ПИСЬМА ИЗ XIX ВЕКА

      В тот день я написал ей первое письмо:
      “Милостивая государыня! Давно я жълаю сказать Вамъ, какъ страстно люблю Васъ, но изъ боязни получить отрицательный отвътъ, я до сихъ поръ мъдлилъ со своимъ изъясненiемъ. Да, я люблю Васъ, и единственное мое жъланiе — сдълаться достойнымъ сложить у ногъ Вашихъ мою почтительную привязанность...”
      Ее лицо с русой прядкой волос на лбу, с прекрасными лучистыми глазами. Ее полуоткрытые губы, словно она хотела что-то сказать или выдохнуть испуг, страх, радость, но не могла сказать, не могла выдохнуть...
      А может, я в ту минуту уже действительно любил ее?
      Впервые я увидел ее в теплый майский день в трамвае. Она была уже в летнем платьице — зеленые елочки, желтый фон — и с голыми гибкими руками. Она ехала куда-то с подружкой, длинной и неуклюжею девчонкой, и чему-то счастливо смеялась, и что-то шептала ей на ухо. Выражение лица ее постоянно менялось, лучистые глаза сияли. И вся эта непроизвольная игра движений лица, глаз, всего ее гибкого тела, которому, видно, не сиделось на месте и которое куда-то рвалось и тянулось, чему она сама, наверное, не отдавала отчета, была так хороша, и так хорошо было слышать ее теплый, взволнованный какими-то детскими пустяками и счастливый голос, что я сошел тогда вслед за ней с трамвая и незаметно проводил до дома. Номер ее квартиры я узнал, поднявшись вслед за ней по лестнице, имя услышал еще в трамвае, фамилия же была выведена на табличке, висевшей у входа в подъезд.
      У меня дома валялся письмовник-самоучитель за 1909 год, который я купил как-то у одного букиниста. Образцы различного рода прошений, деловые письма по поводу наследства, письмо к даме, потерявшей мужа, и письмо любящего сына к отцу, и т.д., и т.п., и, конечно, около десятка вариантов письменных признаний в любви.
      Я раздобыл пожелтевшую от старости мелованную бумагу, сделал гусиное перо, купил в магазине флакончик туши. Письма, естественно, получались изысканно классические и страстные, хотя страсть была, разумеется, в рамках приличия и даже с оттенком строгой и добродетельной печали. Многочисленные “яти”, пожелтевшая старая бумага, лирическая взволнованность странного письма,— я не слепо копировал письмовник, а брал оттуда лишь стиль и некоторые, особо понравившиеся выражения,— должны были говорить, что письма писаны из девятнадцатого века. О том же свидетельствовали и самые лучшие розы, которые я находил в городских садах в ночь на пятницу. Изысканные письма и прекрасный букет красных роз по пятницам раз в неделю в точно, до минуты, определенное время приносил в ее дом соседский мальчишка, которому я строго-настрого запретил говорить обо мне, как бы его ни выпытывали и ни просили.
      Это была прекрасная игра! Веселой игрой показались письма сначала и ей. Но лето шло, давно отцвели розы, а каждую пятницу утром в восемь часов в дверь стучались и молча протягивали письмо в пакете, заделанном сургучом, и букет свежих, кажется, только что срезанных цветов.
      Иногда, не выдержав ожидания, стремясь понять и узнать причину всего этого, она спускалась на улицу, ждала посланца там, но выследить его ей никогда не удавалось. Она боялась уходить в это время из дома. Боялась уехать на каникулы из города. Письма и цветы все равно бы приходили. О них бы узнали соседи, отец, с которым она жила, весь дом...

      Свадьба была тоже в пятницу... Какой славный тогда получился букет цветов, и сколько радости было на её лице!..
      Передо мной на письменном столе лежит старый письмовник.
      На дворе вновь поздний май, солнце.
      “Снова цветут розы”,— говорю я себе. Потом достаю лист пожелтевшей бумаги, открываю флакончик с тушью и пишу письмо. “Милостивая государыня!..” — каллиграфически вывожу я пером, но дальше перо не идет.
      Я встаю из-за стола и зачем-то останавливаюсь перед зеркалом. С каждой весной человек, смотрящий на меня из этого зеркала, все меньше нравится мне. Он становится для меня все более незнакомым, но я еще узнаю его. “Опять цветут розы. Прекрасная игра,— говорю я этому человеку.— И эта игра, оказывается, не кончается”. Губы старика в зеркале тоже что-то шепчут в ответ, но у меня уже нет времени общаться с ним. “Все дело в том, что не все проходит. Кое-что и вечно”,— говорю я ему и выхожу из дома.
      Сначала я иду на рынок. Кое-кто из женщин, продающих цветы, меня знает, и мой букет роз уже стоит в маленьком ведерке с водой. Потом я долго еду на трамвае. На окраине города, где начинается большая роща, я выхожу. Весна здесь чувствуется еще сильнее. Деревья уже выбросили крупные листы и как-то особенно полны жизни. Я миную ограду. И все больше тороплюсь.
      Я знаю, меня ждут...

1979