ЭКСТРАСЕНС

     
      Конечно, оба нижних места в купе были уже заняты. Справа сидели, о чем-то разговаривая, две женщины, а лавку слева занимал мужчина.
      У нее болела спина. Временами ей становилось так плохо, что она не могла ни стоять, ни сидеть. Трудно было найти удобное положение. И эта почти постоянная непроходящая боль необыкновенно утомляла ее, уносила все душевные и физические силы.
      Айрис приехала в отпуск к сестре, и, надо же, на следующий день ее всю перекосило от боли. Весь отпуск насмарку. В поликлинике сказали: остеохондроз. Было обидно до слез — тридцать три года, и прилепилось такое. Может быть, на всю жизнь. За что она так наказана?
      Поезд тронулся. Мужчина почти не обратил на нее внимания. Мельком скользнув по ней взглядом, он вышел в коридор. Она положила свои вещи на вторую полку. Сидеть было больно, неудобно, и она встала и тоже вышла из купе. Ей не хотелось обращаться с просьбой, не хотелось ни о чем ни с кем говорить, но она даже не могла вообразить себе, как она полезет на вторую полку. Это было невозможно.
      — Ради Бога, извините меня. У меня очень болит спина, и мне трудно будет забираться наверх. Не пустите ли меня вниз? Я понимаю, вы уже сутки едете, и вам, конечно же, не хочется...
      Он был чуть старше ее. В свитере, в серых брюках, с каштановыми, почти русыми волосами, и такие же русые, что называется, пшеничные усы свисали у него над углами рта острыми крылышками. Взгляд серых глаз был сумрачен, сдержан. Он взглянул на нее, коротко кивнул:
      — Хорошо, не беспокойтесь.
      — Только, пожалуйста, не сердитесь.
      — А что у вас за боли?
      — Спина вот. Сказали — остеохондроз.
      — Лечились?
      — Я поехала к сестренке. Как-то полгода назад было больно, но потом все прошло. А сейчас у сестры все так разболелось! Доеду уж до Москвы, там буду дома. Наверное, всю жизнь придется мучиться.
      — Я вам, пожалуй, помогу.
      — Вы врач?
      — Нет, я вожусь с пчелами. На пасеке работаю. В общем-то я писатель. Во всяком случае, член СП. Но кое-что я умею делать. Подождите.
      Он зашел в купе и через минуту вернулся в коридор с какой-то стальной, похожей на длинную спицу проволокой, согнутой под прямым углом. Короткий конец ее был одет в оболочку из пластмассы, и этот конец был зажат в его правой руке. В коридорчике вагона не было никого. Он остановился рядом с ней и поднял стальную иглу на уровень ее лица. Длинная, почти тридцатисантиметровая игла начала вращаться в его руке. Он стал отходить. Стальная спица начала совершать колебательные движения — вправо, влево. Он отошел от женщины метров на восемь и уперся спиной в стеклянную дверь вагона. Открыл ее, шагнул дальше и уперся плечом в дверь, выходящую в тамбур. Из соседнего купе вышли женщины и тоже встали у окна. Он вернулся к ней и тихо сказал:
      — У вас много жизненной энергии и положительный знак. Я могу с вами работать.
      Айрис с каким-то удивлением, похожим на изумление, смотрела на его совершенно серьезное лицо. На сумрачном лице незнакомца не было и тени улыбки.
      — Где же с вами заняться? — все так же тихо пробормотал он.— Здесь неудобно, соберутся люди. Пойдемте в тамбур.
      — А что вы там будете делать со мной?
      — Не бойтесь. Можем заключить с вами пари. Через полчаса вы ляжете на верхнюю полку. Заберетесь туда без всякого труда.
      Они прошли к концу коридорчика.
      — Извините, а как вас зовут? — спросила она, покорно идя следом за ним.
      — Да, простите,— он остановился у туалета.— Алексей Шкарубий.
      — А меня зовут Айрис.
      Тут из туалета кто-то вышел, он дернул ее за рукав, и они вышли в тамбур.
