ЧЕЛОВЕК, БОЛЬШИЕ КОМНАТЫ И СОБАКА

     
      — Взя-а-ли-и!
      Путейцы-заключенные разбирали дорогу. Несколько человек волокли куда-то избитые о камни старые расщепленные шпалы. Голоса с хлестким матом, уханье взрывов. Над карьером, дрожа, бурым заревом висело ослепшее от пыли солнце.
      Солоницын сидел на глыбе руды и устало и равнодушно смотрел на людей. По соседнему пути шел состав. Платформы с глыбами бурого железняка медленно ползли одна за другой. Узкой полоской на землю упала тень, поползла по карьеру, накрыла его. Стало прохладнее. Тень бывала в карьере только вечером, а днем над желтой каменистой твердью всегда висело неподвижно желтое небо.
      Завыла сирена. Он поднялся и, цепляясь за камни, полез вверх но осыпи. Голоса слабели, звучали глуше.

      Дома было тихо. Широкий письменный стол с образцами руд, пыльным ворохом карт и схем, выгоревшие обои — и никого, только собака.
      Он ходил по квартире, вытирал полотенцем пыль, распахивал настежь окна. Шаги гулко отдавались в пустых комнатах. Потом он сел за обеденный стол, достал из буфета сыр, кастрюлю со вчерашним супом и начал есть, время от времени бросая собаке куски вареного мяса. Собака взвизгивала, тяжело и жадно дышала, ластилась к нему.
      За окном опустилась ночь. Высыпали звезды. Остро пахло липой и ветром. Вдруг короткий и резкий звонок в дверь разорвал тишину. Поморщившись, Солоницын поднялся, накинул на плечи пиджак и медленно пошел к двери.
      — Кто там? — резко спросил он.
      — Скажите, пожалуйста, Солоницын здесь живет?
      Солоницын открыл дверь. На лестничной площадке стоял незнакомый молодой человек. На полу, у стены, притулился новенький чемоданчик.
      — Вы Солоницын? — нерешительно и тихо спросил незнакомец.
      Солоницын не ответил. Он никогда не видел этого высокого большеглазого парня...
     
      В большой пустой комнате за столом сидели двое. Двое, которые никогда раньше не видели друг друга. Эти двое были отец и сын.
      — Перед смертью мама обо всем мне рассказала. И что ушла, бросила вас... Она знала, что вы один и что вам плохо... Она сказала, чтобы я ехал сюда, к вам. Она часто говорила о вас, часто вспоминала. Она говорила, что всю жизнь испытывала... вину перед вами...
      Солоницын сидел сжавшись, будто от удара, молча глядел на незнакомца. Слова доходили медленно, с трудом он понимал их значение: “Она бросила меня? Почему она так сказала? Она и потом любила меня, и потом вспоминала... Чувство вины?.. Почему она так сказала?!”

