ко мне?
      — Освободите помещение, иначе вызову милицию.
      — А начхал я на твою милицию-полицию!
      — Да идем, братан,— ввязался товарищ, таща первого за рукав.— Слухай, братан, идем! Пошли ты ее к чертовой матери. Душа успокоится, делу — крышка. У этой плюгавой вместо сердца клапан.
      Девушка безучастно глядела вслед людям, пока они не скрылись за входной дверью. Затем, полуобернувшись, тихо сказала:
      — Знаете, о чем я сейчас подумала? Зачем я все это вам говорю? Наверное, неспроста. Да, неспроста.
      Тимур молчал, не зная, как ответить. Да и нужно ли было отвечать? И таким мелким и глупым казалось сейчас отчаяние, которое владело им до того. Вместе с невольным чувством уважения, которое внушала девушка, ему было остро жаль ее. И чувство этой жалости к другому человеку пересиливало боль, которую испытывал он от ощущения собственного краха в жизни. Ему самому словно стало легче.
      — Так уж получилось. Собственно, я хотела только спросить у вас,— тихо произнесла девушка. Лицо ее дрогнуло, и в уголках глаз показались слезы.— Вот посмотрите,— доставая из сумочки фотокарточку, добавила она.
      С фотографии смотрел высокий стройный мужчина с девочкой на руках, со смеющимся загорелым лицом. На черную голову была небрежно надета светлая соломенная шляпа. Он был очень похож на человека, которого Тимур видел сегодня в стоящем напротив их вагона составе. Только этот, на фотографии, был помоложе. Он перевернул фотокарточку. На обороте была размытая надпись: “Петергоф, май 1941 г.”.
      Постепенно все стало ясным. Стала понятна и та решимость, с какой девушка стала рассказывать ему, чужому человеку, то, что произошло в ее жизни. Видно, сегодняшняя встреча выбила ее из колеи, и она еще горше прежнего почувствовала гнет одиночества и сиротства.
      — Неужели он? — прошептал Тимур то же самое, что сорвалось с ее губ там, в поезде, в вагоне.— Так это ваш отец стоял напротив нас в соседнем поезде?
      — Не знаю. Прошло шестнадцать лет с тех пор, как в последний раз я видела его. Но мне кажется, что это был он. Чтобы убедиться, я и спросила вас. Многое уже забылось. Но отдельные случаи, картины, по-моему, никогда не забудутся. Я помню выражение его лица, когда он как-то играл со мной. Он был очень красив: глаза темно-серые, на подбородке — ямочка, и руки сильные-сильные. Я в маму, некрасивая. Я не похожа на него. И я не знаю, остался ли он жив на войне или погиб. Но ведь этот человек в поезде похож, правда? Тот же рост, те же глаза, и ямочка на подбородке есть, и возраст подходит. Только он не узнал меня, хотя и держал когда-то на своих руках, как вот здесь, на снимке. Конечно, я изменилась, но мне стало стыдно, когда они все рассматривали меня и смеялись. Отец смеялся над дочерью,— она на мгновение замолчала, беспомощно теребя дрожащими руками подол платья. Хотя последнюю фразу она и произнесла с насмешкой, было видно, что она далась ей с большим трудом.— Зачем я только встретила его? Обидно. Ведь не нашел он меня после войны и не разыскивал, наверное. Адрес детдома должен был быть известен ему. Никакого чувства в душе не осталось. Мы чужие люди, и не надо мне ничего. Не надо,— глухо повторила девушка,— но отец все-таки.
      — А может, совпадение? Просто похожи!
      Она взяла фотокарточку, спрятала снова ее в старую, потертую сумочку — похоже, эта сумочка была единственной реликвией из ее прежней далекой, невозвратной жизни,— а затем засунула сумочку на дно чемодана. Тихо вздохнула и, откинувшись на спинку скамьи, закрыла глаза.
      — Давайте спать. Я сегодня очень устала,— уже с прежней замкнутостью едва выдавила она.
      Тимур с жалостью смотрел на нее, на бледные, болезненные щеки, на маленькие, сжатые в кулачки руки, на всю ее тоненькую и, казалось, совсем беззащитную фигурку. Каблук на правой туфле был совсем стоптан, и Тимур вспомнил, как она шла, чуть припадая на правую ногу. Хотя они и были почти ровесниками, он почувствовал вдруг себя словно младше ее. Да, она испытала больше его, пережила и передумала острее и сильнее доставшуюся им жизнь.
      Наверное, ощутив на себе его взгляд, девушка открыла глаза и посмотрела на него.
      — Что? Жалко вам стало меня, бедненькую? — насмешливо спросила она, видно, привыкнув подтрунивать над собой, прикрывая шуткой тревогу или грусть.
      Тимуру было как-то неловко, что вот он едет домой, что его там ждут, любят, что он, наконец, не болеет, полон сил. С него мигом слетела снисходительность, он почувствовал себя простым мальчишкой, неопытным, беззащитным. Ему хотелось полностью довериться ей и говорить, говорить обо всем, что мучило, теснило его. Хотелось, чтобы она утешила, ободрила и вдохнула в него хотя бы частицу своей силы. И вдруг захотелось еще не только простого совета, но и ласкового взгляда, слова, доброго прикосновения руки. Но вместо этого Тимур, совсем смутясь, чуть слышно прошептал:
      — Я хотел предложить вам плащ и не решался. Постелите его под голову и ложитесь, ноги на чемодан положите. А так, сидя, вы измучаетесь.
      — Спасибо, но вам не останется места,— вновь улыбнулась девушка.
      — Тогда знаете что? Положите голову мне на колени и спите. В этом нет ничего дурного. Представьте, что я — ваш брат.
      — Вы же устанете вдвойне.
      — Экая тяжесть ваша голова. Нет, конечно.
      — Ну хорошо, только через два часа сменимся, разбудите меня,— деловито посмотрев на Тимура, произнесла девушка.— Даете слово?
      — Да,— Тимур кивнул головой и поудобней прислонился к спинке скамьи.
      Когда он проснулся, было половина шестого. Еще протирая глаза, он почувствовал какую-то пустоту. Девушки не было. Исчезли и ее вещи. Что это? Куда она делась?
      В горячке, ничего не понимая, он бросился на площадь и остановился. Ушла. Не предупредила, не попрощалась. Конечно, я чужой, посторонний человек. Прощаться с каждым попутчиком? Но ведь я не каждый!
      Словно что-то оборвалось в его душе.
      Ему стало безумно жаль, что девушка так бесследно ушла и что он никогда не увидит ее. Он вернулся назад и, в растерянности озираясь вокруг, вдруг увидел на скамье обрывок бумаги. На нем в спешке было начертано несколько слов: “Что же вы не разбудили меня? Нарочно? Спасибо вам за все. Прощайте”.
      Тимур долго стоял словно в затмении, пока не очнулся от сухого и равнодушного голоса диктора, объявлявшего о прибытии какого-то поезда. Он почувствовал, что полюбил. Это была вовсе не жалость, нет. Его сердце горело совсем иным чувством. И вместе с любовью в его душу входила острая, прежде незнакомая боль утраты.

1957