      — Я вылечу вас. Боли у вас исчезнут. Но вы должны мне верить. Безоговорочно.
      Он смотрел на нее в упор своими серыми проницательными глазами, и ее опять поразила серьезность выражения его лица.
      — А кто вы?
      — Я не занимаюсь врачеванием, но иногда помогаю знакомым, родным. Не спрашивайте меня ни о чем... Так. Ближе.
      Он смотрел в ее глаза, и взгляд его, как бы пронзив ее насквозь, проходил дальше, словно он видел что-то еще, что находилось и в ней, и вне ее одновременно. Он поднял свои раскрытые ладони, поднес их сначала к ее лицу и, не прикасаясь, медленно и неторопливо словно погладил лоб, щеки, потом стал водить ладонями — также на расстоянии — вокруг ее плеч, рук и всего тела, вплоть до ног. Ей показалось, что она окружена какой-то плотной прозрачной завесой.
      — Что это? — спросила она почти со страхом.
      — Я укрепляю вашу сопротивляемость внешним воздействиям. Слушайте себя,— тихо сказал он, продолжая работать руками.
      Через какое-то время он спросил:
      — Вы прочно стоите на ногах, хорошо себя чувствуете?¬
      — Да, прочно,— ответила она.
      — Тогда повернитесь ко мне спиной и внимательно прислушивайтесь к себе.
      Она повернулась, встала спиной к нему и не могла уже видеть, как он водит руками вдоль ее тела. Но вдруг почувствовала, что в ее позвоночнике словно образовался какой-то шарик, который медленно покатился вниз.
      — Что вы чувствуете?
      — В позвоночнике тепло. И в нем словно катится шарик.
      — Хорошо. Где этот шарик?
      — Вот здесь,— она показала рукой.
      — Еще что скажете?
      — Там, где шарик, тепло, и он как будто все быстрее катится вниз.
      — Вы хорошо все слышите. С вами удобно и легко работать. Хотя мне нужно много сил, чтобы поймать эту вашу боль.
      — Я чувствую, этот шарик стал словно вытягиваться.
      — Правда? Отлично. А что теперь?
      — Словно что-то отломилось и ушло из меня.
      — Если вы будете мне так помогать, мы с вами быстро одолеем вашу боль.
      Прошло еще какое-то время. Поезд с огромной скоростью мчался по равнине. Айрис чувствовала, как уменьшается, утончается в ее больном позвоночнике цепочка из каких-то шариков, превращаясь во что-то тягуче-длинное и неразличимое, и как по кусочку, по шарику это что-то уходит, исчезает из ее тела. Вместе с исчезновением этих шариков испарялась и боль в позвоночнике, и она в волнении, боясь пошевелиться, стояла молча, вслушиваясь в то таинственное, что совершалось сейчас в ней.
      — Ну? Что скажете? — вернул ее к действительности ясный и властный голос Шкарубия.
      — Я боюсь ошибиться,— ответила она,— но мне прохладно и хорошо. Не больно.
      — Как вы себя чувствуете? Как сердце?
      — Все хорошо. Мне легко дышать.
      — Все. Тогда все,— сказал он.
      Она повернулась к Алексею Шкарубию и увидела, что он страшно утомлен. На лбу у него блестели капельки пота, словно он совершил тяжелую физическую работу.
      — Вы устали? — с тревогой тихо спросила она.
      — Да.
      Он нагнулся и стал собирать в воздухе, словно из невидимого снега или ваты, какой-то комок. Айрис снова была поражена. Шкарубий совершал свои странные, непонятные движения совершенно серьезно и даже как-то обыденно, будто это была какая-то необходимая, обязательная работа.
      — Это ваша боль. Я не хочу оставлять ее в вагоне, чтобы она не передалась другим. Надо бы выбросить ее из поезда, но, к сожалению, нет ключа. Здесь заперто.
      Нагнувшись, он локтем открыл дверь, выходящую в другой вагон, и словно бросил туда что-то, находящееся в его руках.
      — Щель. Все выдует ветром.
