ГРУША

      Дом стоял, смотря широкими окнами на деревья, и был старый и очень теплый. Когда ветер залезал под крышу, дом, казалось, шатался и, брюзгливо покряхтывая, словно пробуждался ото сна.
      Она любила дом. И любила маленький сад. Весною там все цвело и густо, незнакомо пахло цветущими вишнями, грушами и яблонями. Она говорила: “Я вся-вся пропахла грушей. Вот понюхайте, правда! Я прямо вся такая грушевая сейчас”. И протягивала руки, глядела открыто, удивляясь сама. Белые цветы деревьев высоко и буйно уходили в небо.
      А зимой груша стояла в снегу. На ветках суетливо, совсем по-детски, ссорились воробьи. Синицы же были похожи на маленьких старух: сердито тинькали, бранились и скакали по сучьям. И всегда им не хватало чего-то. А девочка смеялась и, запрокинув голову, кричала: “Сплетницы! Сплетницы!”
      Все казалось ей живым. И земля, и старое большое дерево. И даже плачущие в ненастье окна.
      Потом пришла любовь. Бились на ветру прозрачные ночи. Гремел ветвями сад, а они стояли под грушей и держались за руки.
      — Хочу косы отрезать. Смешно с ними,— говорила она.
      — Не отрезай! Ты же с косами такая красивая! Ты что? — возмущенно говорил он.
      — А когда я была совсем маленькой, одна женщина назвала меня дурнушкой.
      — Я бы ей... Сама она дурная!
      — Это я сейчас так, а весной ничего, лучше,— благодарно шептала она.— Веснушки выйдут, и я даже симпатичная становлюсь. Правда!
      У нее были легкие руки. Она ласково гладила его по плечу, трогала его пальцы. А ночью лежала без сна и беспричинно, тихо смеялась.

      Дядя приехал осенью.
      Груша стояла во дворе голая и некрасивая, крючьями раскинув серые ветви. Кора у нее была вся в болячках и морщинах. Ночью слышалось, как трудно, будто больная, она дышит. “Это перед зимой”,— думала девочка.
      Дядя стал тоже жить в их доме. Он работал на хлебозаводе и был большелобый и неуклюжий. Когда он клал руки на стол, они казались пуховыми — такие были огромные и мягкие. От них всегда пахло ванилью.
      Каждый день, возвращаясь с работы, он останавливался у дерева. “Бесполезное и отжившее существование”,— думал старик о нем огорченно, но без жалости. Ветки старой груши нависали над окнами, не пропуская свет, и она стояла в его глазах точно нищенка — корявая, жалкая. Однажды под утро старик не выдержал, срубил ее.
      Когда, проснувшись от ударов топора, девочка выбежала на крыльцо, было уже поздно. Голые ветки лежали на земле и, словно от судорог, вздрагивали.
      — Зачем же? Ведь она живая! — выкрикнула девочка.
      Дядя засмеялся.
      — Живая? Какая живая?
      Он стоял,— нижняя белая рубаха виднелась из-под телогрейки,— толстый, потный, радостный от удовольствия, полученного от работы. Сучья цеплялись за его ноги, и он наступал на них. Тут же валялась кормушка для синиц. Оскалясь, тускло блестел топор. А девочка недоуменно глядела на старика и не понимала, зачем убили дерево. Ночью, размазывая по щекам слезы, она неслышно плакала.
      Как-то был болен Тимур, мальчик, которого она любила. Она принесла ему в больницу ветку с почками, сказала: “Это тебе от нее”. Ветка долго стояла в банке с водой, а после распустила листья, запахла, как в саду.
      Теперь Тимур жил уже в другом городе, далеко. “Если бы он был здесь”,— думала она. В одной рубашке она спрыгнула с кровати, зажгла настольную лампу и долго, не отрывая взгляда, смотрела на себя в зеркало.
      — Некрасивая, да? — шептала она.
      Утром она взяла бумагу. Она не писала Тимуру о том, что ночью ей было страшно. Только сказала, что срубили их грушу. А перед школой сбегала на почту, бросила письмо в почтовый ящик...
      Весной в саду снова все цвело.
      Дядя приходил с работы под вечер и, иногда не раздеваясь, пыльный, голодный, ласково трепал ее по плечу, протягивая кулек с конфетами. Он был одинок, а у нее не было отца, только мать, и старик жалел ее сиротство.
      А у окна торчал пень. Корни все еще вспарывали землю и были узловаты, черны, как вены с застывшей кровью.
      Девочка все еще ждала писем...

1961