      Все это началось весной. Был холодный, дождливый май. По утрам лужицы на дорогах схватывало ледком, и пустой лежала степь, коченея от ветра.
      Он пришел к лагерю под утро. Возле речонки, почти до дна обнажившейся на косах, ютилось несколько палаток. Вдалеке, за густыми зарослями ивняка, за пахотой виднелась какая-то деревня. Тонкие клочья тумана путались в камыше. Вода светлой полоской уходила вдаль. У палаток — груда мокрых поленьев, пятна автола на траве, ворот, намертво опутанный ржавым тросом.
      Медленно оглядев все, Солоницын скинул на землю рюкзак, не спеша размял сигарету, закурил.
      Всю ночь он искал лагерь. Прокисшая от дождей земля прилипала к сапогам, глаза терялись в мокрой, рваной хляби. И только под утро, когда, уже устав проклинать все и вся, он шел просто потому, что привык идти, из сутеми неожиданно вылезли палатки. И наверное, оттого, что сильно устал, что не хотелось ехать и принимать новую партию — заново с кем-то свыкаться, срабатываться,— все окружающее казалось ему тогда не тем, не таким, каким ему хотелось бы видеть. И эта степь... До этого он всегда работал в горах. Горы были ближе, роднее.
      Угли в костре были еще теплыми. Надрав с полена бересты, он раздул огонь, придвинулся ближе, потом, немного отогревшись в тепле, устало лег на плащ. Будить кого-то и идти в палатку не хотелось.
      Солоницын очнулся, когда небо, уже тронутое солнцем, наливалось первыми красками утра. Рядом, сгорбившись, накинув на себя телогрейку, сидела на бревнышках какая-то женщина и с любопытством смотрела на него.
      — Вы Солоницын? А мы ждали вас,— сказала она тихо, заметив, что он открыл глаза.
      Солоницын приподнялся.
      — А вы смешной, когда спите. Лицо совсем другое, не такое, как сейчас. Мне казалось даже, что я знаю, какие вы видите сны.
      Он с недоумением посмотрел на нее. Дымный день вставал над степью, над холодной землей. Прозрачными бусинками высыпала на траве роса. Груда сучьев, палатки, какая-то женщина. Откуда все это? Зачем?
      — Почему не прислали на станцию машину? — не глядя на нее, сухо спросил он.
      — Сломалась она. Аккумулятор сел. Вас на лошади поехали встречать. Да, видно, разминулись.— Женщина вскинула голову, тряхнула косами, улыбнулась дружелюбно.— А я вышла, гляжу, человек на земле. Села и думаю, кто вы? Раньше вы в нашем управлении не работали. Потом уже догадалась.
      Она говорила как-то очень легко, будто знала Солоницына давно.
      Сизое небо, затянутое облачной накипью, у горизонта почти сливалось с землей. Чуть темное по краям, приближаясь, оно оплывало все сильнее и густой синью ложилось косо на степь.
      — Меня Ольгой зовут,— как бы спохватившись, сказала женщина и протянула руку.— Малышева.
      — Солоницын,— ответил он сухо.
      — Вы сердитесь? Почему? Не надо...
      Она вдруг засмеялась и, схватив полотенце, кинулась к реке.
      Солоницын посмотрел ей вслед. Он вспомнил ее слова, вольную, словно летящую улыбку и подумал с раздражением: “Дура, что ли?.. Или мужика ей надо?” Потом поднялся, встряхнул плащ и пошел к палаткам.
      — Солоницын,— однотонно повторял он, вглядываясь в каждое лицо.
      Руки, выжженные ветром, чье-то худое, костистое лицо, опухшие со сна лица, глаза.
      — Вчера за преферансом засиделись,— тихо и сконфуженно объяснял кто-то.— Вот и проспали...
      Когда Солоницын выглянул из палатки, снова сыпал мелкий дождь. Женщина бежала с реки, простоволосая, мокрая...
      А что было потом? Что?.. Он никак не мог вспомнить. Лилии? Да, охапка белых лилий. Он шел по маршруту и в какой-то протоке увидел лилии. Они высовывались из воды и, точно крохотные фарфоровые чашки, лежали на широких листьях-блюдцах. Он скинул только полевую сумку и как есть, грязный, в штанах, в мокрой от пота куртке, вошел в воду. Он нарвал их много. Вода капала с лилий.
      Но вечером, когда, вернувшись в лагерь, он вынул лилии из рюкзака, на них уже нельзя было смотреть, и он только буркнул, сухо усмехнувшись:
      — Вот... хотел подарить...— и бросил букет в сторону, на выгоревшую траву. Но она вдруг кинулась, подняла:
      — Зачем же? Это ведь не важно, что завяли. Главное — цветы и что вы подарили! Зачем же? — повторяла она.— Спасибо...
      На столе, врытом в землю, лежала рубашка, он стоял раздетый по пояс, грязный, небритый, лицо в мыльной пене, стоял и глядел на нее, на лилии в ее руках, а она молча смотрела вниз, на землю и что-то беззвучно шептала...
      Через два года он перевелся в родной город. И в старый дом на окраине стали приходить письма. На всех конвертах был один и тот же почтовый штемпель. Он не отвечал, но письма все приходили и приходили. В них было: “Очень нужно, чтобы ты был рядом”. В них было: “Жду, жду...” Он попросил сестру написать, что его нет, что он уехал. Сестра написала, и вскоре письма перестали приходить. Но никто в доме не знал, что у него где-то остался сын.

      — Почему она так сказала? — снова растерянно повторил он.— За что? Ведь я...
      Он хотел сказать, что предал ее, что никогда не любил ее и... не смог сказать. “Дать мне сына, простить все! Почему?..”
      — Да, я... любил ее,— сказал он.
      Это было неправдой, раньше было неправдой, но сейчас, сейчас только эти слова могли быть правдой, иначе какой смысл имеет вся его жизнь? Какой смысл был в ее жизни? Какой?!
      Солоницын подошел к зеркалу. Крупные черты лица, запавшие глаза, спутанная грива седых волос. Он смотрел на себя, потом испуганно оглянулся: может быть, все это ему показалось? Нет, не показалось... Тот запах, тот горький, затхлый запах гнильцы и одиночества, который многие годы свободно гулял по комнатам, вдруг исчез.
      Большие комнаты, человек и старая собака. В последние годы они так и жили втроем: комнаты, человек и собака, а теперь... Теперь был сын.

1963