      Ее снова охватил невольный страх. Лицо Шкарубия было красным, потным, налитым усталостью, веки набрякли, словно его сильно утомила многодневная бессонница.
      — Вы идите. Мне нужно побыть одному. Помыть руки.
      Поезд гремел, огненной стрелой пробираясь сквозь ночные пространства. Айрис прошла через двери в коридор вагона, остановилась у своего купе, чувствуя себя легкой, свежей. В нее словно вселилась какая-то гигантская сила, никакой боли не было, и ей было уже странно вспоминать, что всего полчаса назад она не могла избавиться от нее. Все случившееся казалось ей каким-то фантастическим сном. Она стояла, терпеливо ждала его. Он вернулся через полчаса.
      — Я ничего не понимаю. Я не понимаю, что вы сделали со мной. Но я чувствую себя легко,— сказала она.
      — Сейчас вы будете хорошо спать. Идите. Ложитесь.
      — Знаете, я лягу на верхнюю полку. Мне даже хочется туда лечь.
      — Как хотите.
      Он снова был угрюм, сдержан и как бы отстранен от нее. Женщины уже спали. Внизу, над постелью Шкарубия, горел только слабый ночник. Она быстро забралась на свою верхнюю полку, уютно устроилась под одеялом на свежей простыне и с каким-то волнением, смешанным с испугом, стала ждать его.
      Шкарубий вошел и долго сидел у окна, неподвижно глядя в черное стекло. Поезд мчался по Центральной России. Изредка мелькали сиротливые огни каких-то деревенек. Иногда она тихо приподнимала голову и взглядывала вниз. Шкарубий сидел неподвижно. Она снова неслышно откидывалась на подушку, боясь нарушить тишину. Она прислушивалась к своему телу. Оно было легким, молодым и каким-то словно поющим. Странный, непонятный человек, легко и просто сотворивший с ней это чудо, сидел в полумраке внизу, и она испытывала смешанное чувство ужаса и одновременно благоговения перед ним. И с этим ужасом восторга она ушла незаметно в сон. Всю ночь ей снилось, что она летает. Такой летающей, легкой, звонкой она и проснулась утром. Шкарубия не было в купе. Женщины еще спали. Она взглянула вниз на прибранную постель и, не увидев его, вдруг испугалась. Она оделась, вышла в коридор. Он стоял у окна.
      — Ну, как вы себя чувствуете? Как спали?
      — Спасибо. Хорошо.
      Он вдруг улыбнулся.
      — За ночь вы помолодели и похорошели.
      И Айрис в самом деле ощутила себя молодой и красивой женщиной, какой и была, но какой не всегда себя чувствовала.
      — У меня уже ничего не будет болеть? — спросила она.
      — Нет, боль еще к вам вернется. Она станет слабее, но повторится. Я зарядил вас энергией на двое-трое суток. Надо бы еще повторить это лечение.
      — А сколько раз нужно еще это делать?
      — Раз семь, но можно и пять.
      — А как же быть? — она уже с какой-то мольбой и надеждой смотрела на него.
      — Я буду в Москве несколько дней. Возможно, я займусь вами, если позволят обстоятельства.
      — Вы едете в командировку?
      — Я везу рукописи в издательства. Я пишу на украинском языке. Собственно, у меня только одна книга. Но есть неопубликованные рукописи. На родине мне приходится довольно туго. Многим я почему-то не нравлюсь. И вот хочу еще походить и по кое-каким журналам, пристроить рассказы. Знаете, я пишу рассказы без сюжета. Возможно, они и плохие. Я подчиняюсь стихии, чувству. Мне кажется, главное — это дать эмоциональный толчок человеку, заставить его обратиться к небу, Бoгy.
      — А вы верующий?
      — Конечно.
      Айрис взглянула на него и вдруг увидела, что на его шее на тоненькой серебряной цепочке висит крестик.
      — А где вы остановитесь?
      — Наверное, в гостинице. Вы знаете, где улица Добролюбова?
      — Добролюбова? По-моему, если ехать от кинотеатра “Россия” на третьем номере троллейбуса почти до конца... Где-то там.
