ВОСПОМИНАНИЕ

      Дни вдруг стали туманными, тусклыми, будто и не светает совсем. Дороги сделались скользкими, мокрыми. По ним трудно ходить, трудно спускаться с горы.
      Не различая ни дня, ни вечера, кричали в деревне петухи, заходясь в хриплом клекоте. Пахло сырым, теплым снегом. А на небольшом колченогом столе в простой банке — верба. Ветка в прозрачных желтых комочках.
      Хозяйка ругалась: “К добру бы только это, а то всяко...” А она смеялась. Пила ледяное молоко. Зубы были крепкие, белые. Говорила, задыхаясь:
      — Зима кончилась. Лето сразу!
      Стояла перед зеркальцем, расчесывалась гребнем. И сама была как ветка. А за окном стоял декабрь. За окном лежала деревня в голубых тающих снегах. За окном простирался мир с половодьем заледенелых полей. Изба маленькая, горбатая. Русская печь, загородка, за нею топчан, и — не повернуться. На столе сиял медный начищенный самовар. Пыхтел, поплевывал паром.
      — Сейчас! Сейчас!
      Склонясь над тазом, умывалась, вскрикивала от холода, потом растиралась полотенцем докрасна — и плечи, и шею, и ноги.
      — И не боишься холода?
      — Ничего! А чего бояться? Пусть он боится.
      Потом сидели локоть о локоть, хлебали вчерашний суп, долго пили чай. Губы у нее были красные, сладкие от варенья. Она дула на блюдечко, жмурилась, дышала часто.
      Старуха снова ворчала:
      — Дрова надо пилить. Из школы домой беги!
      — Все распилим! Не волнуйся...
      Поднялась уже медленно, с ленцой, потянулась, потом накинула быстро пальто, покрутилась снова перед зеркалом.
      Школа — в бывшей мечети, в голых стволах берез. До нее близко, только скатиться с горы, перейти замерзшую речку. Узкие стрельчатые окна, башенка минарета, а у входа надпись: “Добро пожаловать!” — красными буквами на белом. По-русски и по-татарски.
      Мальчишки. Девчонки. Все в валенках, красные от ветра. Шум, крики.
      Она прошла мимо них тихо, степенно. Не кто-нибудь — учительница...
     
      Я сидел один в комнате и фантазировал.
      Плыл, возносился к потолку сигаретный дымок, я полулежал в стареньком креслице, и мне ничего не хотелось делать. “Динка”,— думал я.
      Я думал о ней, и мне становилось хорошо, словно она — сейчас даже не она, а только мысли о ней,— возвращали меня к ощущениям жизни, к простым и незамысловатым радостям.
      И я смотрел сквозь пелену сигаретного дыма, сквозь стекло, залитое ночной мглой.
      “Динка”,— думал я...

      Тоненькие тетрадки. То буквы как невесты на смотринах, то валятся кособоко. Но в каждой тетрадке одно и то же: “В Индии в одной семье жила слониха. Эта огромная няня очень хорошо ухаживала за ребенком. Случалось, ребенок уползал за ворота. Слониха нежно брала его хоботом и переносила к крыльцу...”
      Ошибки. Обмолвки.
      Сидит одна в пустой учительской. Размашисто гуляет по страницам красное перо в руке...
      И каждый раз: “Эта огромная няня очень хорошо ухаживала за ребенком”.
      Потом снова урок.
      Она ходит по рядам в темном, строгом платьице, произносит строго: “Наши деды сражались на бар... рикадах. На бар... рикадах”. Над белыми тетрадками торчат склоненные головы. Она останавливается у первой парты, заглядывает сверху, говорит сердито:
      — Ну вот, опять! Смотрите хоть в рот мне, когда я слова выговариваю. Опять двоек нахватаете!
      На лбу морщинка. Голос требовательный, громкий. С каким-то удовольствием выделяя каждое слово, она повторяет:
      — Наши деды сражались на бар... рикадах. Там они изучали грам... матику боя.
      И все смотрят ей в рот.
      А ей вдруг становится смешно. Она задумывается, вслушивается в себя. Смотрит невидящими радостными глазами на ребят. Неужели правда? Неужели все, что во мне, правда?
      Голоса:
      — А дальше что? Диктуйте, Дина Каримовна! Дальше давайте!
      — Дальше? А что дальше?
      Она смеется. Читает, снова забывается. Снова смеется.
      А ночью письма. Каждую ночь письма.
      Хозяйка посапывает на печи. На окнах колышутся белые занавески. На столе керосиновая лампа. Тихо. Только ветер. Она сидит, накинув на голову платок, и пишет. И у ее писем нет ни конца, ни начала...