      — Да, спасибо. Там есть, говорят, маленькая писательская гостиница.
      — А что если вы остановитесь у меня? Это можно? У меня двухкомнатная квартира, и я живу одна. Когда-то я была замужем. Но это было уже давно. Я предоставлю вам комнату, она отдельная. И живу я почти в центре, на Четвертой Ямской-Тверской, у метро станция Маяковского. Вам будет там удобно. И вы бы еще раз полечили меня, а? Я так боюсь остаться наедине с этой болью. Она меня измучила.
      И снова он согласился легко и спокойно:
      — Хорошо.
      А поезд уже входил в пригороды Москвы. Тянулись, мелькали пригородные станции, какие-то улицы, дома, наплывал привычный грязный индустриальный пейзаж.
      Она написала на листке бумаги адрес, номер телефона.¬
      — Это в двух шагах от метро Маяковского. А вот это ключ от квартиры. Другой ключ я оставила у соседки, тети Кати. Она всегда дома. Я возьму у нее. А это — ваш. Когда вы придете?
      — Вечером. Вы не беспокойтесь. Не ждите, занимайтесь своими делами. Я приду.
      — Может быть, оставите сразу вещи?
      — А какие у меня вещи? Один портфель.
      Поезд прибыл на Киевский вокзал, и через минуту-другую, махнув ей рукой, он уже исчез на перроне в толпе.
      Весь день прошел у нее в ожидании Алексея. Ее охватило волнение, и, хотя квартира была и чистой, и убранной, она снова и снова ее чистила, мыла, скоблила, стараясь убрать даже кажущуюся пыль. Ею владело праздничное настроение, и она все делала с радостью. Денег после отпуска не осталось, и она, заняв их у соседки, сходила на рынок, в гастроном, а потом с удовольствием, с наслаждением делала плов и разные салаты. Она даже как-то удивлялась самой себе.
      В общем-то она разошлась с мужем около семи лет назад, и с тех пор жила одна. И, конечно, случалось, что к ней приходили мужчины, все это было делом обыкновенным, житейским. Она не слишком увлекалась всем этим, не пускалась во все тяжкие, но и не была синим чулком и, в общем-то, привыкла даже к некоторой свободе обращения и какому-то скептицизму в отношениях с мужчинами. Никогда не обольщаясь на свой счет, она понимала, что молодая одинокая женщина, имеющая квартиру в центре Москвы, для многих мужчин — лакомый кусок. Очень удобно. К тому же есть телефон — это тоже очень удобно. В случае успеха она становилась удобной, выгодной любовницей. Она понимала это и в последние годы была придирчива, строга, сдержанна, но сегодня было что-то иное. Она ожидала человека, пребывающего в совершенно другом статусе. Она испытывала к нему чувство удивления, благоговения и даже страха, но ничего чувственного не было в ее мыслях. Сегодня она ждала скорее не мужчину, а своего повелителя, и сама была как бы не столько женщиной, сколько подданной.
      Алексей Шкарубий пришел в одиннадцатом часу. Был все так же немногословен, отстранен, коротко отказался от ужина:
      — Спасибо, сыт.
      Айрис удивило, что он пришел как к себе домой, как будто прожил здесь много лет. Он не снизошел до элементарных любезностей, до которых снизошел бы любой гость. Не проявил ни к чему ни малейшего любопытства. Он только мельком спросил, как она себя чувствует. Она ответила, что хорошо, и он ушел в свою комнату, пожелав ей спокойной ночи.
      Айрис испытала сложное чувство легкого шока, досады и не покидавшего ее ни на минуту благоговения перед ним. Днем ей представлялось, что они долго будут сидеть за столом, ужинать, разговаривать. Может быть, даже выпьют вина. Она купила бутылку хорошего грузинского вина. Но зачем оно? Она была даже несколько ошеломлена. Ждать весь день, думать только о встрече вечером и вдруг оказаться перед закрытой дверью в своей собственной квартире и не сметь нарушить наступившую тишину даже словом. Она долго лежала в постели, прислушиваясь к каждому шороху, а потом незаметно уснула и снова видела в снах, что летает.
      Утром она встала очень рано. И долго сидела на кухне, ожидая, когда Алексей встанет. Разогретый плов снова остыл. Он вышел из своей комнаты только в десять часов, долго плескался в ванной, потом опять ушел в комнату, а она, как горничная, вновь сидела на кухне, ожидая его появления. Чем больше проходило времени, тем все большую и большую зависимость от него она ощущала. Наконец Шкарубий пришел на кухню и попросил стакан чаю.
      — Утром я не завтракаю.
      — А я приготовила...
      — Ну ничего, спасибо. Вечером. А почему вы дома, не на работе?
      — У меня еще осталось несколько дней от отпуска.
      — Вечером я займусь вами, если у меня будут силы.
      Он ушел.
      Снова день прошел в ожидании. Но это ожидание было уже мучительным и морально, и физически. В ее тело снова вернулась невозможно острая, стелющаяся вдоль позвоночника боль, и она ждала Алексея Шкарубия со все возрастающим нетерпением. Вчера она чувствовала себя женщиной, ждущей со страхом и благоговением близкого, желанного господина-повелителя. Сегодня же она превратилась снова в больную пациентку и ждала его просто как спасителя.
      Алексей вернулся только в седьмом часу вечера и, взглянув в ее глаза, все сразу понял:
      — Вам больно, и вы много думали обо мне. Я это чувствовал. Видите, у меня посинели даже губы от вашей боли? Успокойтесь. Я сниму ее.
      И ей в самом деле стало легче. Боль присутствовала в ее теле, но сразу же успокоилась.
      — Как Москва утомила меня! Я ведь деревенский житель. Столько людей и столько больных! Я еду в метро, смотрю на людей и вижу все их болезни. Это невыносимо. Я должен умыться, подождите.
      Он ушел в ванную. Опять долго плескался в воде. Выйдя из ванной и уже переодевшись в спортивное трико, он пришел на кухню.
      — Я сегодня очень голоден, давайте ваш плов.
      Она накрыла стол, поставила бутылку вина.
      — Нет, нет, я не пью. И вам нельзя. Я забыл вам сказать: после моего лечения вы не должны брать ни капли вина в рот в течение месяца. И еще. Утром и вечером принимайте душ. Люди имеют разные знаки: положительные и отрицательные. Мы все время находимся в контакте и постоянно заражаем друг друга энергией противоположного знака. Не всегда она нам на пользу. И надо обязательно смывать с себя все эти влияния.
      В этот вечер было все так, как ей хотелось накануне,— были разговоры, долгое, затянувшееся чаепитие. Он снова движениями своих рук словно надевал на нее прозрачный кокон, погружал в невидимый сосуд, она чувствовала какую-то пелену, плотно облекающую ее. Потом он словно по частям сдирал с нее эту пелену, и она освобождалась от боли. Он буквально пальцами вытаскивал, вытягивал из нее эту боль и бросал ее “комки” к двери у балкона, и она снова становилась легкой, чистой, здоровой. Это вновь было какое-то чудо, которое происходило на ее глазах. Алексей работал с большим напряжением. Ни разу даже не коснувшись ее пальцем, он предпринимал большие физические усилия. На лбу его снова выступил пот. Лицо покраснело.
      Потом он снова старательно собрал руками с пола невидимый ком ее болезни, открыл балконную дверь настежь и выбросил этот ком на улицу. Айрис уже не удивляли эти его странные действия. Она словно вошла в тот мир, в котором жил он, и уже всем сердцем принимала как должное все постулаты этого мира.
      — Я посредник между космической энергией и больным человеком. Я переливаю космическую энергию через себя в вас и вытесняю ею вашу болезнь.
      — А как вы почувствовали в себе эти возможности? Как к вам это пришло?
      — Я не могу об этом говорить. Не все можно сказать, потому что я могу быть наказан.
      Они сидели уже в комнате. Она включила проигрыватель, и звучала тихая музыка.