      “Из других деревень приходят многие мои ребята и девочки,— читал я.— Я всегда думаю, как они идут каждое утро в такую мглу? Иногда они мне так близки, и я тогда с ними разговариваю, как с младшими братишками и сестренками. А часто бывает плохо. И они как чужие. Хочется кричать на них, драть за уши”...
      “На горе, подле дома, поселился самый сильный из ветров. По ночам он бродит по улице, мимо окошек. Что он шепчет сквозь щели и стены? Какие слова? Чьи? Иногда я слышу в этом шепоте твой голос... А однажды я сидела в учительской, занималась с двоечниками-пятиклашками, была страшно зла на них, ругала — и вдруг принесли письмо. Я сначала положила его перед собой и хотела дождаться, когда уйдут мальчишки. А потом не вытерпела, прочла. Они увидели, как я улыбаюсь, и спрашивают: “Вы хорошее письмо получили, да?”. Потом мы вместе вышли из школы. Было уже темно. Я простилась с ребятишками и стала подниматься в гору. Все небо в облаках, не видно ничего — мрак, туман. Вдруг одна девчонка догнала меня, говорит: “Дайте руку, так лучше идти”. И мы так и шли, держась за руки...”
      Она писала еще о том, как шумят деревья и что тепло теперь, как весной. О том, что очень много дел,— больше всего в школе, потом в агитпункте и в клубе. Писала о том, что жизнь — это радость... Что она должна быть радостью: “Иногда я думаю: неужели все это правда? Неужели ты — правда? Ведь не было прежде ничего. А теперь даже дышать трудно. И непонятно, что происходит. Будто в душе рождается какая-то прекрасная мелодия. И я чувствую ее рождение...”.

      Тихо в избе. Чуть колышутся занавески на окнах. Она засыпает, уронив голову на письмо. На столе, на потертой зеленой клеенке, тонкие руки. Рядом банка с водой. В ней тонкие ветки, как руки.
      Во сне она видит старого слона и девочку. Девочка сидит посреди двора на песке и что-то говорит, задрав вверх голову.
      А дни стоят странные, совсем не зимние. С крыш свисают сосульки, и на дорогах обледеница. В валенках нельзя ходить. Мокро. Ночи же удивительно темные. Протянешь руку — и не видишь ее. Ничего не видно. Только желтые окна в избах мерцают, как звезды в небе. Только голоса где-то.
      “Выбегу, оглянусь. Может, весна уже? Может, и на самом деле случилось что-нибудь необыкновенное?..— читал я.— Может, кусочек солнца упал где-нибудь? Я, наверное, сумасшедшая просто. Или очень счастливая”.

      Добираться из города до деревни, где она учительствовала, надо было сначала поездом, а потом больше десяти километров брести по степи мимо одиноких ометов соломы, сторожащих голые, задутые снегом поля,— лишь низкое темное ночное небо висит над головой да наезженная санями дорога ползет куда-то к еле угадываемой глазами черте горизонта.
      Был девятый час вечера, когда я рванулся на вокзал. Был первый час ночи, когда я вышел со станции и редкие ее огни остались за спиной, и безмолвие голых снежных полей окружило и поглотило меня... Летел легкий снег. И чернел лес, надвигавшийся справа, и слабо мерцала дорога.
      Однажды осенью я тоже брел так ночью по бездорожью, по жирной, чавкающей земле. Я ввалился тогда к ней в избенку уже за полночь, насквозь мокрый, залепленный ошметьями грязи. Тикали ходики на стене, потрескивал где-то за громадной теплой печью сверчок, и мы лежали на полу и ели виноград, который я привез с собой, раздавливая его на губах друг у друга... “Динка! — думал я.— Виноградные твои губы”.
      Я заметил ее у околицы деревни, в овраге, там, где через замерзшую речку был переброшен настил моста. Я не видел, что это она, но я знал, что это она. И, побежав навстречу друг другу и столкнувшись, мы смеялись, хохотали. Мы перебивали друг друга.
      — Почему ты здесь?
      — А я вышла встречать.
      — А как ты узнала, что я приду?
      — А вот так узнала! Проснулась и почувствовала!
      — А я устал без тебя,— говорил я,— и захотел к тебе. Я захотел к тебе и поехал.
      — А у меня верба в банке.
      — Верба? — радостно пугался я.— И в таких прозрачных желтых комочках?
      — Да.
      — И вы сегодня писали диктант про удвоенные согласные? Наши деды сражались на баррикадах?
      — Да, а откуда ты знаешь? — испуганно удивлялась она.
      — Знаю... Знаю!..
     
      Было ли все это? Было ли?.. Было ли... Да, было. Было. Есть.
      — Ты что-то шепчешь. С кем ты разговариваешь?
      — С тобой. С тобой. Помнишь?
      — Помню. Деревню, да?
      — Да, да... Да!..

1961