      — А как ваши дела?
      — Да вот хожу по редакциям. Но и здесь я чужой. Везде мафии, кланы. Еврейская мафия, русская... Заблудился.
      — Неужели вы живете в деревне? А вы и родились в деревне?
      — Да.
      — Вы совсем не похожи на деревенского. И на пасечника тоже.
      — В общем-то я был учителем, но меня выгнали из школы. А пчел я знаю и люблю. Я с ними вожусь уже двенадцать лет.
      — А почему вас выгнали?
      — Наверное, боятся. Здесь у вас немного другая жизнь. А там председатель колхоза или бригадир, или начальство в районе — это царьки, князьки. И они диктуют всем своим подданным, как им жить, чем дышать, о чем говорить и как думать. Я ни во что не вмешиваюсь, но люди идут ко мне, все рассказывают, и я знаю всю подноготную деревенской народной жизни. Приезжают из других сел, для меня нет никаких тайн. И для этих царьков я, видимо, опасен. Мне даже в открытую говорили: уезжай, иначе будет плохо.
      — А что вас держит в деревне? Почему не переехали в город куда-нибудь? Ведь в городе таким, как вы, безопасней. Там больше людей.
      — В городе я устаю. Да и потом, какая карта выпала, значит, так тому и быть. В этом смысле я — фаталист. Даже если я буду точно знать, что там, на родине, я найду свою смерть прежде времени, я не предприму ничего, чтобы уйти от этой смерти.
      — Вы женаты? У вас есть семья?
      — Да. Жена — хороший человек. Но, к сожалению, у нее другой энергетический знак, чем у меня.
      — И что же?
      — Мы любим друг друга, но нам часто бывает трудно вместе. Семья живет в доме, а я вынужден обитать в бане. Правда, баня у меня хорошая, просторная. Людям вообще трудно жить, и я, к сожалению, в числе таковых.
      Айрис слушала Алексея, и ее все больше поражала его простота, какая-то безыскусственность. В своей открытости, отсутствии всякого лукавства он был похож на ребенка.
      — А я думала, что, поскольку вы уверены в себе, вы знаете то, как быть счастливым.
      Он повернул голову и посмотрел на нее:
      — От других я отличаюсь только одним — своей сверхтонкой чувствительностью. Я живу в бесконечностях, а большинство людей обитает в замкнутых, конечных мирах.
      — Если бы мне об этом рассказал кто-то,— улыбнулась Айрис,— я бы не поверила. Хотя сейчас, конечно, много всяких чудес. Летающие тарелки, полтергейст. Откуда все появилось?
      — Все это было в жизни всегда. В истории человечества есть эпохи, в которые способности людей к сверхчувствительному открываются. И есть чередующиеся с ними эпохи, в которых эти способности как бы засыпают, все пульсирует. У нас на Украине все это в корнях народной жизни. В каждом селе есть кто-то, кто лечит от радикулита, кто разгадывает сны или гадает. Есть ведьмы.
      — Ведьмы? Вы говорите серьезно?
      — Да, это люди, обладающие большой отрицательной энергией и направляющие ее во зло людям. Для меня, например, опасно с ними иметь хоть какое-то дело. Они тут же отключают во мне все мои способности. Но не будем говорить об этом. Мне нельзя об этом и думать.
      — А что вы думаете о смерти? Как вы понимаете смерть?
      — Смерти фактически нет. Это уход в другие состояния. Вот мы часто говорим о бесконечном. О бесконечности жизни. Но мы обычно ее понимаем пространственно, количественно. А жизнь бесконечна и в своих качественных выражениях. Мы с вами находимся сейчас не только в этой комнате, но и в бесконечном множестве миров иных измерений.
      В эту ночь Айрис снова долго не могла заснуть. Алексей был рядом, в соседней комнате, стоило только открыть дверь. Ее переполняло какое-то незнакомое, неизвестное доселе чувство. Наконец она решилась и с колотящимся сердцем, в одной рубашке, тихо ступая голыми ступнями по полу, открыла дверь в его комнату и неслышно, белой тенью, скользнула к его постели.
      Он, видимо, спал. Но тут же очнулся и останавливающим жестом протянул к ней навстречу руку.
      — Что? Вам больно опять?
      — Нет. Я пришла к вам. Я не могу там быть одна.
      Он чуть приподнялся и отодвинулся к стене.
      — Садитесь. Я понимаю вас. Мне не нужно ничего говорить. Я знаю и чувствую вашу душу. Но мы не можем быть вместе. Я отнюдь не безгрешен. И будь какая-то другая ситуация, я бы ею воспользовался. Я люблю красивых женщин. Я чувствую и понимаю красоту. Но здесь другая ситуация. Вы — моя больная. Я ваш врачеватель. Я врачую ваше тело своей душой, и здесь нельзя путать одно с другим. Вы выздоровеете. А потом я как-нибудь приеду сюда, в Москву, и мы снова встретимся с вами. И это будет уже другая встреча, когда мне и вам можно будет позволить то, чего нельзя делать сегодня. Идите спите, Айрис.
      Она поднялась, дошла до своей постели и тут же заснула.
      Шли дни. Айрис обретала легкость, летящую походку. Она чувствовала, что он излечил не только ее тело, но и душу, и с каждым днем, с каждым часом и мгновеньем этих встреч, разговоров с Алексеем она ощущала все более крепнущую духовную близость. Она словно медленно погружалась в его ауру, и ауры и его и ее сделались как бы общими для них.
      — С вами удивительно легко работать,— иногда говорил он.— У вас податливая, гибкая, очень восприимчивая душа, обладающая большой силой и отзывчивостью. Далеко не со всеми я могу заниматься.
      — И у меня больше ничего не будет болеть? Это пройдет совсем?
      Он снова взял свою длинную стальную спицу, направил на нее острие иглы и стал пристально смотреть на это острие. Спица слегка колебалась. Айрис в этих колебаниях почудилось самостоятельное движение, словно спица обладала собственной волей к движению. Чуть поколебавшись, спица словно сама развернулась в руке Алексея и замерла.
      — Что сейчас было? — спросила Айрис.
      — Я спросил у нее: будет ли болеть спина у этой женщины? И она мне ответила: “Семнадцать лет у нее все будет хорошо, а потом она заболеет опять”.
      А через три дня Айрис провожала Алексея с Киевского вокзала. Он сделал множество разных покупок в “Детском мире”. Оказалось, что у него есть ребенок.
      Ей были странны эти переходы из реального мира, в котором он, Алексей Шкарубий, был деревенским пасечником, бывшим учителем физики, изгнанным из школы, у которого были жена, работавшая фельдшером, и ребенок, были ульи, около десятка овец, корова, гуси, утки, собака, в какой-то фантастический, ирреальный, космический, бесконечный мир, в котором этот же самый человек был уже врачевателем, целителем, философом, как-то всегда странно, необычно рассуждающим о космосе, об Иисусе, о вечной жизни. И все это непонятно, но очень просто, легко совмещалось в одном лице.
      — У вас все будет хорошо, Айрис,— говорил он, не обращая внимания на вокзальную суматоху.— Я буду иногда думать о вас. Моя сила действует на расстоянии. И полторы-две тысячи километров ничего не значат. В любую минуту я могу вызвать ваш облик перед своим внутренним взором и поговорить с вами. И тогда вы услышите мой голос. Живите спокойной, тихой жизнью. Вы на вершине горы, и возможности спуститься у вас пока нет. Так что будьте бдительны и рассудительны, пока находитесь наверху. Время благоприятствует вашим начинаниям. В личной жизни у вас известная неопределенность. Необходимо внести в нее ясность. Если желания ваши разумны и скромны, они непременно исполнятся, будьте решительны и прямы. Испытание вы выдержите.
      — А можно, я иногда тоже буду к вам мысленно обращаться за помощью, если мне будет плохо?
      — Можно. Но не злоупотребляйте этим. Вы можете обратиться ко мне в те минуты, когда я буду ослаблен, и тогда вы отнимете у меня последние силы.
      — Нет, нет, я не хочу, чтобы из-за меня вам было плохо.
      — Айрис,— сказал он.— Красивое, сверкающее имя,— ей показалось, что он обласкал ее словом. Что-то пронзило ее. Щеки ее вспыхнули.
      — Я — полуармянка, полутатарка,— слабо улыбнулась она.
      — Я знаю. Я все знаю о вас.
      Поезд тронулся. Она видела сквозь стекло лицо фантастического человека. Прошла минута, и поезда уже не было видно. Она стояла одна на пустеющем перроне. А потом медленно пошла к входу в метро.
      Она вернулась к своей обычной жизни, чувствовала себя хорошо, работала в своем зооботаническом саду, писала диссертацию, вновь стала молодой, красивой. В ее жизнь входили какие-то новые люди. Были и мужчины. И то, что случилось с ней ранней осенью, казалось ей прекрасным, чарующим сном. Иногда она чувствовала незримое присутствие Алексея. В эти дни она словно знала, что он думает, вспоминает, заботится о ней и, ощущая прилив какой-то особенной силы, становилась еще более красивой и маняще привлекательной.
      Иногда она видела его в снах. Они подолгу разговаривали. Это были сны-встречи, сны-разговоры. И, проснувшись, она подробно вспоминала их и верила в реальность происходивших во сне встреч, ведь он говорил, что полторы-две тысячи километров ничего не значат для астрального контакта.
      Жизнь шла своим чередом, но после встречи с Алексеем она стала как бы спокойнее для Айрис, осмысленнее и духовнее. Айрис будто находилась под его защитой.
      Письма друг другу они не писали. Правда, в праздники обменивались поздравлениями. Она ждала его, но Алексей не приезжал. Как-то на свой день рождения она получила по почте его книгу на украинском языке. И странно, все поняла, переводчик ей был не нужен. Эта книга была терпкой, жгучей, словно благоухающей травами, необычной.
      Так прошли два года ее жизни. С ним и одновременно без него. Но однажды ночью она проснулась словно от какого-то удара. Что-то случилось с ней. Она будто разом лишилась оберегающей ее и направляющей силы. Лежа в постели, ничего не понимая, она вдруг ощутила свое невозможное сиротство. К ней сразу же пришел страх. Это чувство Айрис сразу же связала с Алексеем. Не случилось ли чего-то с ним?
      На следующий день, не выдержав, она отпросилась утром с работы, купила билет и самолетом вылетела в Житомир. К следующему полдню она была уже в его деревне. Сойдя с автобуса, она спросила у первой же попавшейся женщины, как пройти к дому Алексея Шкарубия.
      — Опоздала, милая,— ответила женщина.— Час как похоронили. Осиротели мы, некому нас теперь ни утешить, ни вылечить,— женщина заплакала.
      — Как похоронили?
      — Разное люди гутарят. Экспертиза вроде вначале дала, что он был задушен, а потом утоплен. А потом по-другому стали говорить. Что утонул. Убили его. Святой был. Говорил все как есть. И людям помогал.
      Айрис попросила показать дорогу на кладбище. И долго, до вечера, сидела у могилы с крестом. Потом пошла к его дому, увидела мальчика, похожего на Алексея, прижала его к груди. Познакомилась с его женой.
      — Я Айрис, из Москвы. Он меня лечил.
      — Я знаю,— сказала женщина.— Он мне рассказывал о вас. Ведь он полюбил вас, а в последние дни перед смертью он писал о вас рассказ.— Женщина взяла со стола несколько страниц, подала ей.— Только не дописал.
      На листках бумаги — летящий почерк. Айрис опять не нужен был перевод. Как странно, она схватывала фразы Алексея на лету и мгновенно улавливала их смысл. Рассказ начинался с абзаца: “Конечно, оба нижних места в купе были уже заняты. Справа сидели, о чем-то разговаривая, две женщины, а лавку слева занимал мужчина. У нее болела спина...”. Рассказ был не дописан.

1989